Даже издалека я ощутила раздражение Ханны. Она положила руки на китайскую шкатулку. Правило номер три – только трое могут играть в Игру: придумывать сюжеты, планировать путешествия – испарялось на глазах. Ханна глядела на брата с нескрываемым осуждением, которое он предпочел не заметить.

– Посмотрите-ка на эту елку, – с преувеличенной бодростью предложил он. – Давайте начнем наряжать ее прямо сейчас, если хотим успеть к Рождеству.

Девочки остались стоять, где стояли.

– Ну, Эмми, – сказал Дэвид и переставил коробку с игрушками со стола на пол, старательно избегая взгляда Ханны, – покажи Робби, что надо делать.

Эммелин поглядела на сестру. Ее раздирали противоречия. С одной стороны, она разделяла негодование Ханны и очень хотела поиграть в Игру, с другой – младший ребенок в семье, она выросла с ощущением, что всегда будет для старших третьей лишней. А сейчас Дэвид выбрал ее. Позвал помогать. Возможность стать второй, а не третьей оказалась неодолимой. Расположение Дэвида, его дружба – сокровища, от которых не отказываются.

Эммелин украдкой взглянула на Ханну и улыбнулась Дэвиду. Взяла из его рук сверток и начала разворачивать стеклянные сосульки, демонстрируя каждую Робби.

Ханна поняла, что проиграла. Пока Эммелин радостно взвизгивала над забытыми за год украшениями, Ханна расправила плечи – побеждена, но не сломлена – и, забрав китайскую шкатулку, вышла из библиотеки. Дэвид с притворным смирением следил за ней. Когда она вернулась, уже с пустыми руками, Эммелин подняла голову.

– Ты представляешь, – сказала она, – Робби никогда в жизни не видел фарфорового ангела!

Ханна, прямая как палка, проследовала мимо нее и села на ковер. Дэвид подошел к роялю, занес над клавишами руки. Потом плавно опустил их, осторожными касаниями пробуждая инструмент к жизни. И только когда и рояль, и все слушатели настроились на нужную ноту, заиграл. Одно из самых прекрасных, на мой взгляд, произведений. Вальс си минор Шопена.

Это может показаться невероятным, но в тот день в библиотеке я впервые слушала музыку. Живую музыку, я имею в виду. Я смутно припоминаю, как мама пела мне, когда я была совсем маленькой, потом спина ее согнулась, а песни куда-то исчезли. Да мистер Коннели, что жил через дорогу, доставал, бывало, волынку и играл жалостливые ирландские мелодии, когда напивался в кабачке в пятницу вечером. Но тут я услышала что-то совсем другое.

Я прижалась щекой к перилам и закрыла глаза, отдаваясь волшебным парящим звукам. Не могу сказать, хорошо ли играл Дэвид, – с чем мне было сравнивать? Мне его игра казалась и кажется безупречной.

Когда последняя нота все еще звенела в солнечном воздухе, Эммелин сказала:

– Дай теперь мне поиграть. Это какая-то не рождественская музыка.

Я открыла глаза, а Эммелин начала старательно исполнять рождественский гимн «О, придите, верные». Играла она хорошо, и музыка была приятная, но волшебство куда-то исчезло.

– А вы играете? – спросил Робби у Ханны, которая, скрестив ноги, молча сидела на полу.

Дэвид хохотнул:

– У Ханны много талантов, но к музыке они не имеют ни малейшего отношения. – Он хитро улыбнулся. – Хотя… после того как я узнал о тайных уроках, которые ты берешь в деревне, кто знает…

Ханна посмотрела на Эммелин, которая виновато пожала плечами.

– Оно как-то само вырвалось.

– Я предпочитаю слова, – холодно сказала Ханна. Она развернула сверток с крошечными солдатиками и покачала их на ладони. – Они меня лучше слушаются.

– Робби тоже пишет, – сказал Дэвид. – И здорово пишет, между прочим. Он поэт. Несколько его стихов напечатали в этом году в школьной газете. – Он поднял повыше стеклянный шар, по ковру разлетелись радужные блики. – Как там то, которое мне больше всех нравится? Про разрушенный замок?

Скрипнула дверь, заглушив ответ Робби, появился Альфред с подносом, полным пряничных человечков, засахаренных фруктов и набитых орехами картонных рогов изобилия.

– Простите, мисс, – сказал он, ставя поднос на стол для напитков. – Это от миссис Таунсенд, на елку.

– Как замечательно! – воскликнула Эммелин, бросая играть и подскакивая к столу, чтобы схватить человечка.

Как только она отвернулась, Альфред украдкой посмотрел на галерею и поймал мой любопытный взгляд. Когда Хартфорды занялись елкой, он незаметно прошел вдоль стены и поднялся ко мне.

– Как продвигается работа? – прошептал он, высовывая голову из люка.

– Хорошо, – шепнула я в ответ. Собственный голос показался мне каким-то странным – так давно я его не слышала. Потом виновато поглядела на книгу, зажатую в руке, и на пустое место на полке – всего девять книг протерто.

Альфред проследил за моим взглядом и поднял брови.

– Похоже, я вовремя. Помогу тебе.

– А если мистер Гамильтон…

– Он не хватится меня еще полчаса или около того. – Альфред улыбнулся и показал на дальний конец полки. – Я начну отсюда, и мы встретимся посередине.

Я кивнула, чувствуя смущение и благодарность.

Альфред вынул из кармана куртки тряпку, уселся на пол в другом конце галереи и снял с полки книгу. Я следила, как он сосредоточенно вертит ее, обтирая со всех сторон, ставит на полку и берет следующую. Он сидел, скрестив ноги, поглощенный работой, и напоминал мне ребенка, который чудесным образом превратился во взрослого: русая шевелюра, обычно аккуратно причесанная, растрепалась, и челка качалась в такт движениям рук.

Альфред поднял голову и встретился со мной глазами. Я отвернулась – от его взгляда по всему телу побежали мурашки. Щеки вспыхнули. Неужели он понял, что я его разглядывала? Интересно, он на меня еще смотрит? Я не решалась проверить, чтобы он не подумал чего-нибудь такого. Или не смотрит? Кожу покалывало от воображаемого взгляда.

Так было уже несколько дней. Между нами встало что-то, чему я не могла найти названия. Легкость в отношениях, которую я начала было испытывать, исчезла, сменилась неловкостью, непониманием. Я гадала, не в истории ли с пером все дело. Вдруг он видел, как я глазела на него в деревне? Или еще хуже – выяснил, что это я проболталась обо всем мистеру Гамильтону и остальным.

Я начала еще усердней тереть очередную книгу, нарочито глядя в другую сторону – вниз, сквозь перила. Возможно, если я не буду обращать на Альфреда внимания, неловкость пройдет так же быстро, как и время.

Вернувшись к наблюдению за Хартфордами, я почувствовала себя растерянным зрителем, который умудрился заснуть во время представления, а проснувшись, обнаружил, что декорации сменились и действие ушло далеко вперед. Я попыталась сосредоточиться на голосах, легко пронзавших прозрачный свет зимнего солнца, странных и незнакомых после перерыва.

Начался третий акт, Эммелин демонстрировала Робби сласти миссис Таунсенд, а старшие брат с сестрой обсуждали войну.

Ханна оторопело глядела на Дэвида из-за серебряной звезды, которую она пыталась приладить на елку.

– И когда ты уходишь?

– В начале будущего года, – с горящими от возбуждения щеками ответил Дэвид.

– Но когда же ты… Давно ты?..

Он пожал плечами:

– Я думал об этом долгие годы. Ты же знаешь, как я люблю приключения.

Ханна глядела на брата. Появление Робби Хантера и невозможность заняться Игрой выбили ее из колеи, но это новое предательство не шло ни в какое сравнение с предыдущим.

– А па знает? – ледяным голосом осведомилась она.

– Пока нет.

– Он тебя не отпустит, – уверенно и с видимым облегчением сказала Ханна.

– Не сможет, – уверил ее Дэвид. – Он ни о чем не узнает, пока я в целости и сохранности не окажусь на французской земле.

– А если узнает?

– Не узнает. Потому что никто ему не скажет, – выразительно глядя на сестру, ответил Дэвид. – В любом случае пусть спорит сколько угодно – меня он все равно не остановит. Я ему не позволю. Не хочу упустить свой шанс только потому, что он упустил свой. Я сам себе хозяин, и па пора бы это понять. Только потому что он ведет жалкую жизнь…

– Дэвид! – резко сказала Ханна.

– Но это же правда. Даже если ты этого не замечаешь. Он всю жизнь просидел под каблуком у бабушки – женился на женщине, которая терпеть его не могла, провалил все дела, за которые брался…

– Дэвид!!!

Я почти физически ощутила негодование Ханны. Она глянула на Эммелин, чтобы удостовериться, что та ничего не слышит.

– Как тебе не стыдно! Никакого уважения!

Дэвид перехватил ее взгляд и понизил голос:

– Я не позволю ему портить мою жизнь только потому, что он испортил свою. Он просто жалок.

– Вы о чем говорите? – вклинилась в разговор Эммелин. Она нахмурилась, сжав в кулаке засахаренный орех. – Вы что, ругаетесь?

– Конечно нет, – ответил Дэвид, выдавив улыбку в ответ на сердитый взгляд Ханны. – Я просто рассказывал Ханне, что собираюсь во Францию. На войну.

– Как интересно! – воскликнула Эммелин. – А Робби тоже собирается?

Робби кивнул.

– Можно было сразу догадаться, – фыркнула Ханна.

Дэвид не обратил на нее внимания.

– Кто-то же должен присмотреть за этим парнем, – улыбнулся он, глядя на Робби. – И вообще, не ему одному все интересное.

Я прочла в его взгляде что-то такое… Восхищение? Обожание?

Ханна заметила то же самое. Сжала губы. Теперь она знала, кто виноват в предательстве брата.

– Робби идет на войну, чтобы слинять от своего старика, – сказал Дэвид.

– А почему? – возбужденно спросила Эммелин. – Что он наделал?

– Это долгая и грустная история, – пожал плечами Робби.

– Ну хоть намекните! – просила Эммелин. – Пожалуйста! – Она широко раскрыла глаза. – Знаю! Он грозится лишить вас наследства!

Робби сухо, безрадостно рассмеялся:

– Да нет. – Он покатал в пальцах стеклянную сосульку. – Как раз наоборот.

– Он грозится оставить вам наследство? – нахмурилась Эммелин.

– Он хочет, чтобы мы изображали счастливое семейство.

– А вы не желаете быть счастливым? – холодно поинтересовалась Ханна.

– Я не желаю быть семейством, – ответил Робби. – Мне и одному неплохо.

Эммелин еще шире раскрыла глаза:

– А я бы ни за что не согласилась жить одна – без Ханны, без Дэвида. И без па, конечно.

– Тебе этого не понять, – сказал Робби. – Твои родные не делали тебе зла.

– А ваши? – спросила Ханна.

Наступила тишина. Все, включая меня, уставились на Робби.

Я затаила дыхание. Я ведь уже слышала историю нашего гостя. В ночь его неожиданного приезда в Ривертон, пока мистер Гамильтон и миссис Таунсенд хлопотали насчет ужина и спальни, Нэнси наклонилась к моему уху и поделилась всем, что знала сама.

Робби – сын недавно титулованного лорда Гастинга Хантера, который прославился изобретением нового вида стекла – его можно было обжигать в печи. Лорд купил большое имение под Кембриджем, выделил одну из комнат для своих экспериментов и зажил жизнью сельского помещика, вместе с женой. А этот мальчик, по словам Нэнси, появился на свет в результате интрижки Хантера с горничной. Молодой испанкой, ни слова не знавшей по-английски. Девушка быстро надоела лорду, но он согласился содержать ее и ребенка и даже оплатить обучение мальчика в обмен на молчание. Молчание ее и довело: говорят, она наложила на себя руки.

Как не стыдно, повторяла, покачивая головой, Нэнси, так обращаться с горничной, оставлять ребенка без отца? Неудивительно, что им все сочувствуют. И все-таки, многозначительно глядя на меня, говорила она, ее светлость вовсе не в восторге от такого гостя. Не нашего он поля ягода.

Понять ее было несложно: есть титулы и титулы – одни передаются от поколения к поколению, другие сверкают, что твой новый автомобиль. Робби, сын (не важно, законный или нет) новоявленного лорда Хантера, был недостаточно хорош для Хартфордов, а значит, и для нас.

– Ну расскажите! – просила Эммелин. – Чем вас обидел ваш папа?

– Что еще за допрос? – улыбаясь, перебил ее Дэвид и повернулся к Робби. – Извини, Хантер. Эта парочка на редкость любопытна. Им общения не хватает.

Эммелин с улыбкой кинула в него ворохом бумаги. Бумага не долетела и свалилась в кучу других оберток, разбросанных под елкой.

– Ничего страшного, – напряженно ответил Робби и отбросил с лица прядь волос. – С тех пор как умерла мама, отец пытается меня приручить.

– А вы? – спросила Эммелин.

– А я не хочу, чтобы меня приручали. Особенно он.

– А зачем он это делает? – не отставала Эммелин.

Робби грустно улыбнулся:

– Отец долго пытался забыть о моем существовании, а теперь вдруг сообразил, что ему нужен наследник. Жена, видимо, не смогла подарить ему сына.

Эммелин переводила непонимающий взгляд с сестры на брата.

– Вот Робби и собрался на войну, – подытожил Дэвид. – Чтобы отвязаться.

– Сочувствую, – нехотя выдавила Ханна.

– И я, – поддержала Эммелин, ее детское личико выражало искреннюю жалость. – Вы, наверное, очень тоскуете по маме. Я, например, страшно тоскую по своей, хотя совсем ее не помню.

Наступила тишина. Потом Робби, не поднимая головы, сказал:

– Мне кажется, будто я был в нее влюблен. Странно, да?

– Да нет, – отозвалась Ханна.

Эммелин вздохнула:

– А теперь вы идете на войну, чтобы оказаться подальше от жестокого отца. Прямо как в книжке.

– В мелодраме, – сказала Ханна.

– Нет, в романе, – горячо возразила Эммелин. Она развернула очередной сверток, и на колени ей высыпалась куча самодельных свечей, наполнивших воздух ароматом корицы. – Бабушка говорит, что долг каждого мужчины – идти на войну. Те, кто остается дома, дезертиры и негодяи.

По моему телу снова побежали мурашки. Я посмотрела на Альфреда и тут же отвела глаза, встретившись с его взглядом. Его лицо пылало, в глазах светилось оскорбленное самолюбие. Совсем как тогда, в деревне. Он резко встал, уронил тряпку, а когда я попыталась вернуть ее, покачал головой и, не глядя мне в глаза, пробормотал что-то насчет мистера Гамильтона, который, поди, его уже ищет. Я беспомощно глядела, как он спустился по лестнице и выскользнул из библиотеки, не замеченный младшими Хартфордами. Ну почему я такая несдержанная?!

Отвернувшись от елки, Эммелин посмотрела на Ханну:

– Бабушка разочаровалась в па. Считает, что ему на все наплевать.

– Ей не в чем разочаровываться, – отрезала Ханна. – А па вовсе не наплевать. Если бы он мог, он в ту же секунду оказался бы на фронте.

В комнате повисла тяжелая тишина, я услышала, как часто я дышу, переживая за Ханну.