Как-то в одном хорошем училище учитель начинал урок с задания: «Господа, опишите розу стихами. Каждый описывал как мог, а ученик Пушкин особенно изящно – «Увяла роза, дитя зари…» и т. д., – но и те, чьи неуклюжие упражнения до нас не дошли, урок заучивали: роза становилась розой только в результате поэтического описания. Это относится не только к любимому цветку поэтов – от царя Соломона до Гертруды Стайн, но и ко всему на свете: к Бородинскому сражению, деду Мазаю, испытанным острякам, дороге приморского сада, к жизни как таковой. Известный афоризм мы вправе переиначить так: жизнь, не описанная поэтически, не стоит того, чтобы ее жить. Что очень хорошо понимает Катя Капович, написавшая:

 
– не отрывая пера,
опишу этот день и забуду.
 

Это конец одного стихотворения Кати Капович. В целом «Встреча в Иерусалиме» исполнено, как танец, где одно выразительное движение плавно («не отрывая пера») переходит в другое, пока не кончается неожиданным то ли прыжком, то ли просто падением. – «и забуду».

По поводу стихов этого поэта мне припоминается давний случай, когда в городе, где я родился и жил, гремела слава молодого Михаила Барышникова в «Жизели». Одному моему другу отказала в любви девушка, потому что на глубоко волновавший ее вопрос: «Почему Барышников во втором акте каждый раз падает в другом месте сцены?» – мой друг неострожно ответил: «А где его застанет конец музыки, там он и грохнется». Отвергнутый балетоманкой мой друг пошел завивать горе веревочкой и, надо же, той же ночью в ресторане неожиданно увидел Барышникова! Он подошел к танцору и попросил рассудить: прав он был или виноват. «Конечно вы правы, – сказал Барышников, – где меня застанет конец музыки, там я и грохаюсь». И добавил: «Только все дело в том, как грохнуться».

Все дело в том, как описывается жизни непрерывным пером. В этом смысле такие стихи, как, например, «Встреча в Иерусалиме» – образец поэтической дисциплины.

«Музыке не важен адресат», – пишет Катя Капович в другом стихотворении. Музыке важно лишь одно – чтобы ее исполняли не фальшивя. Но фальшивых нот читатель стихов Кати Капович не услышит. Читатель услышит сильный и красивый в лучших вещах, может быть, немного сбивчивый в экспериментальных, но всегда свой голос настоящего большого поэта.

Лев Лосев

Катя Капович
Город неба

 
И, шагнув на шаткий мостик,
Поклянемся только в том,
Что ни зависти, ни злости,
Мы на небо не возьмем.
 

В.Шаламов

Первая часть

«Когда под небом невесомые…»

 
Когда под небом невесомые
однажды жили мы с тобой,
когда нам пели насекомые
в плафонах зелени густой,
 
 
тогда уже в часы вечерние
мне стал являться странный звук,
как бы листвы сердцебиение
передавалось пальцам рук.
 
 
В те дни, измученная мыслями,
ещё не внятными уму,
я поднималась и меж листьями
брела в мерцающую тьму.
 
 
За огородами капустными
шли помидорные поля,
и было и светло и грустно мне,
и вся земля была моя.
 

«Я родилась, когда мне было три…»

 
Я родилась, когда мне было три,
нашедши краба под приморским камнем.
Он мертвый был, смотрели изнутри
его глаза с холодным пониманьем.
 
 
Я думала, он снова оживет,
и полила его водой из лейки,
но панцирь, как спасательный жилет,
оранжевым блеснув, померк навеки.
 
 
Трусы в намокшей тине, вьется гнус,
в песке моя остриженная репа.
Я буду жить, и я не оглянусь
туда, где он лежит и смотрит в небо.
 

«Училище напоминало ферму…»

 
Училище напоминало ферму
машинного доения голов.
Ученики, переваривши термо —
динамику, слонялись средь дворов.
Однажды со стены пропал Лесков
и появилось «Соколова – стерва».
 
 
Потом в спортивный зал внесли рояль,
учились танцевать на переменах,
а после декабря там был февраль,
и штукатурка сыпалась на стенах,
когда они, согнутые в коленах,
скакали, даже нервный Баштанарь.
 
 
Танцуют Констандогло и Петров,
танцуют в паре два Аркаши рыжих,
танцуют все, выходят из углов,
стеклом увеличительным их выжег
на памяти моей Господь. Все ближе
круги подмышек, музыка без слов.
 
 
О чем же я железным соловьем?
Они передо мной пройдут колонной,
когда умру однажды целиком.
Между козлом, канатом и бревном
гори, гори, линолеум вощеный,
качайся пыльный столб в луче косом.
 

«С кровати сползающий старый матрас…»

 
С кровати сползающий старый матрас
из детской больницы соврать мне не даст,
где после уколов и чаю
я «Трех мушкетеров» читаю.
 
 
В больничной палате под номером три
с карманным фонариком после зари,
когда уже свет погасили.
«Читай!» – остальные просили.
 
 
Нас много, нас больше в палате одной,
чем выдержать может больничный покой
детей с гайморитом и горлом,
готовых служить в мушкетерном.
 
 
Да нету такого в природе полка,
где два санитара стучат в дурака
в ночном коридоре в подвале.
Ну, ладно, на слове поймали!
 
 
Зато в обороте понятие есть,
и можно высокий забор перелезть,
и высвистать верного друга,
чтоб кеды принес и подпругу.
 
 
Чтоб мы убежали навеки с тобой
туда, где качается дым над трубой,
и с ватой, с бинтами уроды
уходят по черному ходу.
 

«За домом вырос сквер, где я сирень ломала…»

 
За домом вырос сквер, где я сирень ломала:
на кладбище ее в тот год осталось мало —
там бабы с магалы все обломали, видно,
и продали уже. Одновременно стыдно
и сладко вспоминать жизнь, что прошла куда-то
туда, где больше нет ни девочек, ни сада,
ни мальчика в очках, и только я брожу.
Душа моя, я знаю тут крылечко,
где можно тихо сесть спиною к гаражу
и выдохнуть колечко.
К нам урка подходил стрельнуть на опохмел.
Наш был ответ простой: а Мотыля ты знаешь?
И он к тебе не лез и долго вбок глядел,
туда, где в кладке не хватало клавиш.
Мотыль в тот год учил, что если будут бить,
бежать нельзя, бить в пах ногою,
на помощь звать, «да-нет» не говорить.
И белый свет в глазах не путать с чернотою.
 

«Благословившее нас ни на что…»

 
Благословившее нас ни на что
время с лицом человека в метро,
чей силуэт реалистом – и то
выставлен был бы за двери искусства —
это вот время и есть адресат,
внутренний карцер с названием «ад» —
дом его, двери в котором скрипят,
под потолком не светится люстра.
 
 
Белая косточка, демон тоски,
пишет тебе та, которой с доски
вместе стирал ты простые ростки
чисел и с древа познанья в субботник
груши сшибал – да теперь там пустырь,
мир изменился как вдоль, так и вширь,
песню не свищет дежурный снегирь
и уклоняется, как второгодник.
 
 
Так подведем вековую черту:
помнишь окраину в желтом цвету?
Жили, росли, в неказистом пруду
так по-собачьи и плыли полвека.
И ничего не связует нас с ним,
это не мы в шляпах легких, как дым,
в длинных пальто, из широких штанин
чек достаем дубликатом успеха.
 
 
Вновь побредут по тропинке сырой
сквозь тополей бесконечный конвой
девочки – карие платья с тесьмой,
мальчики, как голубые трамваи.
На карнавале кружи их, наш век,
пусть разольется серебряный смех,
пусть не волнуется мама родная.
 
 
Ибо кто знает, что будет потом.
Свадьбы, постели, забвенье, дурдом,
будто грядущее прет напролом
и проступает сквозь детские лица.
Боже, хранящий детей и зверей,
дай им дойти в этот раз до дверей,
не оступившись в одной из аллей,
где этот ветер из листьев кружится.
 

Генералы песчаных карьеров

 
В тот день с развалин Херсонеса
все тропы к пристани вели,
и малолетка, поэтесса,
я тоже в море корабли
считала на краю земли,
и волны, салютуя, шли
из Севастополя в Одессу,
как гладиаторы в пыли.
 
 
Географический кружок
отпраздновал конец сезона.
Тебя я вижу, мой дружок,
в трусах входящим в море оно;
ты удочку отводишь вбок,
и, словно ветряной пропеллер,
на солнце крутится «бычок».
Ах, солнца красный поплавок,
ах, счастья сирого глоток —
такие вы на самом деле!
 
 
В начальных числах сентября
чернильной радугой заря
на побережье красит воду.
В час, как поднимут якоря,
и отодвинется земля,
мы поплывем по небосводу.
И за кормою корабля
три чайки бросятся из стаи,
за волнорез нас провожая
из детства в дальние края.
 
 
Вода вокруг была кругла,
и ржавый якорь в ржавой дверце
густая тина облекла,
как будто капилляры – сердце.
Вокруг щемящесть бытия,
и никуда уже не деться
что мы на свете лишь друзья.
Сейчас он скинет полотенце
с глаз. И его увижу я.
 
 
Мы с ним дружили тыщу лет.
Прикинь, в смешных веснушках кожа,
плюс глаз томящий полусвет,
скорей на полутьму похожий —
вот перечень его примет.
Он вам знаком? И да, и нет.
Мне тоже. Но любим до дрожи.
 
 
Как описать любви лицо?
На свете много есть полезной
и важной дребедени, но
я помню ночь в каюте тесной,
как мы целуемся тайком
меж двух темнот – морскою бездной
и звездной бездною небесной
под храп товарищей кругом.
 
 
Нам стукнуло пятнадцать: страх
и страсть играли с нами в жмурки,
в запекшихся сухих губах
держали мы свои окурки,
и, чтоб не запоздрил кто,
налили в банку из-под сока,
пусть даже и не Veuve Clicquot, —
а спирт, смешав с водой немного.
Корабль качало тяжело.
Поныне с ясностью тлетворной
я помню, как меня рвало
потом во тьме ночной уборной.
 
 
Конец каникул. Глупый рок,
напрасно руки потирая,
вещает грустный эпилог,
его не будет, обещаю.
А будет счастье без конца,
навеки без конца и края,
когда лиманская коса
найдет на каменные сваи,
на якорь встанет наш корабль
учитель прокричит над ухом.
В иллюминатере – причал
и голова немного кругом.
 
 
Как нежен след от пятерни
на заспанной щеке. Вот здесь-то
на льду казенной простыни,
песочного касаясь теста
твоей веснушчатой спины,
дай объяснюсь в любви. Все честно.
 
 
Да, существует вечный свет.
Да, существует в этом мире
любовь – в пятнадцать юных лет,
и в поздних пятьдесят четыре.
И потому-то смерти нет.
Нет смерти там, где ты влюблен
и дух, какой бы ни был между —
спиртной или небесный он —
на койке сторожит одежду,
и движет солнце в круге дня,
и движет к суше волны с треском,
и на песке открытым текстом
выводит наши имена.
 

«На домоводстве шили мы трусы…»

 
На домоводстве шили мы трусы,
-когда училка выгнала из класса
-меня за дверь, где он уже сидел
-на грязном подоконнике и косо-
на улицу смотрел. «Тебя за что?»-
«Да ни за что. Я ей иголку в жопу-
воткнула». И поехало, пошло.-
«Немного грубо, но смешно». На том бы-
закончить повесть краткую мою,-
когда бы жизнь закончилась на этом.-
В ней было много лишнего. Смотрю,-
как снег своим бумажным сантиметром-
пытается измерить по длине-
зазор меж небом и крестом гранитным.-
Сними очки и повернись ко мне-
в прошедшем времени, в порядке алфавитном.