Записки нездоровой женщины

Тот же день

…Опять передряга. Дочь хотела приехать к нам в гости, муж встал на дыбы. Я его, конечно, понимаю: он переживает за меня, ведь нам обоим ясно, что мою девочку жуть как интересуют недавно купленные диски с «Каннскими львами», а не мы как таковые. Обидно, грустно… Такие визиты мне тоже не в радость. Но его реакция причиняет особую боль… Как я устала метаться между ними – уже три года! Два единственно близких и любимых человека – один в силу естества природы, другой – судьба. Как тяжело, боже! Какой и когда здесь может быть выход? Прихожу к одному и тому же: меня быть не должно. Алиса быстро утешилась бы – не сомневаюсь. А мой любимый… Думаю тоже. Ему так полегчало бы, что горечь утраты быстро сменилась бы вполне благостным мироощущением.

Ну, позвонит она завтра, опять попросится в гости… Я ж не могу всё время отказывать ей в этом, а она не может не увидеть (срочно!) «Каннских львов». Вот и болтаюсь между ними, как известно что в проруби. Доча, доча… Тебе нужны диски со «Львами», а не мама. И ты даже не споришь с этим по простоте и открытости своей натуры. Что ж вы убиваете меня, родные мои?

Близится ночь – самое моё любимое время. Чувствую себя неплохо, а самое главное – приходит сон. Со снами, часто паршивыми, всё равно – освобождение. Хотя потом наступит это кошмарное утро… Хоть бы оно не наступало! Господи, оставь меня во сне навсегда!

Новость под занавес дня: умер Том – самое любимое существо моих родителей. Самое!. Ни я, ни внучка, а именно этот рыжий кот. Не буду звонить, не буду ничего им говорить, не хочу слышать их рыданий по поводу кота. Конечно, мне тоже его жаль, но когда кота любят больше, чем близких людей… Мне хочется сказать: так вам и надо! Прости господи…

Пусть земля тебе будет пухом, Томик!

5 февраля

Сегодня с утра чуть лучше физическое состояние. Вот что значит три таблетки вместо двух! Но муж… Опять разговоры про больницу. Надоела я ему, видимо, до смерти! Конечно, он хочет мне добра, но какое-то добро у него немножечко со сжатыми кулачками. Наверное, надо соглашаться, чтобы он хоть чуточку от меня отдохнул – с одной стороны. С другой – больница… Даже думать жутко. И если б на неделю, ну две, а то ведь речь идет как минимум о месяце! И чем там меня пичкать будут, какие будут последствия – одному богу известно. Что же делать?

Ещё одно доказательство того, до какой степени остервенелости я надоела мужу: он предложил мне пожить одной. Где-то как-то по большому счёту угадал: когда мне особенно плохо, единственное мое страстное желание – остаться одной в квартире, чтобы никого… Но потом может возникнуть дикая тоска по его нежному голосу. И что тогда? Звонить ему и канючить в трубку, чтоб он приехал?

Возникает тривиальная мыслишка: мой любимый мужчина любит не меня, а то, что сам придумал. Пытается исправить выявившиеся в процессе эксплуатации несоответствия и недоделки. В противном случае вещь ему не нужна.

Банальная тема для банальной дискуссии: любовь – это когда любишь и принимаешь человека таким, какой он есть, или любовь – это стремление усовершенствовать ошибочно выбранную особь? Ведь она, особь эта, внешне очень даже нравится. Ха.

Муж опять кухарничает. Эй, аппетит, где ты? Ну, нет его, хоть тресни. От мысли о еде опять тошнит. А любимый обижается (он, правда, говорит, что не обижается, а огорчается). Но разве я виновата?

Слабость, слабость… Тело меня больше не слушается. Всё чаще вспоминаю, как раньше много было сил (оказывается!), как по утрам легко вставалось, как хватало энергии на то, на сё, на чёрт знает что! Никогда не думала, что меня настигнет подобная немощь. Тем более так рано. Так, может, в больницу? Или сразу в гроб?

Самое грустное: непонимание близких. Или отсутствие таких близких, которые понимали бы. Что говорить, когда говорить нечего? Куда идти, когда некуда идти? Кому объяснять, если… никто не понимает?

Оказывается, я этот наш общий с любимым дом полюбила, обжила его, чувствую своим, родным. Мне в нём хорошо. Хорошо укрываться от внешнего мира, мне здесь тепло, даже когда холодно… Жаль, что муж не любит нашу красивую квартиру и злится, что меня трудно вытащить отсюда. Но какое же нормальное живое существо добровольно и с охотой будет перемещаться оттуда, где ему комфортно, туда, где ему плохо? Абсурд.

Хочу, чтобы он тоже любил наш дом. Но это, кажется, утопия. Он не умеет любить никакой дом, если это не та его квартира на Смоленской, где он родился и прожил (до меня) всю жизнь. Вот ведь парадокс! Человек сроду не менял жильё и теперь никакого другого не приемлет. Нет, всё-таки люди должны периодически перемещаться, иначе одни и те же стены могут стать «навязчивой идеей». Он никогда не создавал дом сам, с нуля, с самого начала. У меня в этой части бытовой жизни опыта намного больше. Но что делать с его нелюбовью к нашему дому?

В следующие месячные пойду делать маммографию. Психую. Я, разумеется, понимаю, что рак может быть где угодно, но видимо «история болезни и смерти» сестры бывшего мужа произвела на меня слишком сильное впечатление. Кроме того, лет пятнадцать назад один маммолог сказал: здоровье груди – это на 50% здоровая гинекология и на 50% здоровые нервы. И с тем и с другим – проблемы. Да плюс тонны таблеток принимаю – это ж сплошная отрава. А еще возраст… Словом, боюсь. Если и в этот раз пронесет, тогда уж точно надо бросать курить, дабы не искушать судьбу. Хотя я и так снизила количество сигарет до минимума. Недавно шарилась по медицинским сайтам и на одном форуме нашла рассказ человека об отце: он никогда не пил, не курил, не имел лишнего веса, вел здоровый образ жизни – и в 54 года внезапно умер, кажется, от инсульта. Так-то…

Тянет прилечь. А если честно – поспать. Но что тогда делать ночью? Ну и какая может быть работа с таким здоровьем? А на работу тянет, причём, именно на такую, о какой я написала вчера. Чтоб голову не забивать. Чтоб без «понтов» и пафоса. Чтоб без этой довольно-таки противной журналистской братии кругом. Проще, попроще… Глядишь, нервы и голова целее будут. Я же могу играть роли, я это делала в своей жизни не раз – когда хотела. Для такой работы я уже сочинила себе и роль, и грим, и костюм. Хочу!!! Но пока не могу… Тело, организм, чёрт бы их драл, не позволяют даже рыпнуться в гости к работодателю. Сегодня почему-то, вопреки правилам, к вечеру похужело. Непонятки.

Думаю про то, что творится в доме родителей. Мать, наверно, всё время плачет, а, может, уже и слегла. Отцу уже не до горя, он хлопочет вокруг матери. Хотя его сердце вызывает у меня бóльшие опасения, чем материно. Мужа очень беспокоит, что я опять думаю о родителях хоть в каком-то контексте. Но, что ж делать: я уже и так научилась себе запрещать иногда думать о чём-то, о чём думать больно. Например, блокирую некоторые воспоминания только на подступах от подсознания к сознанию. Раньше не получалось. Но о родителях не блокирую пока что, тем более, когда такие события – смерть главного любимца их жизни. Есть, о чём поразмышлять. Например, как это на них скажется – на здоровье, на характере, на наших с ними отношениях.

А у моего отца 15 числа день рождения. Так или иначе, придется звонить. Может, к тому времени они хоть немного успокоятся?

Может, это и неправильно, но чувствую себя нравственно сильнее их. Мы с мужем сделали всё, чтобы наладить отношения со всеми, я предложила «бывшему» прекратить войну, заключить мир, без аннексий и контрибуций. «Бывший» и мои родители, выступающие единым фронтом, нас оттолкнули. Проигнорировали. Что ж, теперь это целиком и полностью их выбор. Люди, отталкивающие протянутую руку, мало напоминают мне истинных христиан, каковыми они себя объявили. Хотя подозреваю, что мыслями и чувствами «бывшего» управляет все-таки трусость. Он боится меня, боится ситуации «глаза в глаза», боится моего мужа (он сам понимает, да и я ему говорила, что между ними интеллектуальная пропасть – зачем же ему такой риск оскандалиться уже не только в моих глазах?). При нормальном личном общении многое бы вскрылось, выяснилось, встало бы на свои места. На фига ему-то это? Вот я не боюсь ни капельки. Там, где была не права, переборщила – легко признала бы это, коль дошло б до дела. Мне нечего бояться и нечего скрывать – у меня нет двойного дна.

…Червячок, а червячок! Вернись! Может, всё же ты не сдох, а очень глубоко запрятался? Мне тебя страшно не хватает. Без тебя жизнь не получается.

Если я все-таки уйду… Надо обязательно уничтожить бóльшую часть моих архивов – там столько позора! Почему бы не сделать это сейчас? А вот рука не поднимается. Дура рука! Но непременно в ближайшее время, когда будут силы, займусь всей этой фигнёй. А то дойдет до дела, потом стыда не оберешься. Ух, рвать придется столько бумаги – обалдеть! Почему у нас нет уничтожителя бумаг? Такая ценная вещь. Если ты бездарный писака, и сам это понимаешь. Накопила, идиотка. Жаль, что тогда не было компов: стёр – и привет. Зато в компах погибли по воле вредных компьютерных вирусов, а также по злой воле мстительного бывшего супруга вполне ценные «записки сумасшедшего»: наброски, планы, концепции, идейки интересные… Что ценно – погибло, бумажная дрянь – осталась. Нет на земле справедливости.

Я ничего не знала про брата

Всё пытаюсь вспомнить что-нибудь из нашей братско-сестринской жизни… В смысле – что-нибудь из отношений с братом. Ничего там нет в прошлом, никаких воспоминаний, никаких домашних сцен, разговоров за чайком, откровений, нежностей – ну, вообще ничего. Только его ленивое «Да пошла ты…» по всякому поводу. Впрочем, порой и без повода: «Пошла из этой комнаты!», «Пошла ты со своей музыкой!», «Пошла ты…». И так до бесконечности.

Зато помню, как он поступал в медицинский институт. Мне тогда было девять лет, стояло лето, мы с родителями жили на даче, а Сашка сдавал вступительные. Однажды утром…

Мама ещё не встала, ещё лежит в постели, лицо у нее несчастное, бледное. Папа стоит над нею, что-то говорит, тут подхожу проснувшаяся я. И вот мамочка выдает тихим голосом:

– Ну, ясно… Всё мне ясно… Если он сейчас не поступит, я просто кончусь… Это будет конец. Я не переживу.

– Не-е-ет! – диким голосом заорала я. – Нет, мамочка, нет! Почему, не надо, что же это! – и я начала рыдать… Помню, что сквозь рыдания слышала укоризненные слова папы, обращённые к маме:

– Ну, ты уж совсем… Ну, что ты такое несёшь?

Дальше не помню. Мой ужас оттого, что мама может умереть из-за провала Сашки, перешиб тогда, видимо, всё восприятие и заодно отшиб память.

День за днём после этого случая я ждала с ужасом результатов поступления брата в институт. Ведь любые мамины слова я воспринимала только всерьёз, буквально, тем более, что она всегда была отличной актрисой, и фраза «Я не переживу» говорилась слабым, умирающим голосом, а лицо было совершенно больным и землистого цвета. Не знаю, кто больше всех радовался, когда Сашка поступил. Наверное, всё-таки я…

А всё же он и впрямь был молодец, умница: поступил в трудный 2-й Медицинский при диком конкурсе и совершенно самостоятельно, безо всяких там блатов или взяток.

Не зря мама всегда гордилась своим сыном. Она очень любила рассказывать:

– Когда Сашка родился, на него сбегался смотреть весь роддом: ресницы у него лежали до середины щёк. А когда он подрос, то его часто принимали за девочку, потому что такие глазищи с такими ресничищами просто не могли быть у парня, – и она счастливо так смеялась.

А я ничего не могу рассказать про брата, совсем ничего. Я его не знала. И про него ничего не знала. Потому что он этого вовсе не хотел. Закрытая была для меня система на кучу замков, засовов и паролей. Я иногда задаю себе вопрос: может, восемь лет разницы – это очень много? Но слишком часто вижу убедительные опровержения такой «утешительной» теории. Нет, не в возрастной разнице дело. А в отсутствии любви.

Двоемыслие как способ существования

Как любая девчонка, я любила, когда ко мне в гости приходили мои подружки: две Ленки, Таня, Наташа. Но больше всего радости мне доставляло, когда ко мне приходила моя Олечка. Мы с ней были очень близки во всех смыслах: отличницы, много читающие девочки, нам было о чём болтать на одном языке. Признаюсь честно: со всеми прочими девчонками я «исполняла долг»: надо было дружить, надо было поддерживать отношения, надо было быть в коллективе. Иначе съедят заживо. Этот закон я освоила в довольно раннем возрасте. Никогда в своей школьной компании я не была полностью собой, такой, какой мне хотелось быть, чтобы хотя бы говорить о том, что распирало, что по-настоящему болело, волновало. Моя жизнь, моя музыка, мои книги – отдельно, а школьная компашка с её интересами – отдельно.

Олечка – это другая история. С ней мы трепались о самом важном и, к примеру, самом для нас страшном.

– Ты знаешь, – Олечка округляла до невозможности свои и без того большие серые глазищи. – Ведь КГБ может прослушивать всё, что говорится в квартире!

– Как? – в ужасе шептала я: в нашей квартире чего только не говорилось, господи…

– Через телефон! Даже если трубка лежит на месте, они могут слышать всё – техника такая.

В этом смысле я была запугана до жути, правда, не только и не столько Олечкой.

– Даже не вздумай рассказывать в школе то, что сейчас слышала, – напутствовала меня мама после большой диссидентской беседы за ужином, как всегда сопровождая назидание «страшными» глазами.

– А что может быть? – меня прямо скрючивало от ужаса.

– Что, что! В тюрьму мы с отцом пойдём – вот что!

…И опять стучали мои зубы.

В школе все, ну абсолютно все дети травили политические анекдоты про Брежнева. Я всегда вежливо смеялась, но сама никогда, ни разу не рассказала ни одного, хотя знала их больше других.

– И правильно! – хвалила меня мама. – Мало ли что…

Иногда я всё-таки ляпала что-нибудь не то, типа «Сталин был настоящим убийцей!», а потом неслась домой, приседая каждую минуту от спазмов ужаса в животе, врывалась в квартиру почти с криком:

– Мамочка, а я вот сегодня такое сказала… А ничего не будет? Ничего?

Чаще всего меня успокаивали, но при этом говорили: «Всё-таки следи за языком-то». Да я следила, следила… Только иногда что-нибудь вырывалось из меня почти само по себе почему-то.

Помню одну любопытную сцену у нас дома, за столом с гостями. Мама, как это бывало часто, завела экстремально-политическую беседу. Эту тему друзья моих родителей, конечно, радостно подхватили, но очень быстро начали недоумённо поглядывать то на меня, то на маму… Потом кто-то не выдерживал и осторожно спросил:

– Галочка, зачем ты всё это при девочке-то?

– А что? – заносчиво вскинулась мама. – А что такого?

– Ну, зачем это ребёнку… Зачем ей это знать сейчас и что ей с этим делать?

– А я считаю: пусть знает! – гордо и по-ленински убеждённо отчеканила мама. – Пусть живёт не по лжи.

Я ею так гордилась! Да, конечно, все эти люди – трусы и лицемеры и делают из своих детей таких же, как они сами. Только так, как говорит моя мама, и надо, только так и правильно! Но… трудно очень. Очень трудно – мне… Двоемыслие в космическом масштабе да с раннего возраста – испытание для психики на уровне недоброго научного эксперимента с мышками: сколько, интересно, это маленькое животное ещё выдержит ударов электричеством по определенному участку мозга, пока не решит уже, наконец, повеситься на собственном хвостике в своей клеточке?

Но получилось так, что меня-то мама ого-го как научила жить «не по лжи»! Не в упрёк родителям, но нельзя не сказать о том, что в молодости они были убеждёнными комсомольцами, а позже и коммунистами, мама, кажется, хронически во всех учебных заведениях была комсомольским вожаком и верила в Сталина, как потом стала верить в бога. Родители всю жизнь состояли в партии, и очень она, эта партия, им помогла в карьере, да и всякие подачки с «барского стола» у нас в доме водились. Для тех, кто понимает: книжный список, киношный абонемент, курорты от 4-го управления, от него же отличное медицинское обслуживание… Папа даже был секретарём партийной организации журнала, где он работал.

Я не упрекаю родителей в том, что они всем этим пользовались, нет, упаси бог! Тем более не сужу их, молодых, за веру в коммунизм. А партийные подачки… Что ж, надо было жить, выживать, растить детей… Но получилось так, что именно их дочь, полностью впитавшая мамино воспитание (вроде бы как), по крайней мере, верившая каждому сказанному мамочкой вслух слову и считавшая её непогрешимой во всём абсолютно, на полном серьёзе стала диссидентствовать уже класса с пятого и ушла, как было модно тогда выражаться, во внутреннюю эмиграцию.       Когда мне исполнилось четырнадцать лет, я наотрез отказалась вступать в комсомол – исключительно из гигиенических соображений и внутреннего протеста против «жизни по лжи». Кто же больше всех на меня кричал по этому поводу? Мамочка моя.