Что такое способность любить? Некоторые высказывают этакую «мудрость»: все люди любят по-своему, любят, как умеют. Таким образом, мы опять приходим к необходимости договариваться о терминах, растолковывать понятия, допуская или не допуская миллиона разнообразных трактовок. Абсолютно скучное и бесполезное занятие. У людей нет привычки договариваться, да и вообще слышать аргументы оппонента. Только когда речь идёт о смерти, о выживании, о неизбежной катастрофе для всех, вот тогда вдруг включается умение и слушать, и слышать, и откуда-то появляются способности к компромиссам, умению вставать на другую точку зрения, чтобы с неё обозреть поле дискуссии. А ежели речь о вещах не столь опасных, о «бытовухе» и абсолютно неконкретной области чувств, то тут – каждый эксперт со своей школой и шкалой ценностей. И с собственным пониманием. Опытом. Выводами. И в полной амуниции не просто для противостояния иной точке зрения, но и для игнорирования и способности вообще не слушать оппонентов. В этом мы, люди, достигли совершенства: иметь уши, разум, знать грамоту и много умных слов и понятий, но при этом напрочь не слышать собеседников и тупо бухтеть своё, лишь бы своё. Особый дар, между прочим. Вершина эволюции. К этому надо было прийти, как мне кажется, пренебрежительно перешагнув через искусство спора, презрительно отбросив правила ведения дискуссии и уважение к тому, с кем ты, собственно, трындишь. Возможно, достаточно было избавиться от уважения… Ну, с этим в наше время полный порядок! И уважать особо некого и не за что, да никто и не заморачивается, хотя русские часто друг друга спрашивают: «Ты меня уважаешь?».

Поэтому влезать в безнадёжную дискуссию о том, что такое любовь, не буду. И никогда не влезала. Тупик и безнадёга. Но если брать мою точку отсчёта, мою кочку на этом поле, где каждый, как пингвин, торчит на своей, презрительно глядя на всех вокруг, балансирующих на собственных, то подобные моим родителям люди любить не могут, не умеют. И их, таких, очень много, может, даже большинство. Только большинство из этого большинства считает необходимым (по разным причинам) притворяться. Они умеют (научаются) делать вид, что любят (родителей, детей, друзей). Умеют сюсюкать и вовремя произносить нужные слова. Это тренинг! Очень полезный для выживания и адаптации в обществе тренинг. Необходимый – если ты никто и ничто, а выживать надо. И ни за каким фигом не нужный, если ты, прошу прощения за пошлое выражение, «в шоколаде». Или если у тебя с юности всё легко получается с помощью цинизма и пренебрежения к вроде как вечным ценностям – не материальным, нет. Как раз к материальному в таких случаях отнюдь не пренебрежение, а понимание, что в нем суть жизни, её смысл и основа. Когда человек силён цинизмом, лицемерие и игра в «человека любящего» отбрасывается за ненадобностью – лишнее же, только отвлекает и мешает. И правильно, по моему мнению! Силы надо экономить для главного. Игры – огромный расход сил. В любой игре с общественным мнением, кем бы ты ни старался притвориться, какую бы маску на себя ни напяливал, это трата внутренних ресурсов. И если можно без этого прожить, то нужно обходиться.

Счастливо нашедшие друг друга, мои родители именно так и рассуждали, именно так и жили. И живут, кстати, по сей день: им через пару-тройку лет шестьдесят, они здоровые и весёлые, красивые и выглядят на ухоженные сорок. А лет пять назад выглядели на тридцать пять. Это не преувеличение, им никто, никогда и нигде не верит, когда они сообщают о своём возрасте. Даже отцовская лысина никого не смущает – молодые часто рано лысеют, а седину вокруг тонзуры папа подкрашивает в свой родной пшеничный цвет.

Была одна смешная история. На некоем мероприятии сколько-то лет назад, где мои блестящие мама и папа знакомились с очередными VIP-персонами, одна из представленных оказалась шибко впечатлительной дамой из актрис, нашедшей своё счастье с норвежским дипломатом. И когда разговор новых знакомых уже стал громко-радостно-непринуждённым, родители признались в своём возрасте. Как обычно, раздались возгласы восхищения, недоверия и восторга, а эта самая актриса с силиконовыми губками и двумя подтяжками в свои сорок девять, вдруг взяла и рухнула в обморок. Видимо, нервы не выдержали, слишком болезненная для неё тема, а моложавый вид моих родителей – натуральный триггер. Ах, как радостно потом мама с папой хохотали, вспоминая эту сцену, смеялись довольные друг другом, но в большей степени каждый собой. Это я точно знаю. Потому что в такие моменты замечала, как, смеясь, каждый из них стрелял глазами в зеркала, довольный и радующийся именно своему отражению.

Зная моих родителей близко и глубоко, особенно ясно понимаешь, как полезно для молодости и здоровья организма жить для себя, любить только себя, быть эгоистом во всём – от бытовых мелочей до серьёзных бизнес-дел. Ну, и, разумеется, полезно быть богатым. Но данная опция часто прилагается бонусом к супер-эгоизму, самовлюблённости и исключительному стремлению к удовольствиям и роскоши. А когда ещё есть хоть немного хитрого ума… Без ума все вышеперечисленные качества – пустышка, приводящая людей всего лишь к уродливой злобе, бедности и одиночеству.

Что же они чувствовали друг к другу? Точнее выражаясь, друг от друга. «Калорийностью» веяло от обоих, вот! От папы – понятно, что за калорийность, а от мамы… Красивая. Умная. Расчётливая. Чётко знающая всегда, как надо себя вести и как действовать. Бескомпромиссная. Обладающая особым даром при близком контакте с людьми чувствовать заложенную в них мину неуспешности и грядущих жизненных провалов. Это её качество отец особенно обожает, всегда с ней советуется, приговаривая: «Ты ж у меня Кассандра незаменимая!» При этом мать отличная хозяйка в доме – прислуга ходит по струнке, дорожа своим местом, и никогда никаких неприятностей с персоналом: мать своим шестым чувством нанимает людей со снайперской точностью. Такая вот у неё «калорийность». Что ещё нужно было моему папаше? О большем и лучшем невозможно мечтать.

И по сей день эти двое успешны, уже давно миллионеры, как между струйками проскакивают между любыми экономическими бурями и тектоническими политическими сдвигами, всегда держась стороны силы и власти, тонко чувствуя, с кем рядом нужно быть в правильный момент, вовремя сдавая и предавая несвоевременных и ошибающихся, вчера ещё соратников, друзей и коллег.

Самый крепкий в мире брак. Самое успешное сотрудничество мужчины и женщины для сотворения благополучия и богатой жизни. И лишь в одном им обоим пришлось наступить себе на горло. Разумеется, им не нужны были дети, но тогдашнее, ещё советское общество такой подход к жизни не одобряло. Поэтому пришлось завести ребёнка. И родилась я. А от меня уже невозможно было избавиться, как от Пушка. Но, к счастью, я родилась хорошенькой и здоровой, поэтому со мной… в меня вполне можно было «поиграть» и даже с удовольствием. Они играли. Пока не надоедало. А однажды, когда я ещё была совсем малышкой, услышала их разговор:

– Жаль, что у неё нет кнопки, правда? Раз – выключила, поставила на полочку и отдыхаешь! – с явным сожалением произнесла мама.

– Да уж, неплохо бы, – охотно согласился папа. – Уже голова раскалывается от её писка, не отказался бы от кнопочки.

Мне было лет пять, но отчего-то я до последней интонации запомнила тот диалог. Возможно, потому что тогда жутко, до одури испугалась – а вдруг всемогущие родители  приделают мне кнопочку? А вдруг однажды меня выключат и не захотят больше «включать»?

Помню, придумала я тогда игру, точнее, репетицию, тренировку: как оно будет, если у меня появится кнопка. Я прижималась спиной к стене, нелепо растопыривала руки, открывала рот, закрывала глаза и замирала. И так стояла, стараясь продержаться как можно дольше. Не шевелясь, почти не дыша. Однажды меня за этим занятием застала мама.

– Ты что это? – и легонько ткнула меня пальцем в живот. Я дёрнулась, эксперимент был грубо прерван.

– Ну, ма-а-ам! – заныла я. – Ты всё испортила, я же выключена сейчас, у меня кнопка нажатая! А ты испортила, теперь опять надо будто нажимать!

Мама звонко так расхохоталась, обняла меня и с чувством чмокнула в лоб.

– Смешная кукла, прелесть просто!

В общем, не было у меня никакого несчастного детства, если кто об этом подумал. Всё было нормально, не считая подобных мелких эксцессов. А у кого их не было? Покажите мне такого человека! Есть ли на свете хоть один товарищ любого пола, кто хотя бы раз не думал о том, что родителям он в тягость и без него им, любимым, было бы в тысячу крат лучше? Неужели такие живут на этом свете? Верится с трудом.

Однажды, когда мне было лет двенадцать, бедовая дворовая подружка из семьи «простых инженеришек», как выразился о них папа, жившая через пару домов от нашего элитно-номенклатурного здания, затащила меня на чердак их девятиэтажки. Дверь, ведущая под крышу, почему-то была открыта. Впрочем, что значит – почему-то? Дом обычный, для простых людей, кому какое дело!

Через чердак мы вылезли на крышу. И дальше начался детский адреналиновый аттракцион: мы подкрались к самому краю и сели, свесив ноги в пустоту. Помню леденящий и колючий ужас в животе, ватную слабость коленок и в то же время абсолютный щенячий восторг. Мы хохотали, визжали и пели песни. Вспоминали Карлсона и звали его во всю глотку.

Естественно, что нашлись где-то рядом, может, в домах, может, на улице, бдительные граждане, тут же позвонившие в милицию. В общем, вытаскивали нас с крыши дяди менты и пожарные. А внизу тем временем уже стояла моя мама, с совершенно зелёным лицом, трясущаяся и потная. Как она узнала, как попала туда – не знаю или не помню. Зато помню, как она больно-пребольно сдавила обеими руками мою голову, прижала к груди так, что я услышала её сумасшедше колотившееся сердце, и разрыдалась. Разве это не было признаком любви к своему ребёнку? Несмотря на мечту о кнопке? Или это был просто дикий испуг?

Дома мне влетело по самую маковку от обоих. С «дурной девкой из быдла» было строго-настрого запрещено впредь общаться. Да, ещё помню резкий запах валокордина в тот вечер – мама капала себе его раза три.  А папа назвал меня «напрочь пробитой идиоткой». Он тоже был бледен, но холоден, не плакал и не прижимал меня к себе. Наверное, в тот день он особенно страстно мечтал о кнопке. Впрочем, возможно, и мама тоже.

Если откровенно, такие сильные и больные мамины объятия в жизни больше не повторились ни разу. Поэтому довольно долго я по ним скучала. Хотелось ещё разок… так же. Но ведь не лезть снова для этого на крышу, правда?

Зовут меня Таша, то есть Наташа, но дома меня всегда звали Ташей, и я сама для себя признаю только это имя. Так всегда и представлялась, для всех друзей и знакомых я – Таша. Для друзей… Кого я могла бы назвать друзьями? Разве они у меня были когда-нибудь? Ну, кроме Ленки.

Умела ли я дружить? Если мне нравился человек, я с радостью с ним сближалась, но до первой сложности – в отношениях ли или если какие-то проблемы возникали у «друга». Я всегда очень не любила проблемы, не хотела их решать, сразу хотела «выключить». Искала кнопку, наверно. Поскольку кнопок не находилось, предпочитала просто прекращать общение и не забивать себе голову. Всё-таки родительские гены, куда от них денешься. Поэтому рядом со мной были только приятные, красивые, беспроблемные дети. И жилось легко. Так я и росла, так и выросла.

Превратилась в красивую, эффектную, по всем параметрам «упакованную» девушку, настоящую экзотическую бабочку. Без сложностей и рефлексий. Когда я смотрела на себя в зеркало, то получала эстетическое удовольствие: мамина шевелюра а-ля Барби, мамины миндалевидные глазищи, только цвет папин – серый. Жаль. Но всё равно красиво.

Худенькой, поджарой, спортивной я тоже получилась в отца. Тонкая кость, узкие бёдра, остренькие плечики – всё такое изящное и кукольное. Словом, от родителей я взяла самое лучшее в смысле внешности. Повезло. И мне, и им – было, чем гордиться.

И жила я по заветам «отцов» весело и благополучно.

Всё сломалось в мои шестнадцать лет. Беды случились одна за одной, последовательно.

Была у меня одна-единственная самая близкая и всегдашняя школьная подружка, Ленка, девочка, разумеется, из очень и очень правильной семьи. Отец – депутатствовал тогда ещё в Верховном Совете (нынче этот старый пердун до сих пор в Думе штаны просиживает, вечная депутатская харя в ящике… И всегда от той партии, которая главная и рулит), мать уже по-позднеперестроечному вовсю «бизнесовала», руководя сетью салонов в Москве и Питере. По делам фирмы регулярно выезжала за границу, и заграницы были чаще всего капиталистические. Разумеется, мы учились в особенной школе, где все дети особенные, из элиты, с будущим. После получения аттестатов нас с угодливо распростёртыми объятиями ждали МГУ, МГИМО и прочие престижные вузы. Словом, моя дружба была «правильная», и с самого первого класса мы с Ленкой сидели за одной партой и считали друг дружку самыми лучшими.

Мы были самые красивые девчонки в классе, если уж откровенно. Особенно это стало очевидно к старшей школе. Ленка… Высокая, статная. Если я была поджарой худышкой, то она – дивой! Уже к четырнадцати годам её школьную форму бессовестно распирали круглые и совершенные по форме груди. Нежная, гибкая талия, умопомрачительные бёдра. А рост намного выше среднего из-за длиннющих стройнющих ног. Иссиня-чёрные гладкие волосы всегда с безупречной стрижкой каре… Глаза цвета горького шоколада, рот манящий – алого цвета пухлые губки без всякой помады. Возможно, вся эта красота её и погубила…

Словом, дружили две куколки, дружили весело, как и жили – беззаботно, с той самой советской уверенностью в завтрашнем дне. Плохого не видели или не замечали, старались из каждой минуты извлечь радость и повод похохотать.

Часто бегали друг к другу в гости. Но у меня дома царила мама, не любившая детского шума и суеты, она постоянно старалась выпроводить нас погулять. А Ленка, как правило, была дома одна, оба её родителя пропадом пропадали на своих работах, поэтому вся просторная квартира, обставленная «по-западному», как и у нас, была в полном нашем распоряжении. Там мы танцевали, наряжались, прыгали по мебели, как дурочки, играли в прятки, в привидений и почему-то в ковбоев.

Подружка Ленка. «Ленка-пенка-драная коленка» – я её так часто дразнила, но с нежностью, потому что никаких проблем меж нами не было: только игры, киношки, позже дискотеки, танцульки и прочие девичьи радости. А уж она меня как называла! Что рифмуется с Ташкой? Вот именно. Но мы никогда друг на друга не обижались, всё между нами было легко и просто.

Когда стали постарше, мы часто забирались с ногами на диван, грызли орешки и обсуждали прочитанные книги, фильмы, которые посмотрели накануне в ближайшем кинотеатре. И нам было интересно друг с другом, и вкусы наши совпадали, и оценки. Мы были неглупые и начитанные девочки. Несмотря на то, что через полчаса «умных бесед» могли с визгом вскочить, переодеться в чумовые купальники и, врубив видеомагнитофон, вовсю заниматься модной тогда аэробикой. Ух, как мы танцевали, потели, визжали! Мы видели жизнь только с праздничной, благополучной стороны. Нам повезло родиться в богатых и привластных семьях. Мы думали, что нам повезло. Повезло???

И вот однажды… Затрезвонил телефон – вечером, уже в девять часов. Я, как обычно, подскочила к аппарату первой – вдруг кавалер? На проводе была Ленка.

– Таш, Таша… – я с трудом узнавала голос подруги, она будто хрипела и дышала очень тяжело. – Таша, выйди, пожалуйста, на улицу, спустись, я тут…

– Тут? – поразилась я. Ленка жила всё-таки в десяти минутах езды от нас. – Ночь на дворе, ты что? Что ты тут делаешь, поднимайся к нам!

– Не могу, – прошелестела Ленка. – Не могу я к вам. Умоляю, спустись. Только своим не говори ничего!

Была уже поздняя осень, я натягивала куртку, когда в прихожую вышла мама в роскошном шёлковом пеньюаре, держа руки, поднятыми вверх и остервенело тряся кистями – она сушила наманикюренные ногти. Мама сделала огромные глаза ещё больше, округлив их в праведном возмущении.

– И куда это на ночь глядя? Сдурела?

Я молитвенно сложила руки:

– Ма, на пять минут вниз – и всё. Танюшка позвонила, которая из соседнего подъезда, они щенка завели, сейчас впервые вывели его гулять, зовёт посмотреть! Плииииз! Там такая хорошенькая собачка, из этой породы… как её…

– О-о-о-й, ладно, только не нагружай, – сморщилась мама. – Пять минут, и чтоб дома была!

Я опрометью выскочила во двор. Моя прекрасная Ленка сидела, скрючившись, на скамейке у нашего подъезда. Падал мокрый снег, дул противный ноябрьский ветер, она куталась в шубу, но на её ногах я заметила домашние тапочки. Ленка дрожала, и губы её были синими почти до черноты.

– Ты что, очумела? Что случилось? Ты ж сдохнешь!

Дальше начался долгий кошмар, первый кошмар моей жизни. Перевернувший всё.

Ленка рассказала, что её мама уехала на несколько дней в Питер по своим бизнес-делам. К отцу пришли его друзья-приятели «по партийной линии», мужики стали пить. Уф, не могу, до сих пор у меня вся шерсть встаёт дыбом, когда вспоминаю.  В общем, компания из пятерых выпивших членов партии изнасиловала мою подружку.

– И отец тоже… и отец тоже… и отец…

Она бормотала всё это, как в бреду, медленно распахивая незастёгнутую шубу, под которой оказалась всего лишь комбинашка… и показывая мне синяки и кровоподтёки на своём худом теле… около шеи… на груди…

– Ты не представляешь, что у меня ТАМ, – прохрипела Ленка. Помню, как у меня будто подломились в коленях ноги, и я рухнула на мокрый асфальт перед истерзанной моей подружкой.

– Что мне теперь делать? – хрипела тем временем Ленка. – Куда идти? В милицию? На отца заявлять? Домой вернуться? Что мне делать, Таш?

Я плохо соображала в ту минуту, мысли путались, а в мозгу будто взрывались петарды. Разум инстинктивно пытался защититься от чудовищной информации. Мне думалось: Ленка сошла с ума, ей всё привиделось. Ленку изнасиловали в подворотне, поэтому у неё помутился разум. Ленка решила меня дико разыграть… И так далее. Но глядя на её почти мёртвое синее лицо, на синяки и раны на теле, я понимала, что ничего у моего разума не получится: я вижу то, что на самом деле случилось.

Ленкин отец мне никогда не нравился – скользкий, неприятный тип с вечно убегающим взглядом и гаденькой улыбкой. Любитель спиртного, да… Я знала от родителей, что наши депутаты, как правило, не дураки выпить и даже нажраться до свинячих чертей. Отец их, кстати, за это презирал. Именно за это, а не за что-нибудь ещё. Правда, это не мешало им всем быть вполне себе друзьями-приятелями и периодически развлекаться в одной компании. И никто не возбранял напиваться этим приятелям в нашем доме.

Дальше я сделала то единственное, что могла и что должно было сделать. Я всё же потащила упирающуюся Ленку к нам домой. И закружился хоровод…

Закружился номенклатурно-властный хоровод по тщательно разработанному сценарию, как покрыть преступление и разрулить ситуацию любой ценой, но без существенного ущерба для всех. Правда, кроме Ленки. Конечно, никакой милиции. Ленке, естественно, оказали медицинскую помощь «через своих» и крепко-накрепко заткнули рот. Мне тоже было велено молчать в три кляпа, иначе я буду отвечать как преступница и предательница.

Помню судорожные метания родителей из комнаты в комнату: в гостевую они поместили подружку, меня туда вообще больше не пускали, я лишь слышала приглушённые голоса родителей, сдавленные Ленкины рыдания… Потом оттуда выскочил отец с безумными глазами, бросился в свой кабинет и стал названивать по миллиону телефонов, «решая проблему».

Затем меня в приказном порядке отправили спать, мать чуть ни силком сунула мне в рот какую-то таблетку («чтобы ты успокоилась»), вырубившую меня через пять минут на десять часов мёртвого сна.

На следующий день я проснулась в одиннадцать утра, никто меня даже в школу не разбудил. Голова у меня трещала явно после какого-то адского снотворного, я едва дошлёпала до кухни на слабых ногах, где мама чинно вкушала свой утренний чёрный кофе с корицей. В роскошном шёлковом пеньюаре. С безупречно красивым и чисто вымытым лицом, с элегантно заколотыми на затылке тяжёлыми платиновыми локонами, со свежим и ярким маникюром на ногтях.