– Не перебивай! Подумай, в каком веке мы живём, в какой эпохе. Да если я захочу, ты сейчас будешь плакать от страха или смеяться глупым смехом безнадёжного дебила. Для этого мне достаточно сосредоточиться… ты можешь сейчас увидеть тучи над своей головой, проливной дождь, что угодно, хотя небо над нами, как видишь, чистое. Всё это я могу сделать. Не пройдёт и полвека, и все люди смогут не только внушать такие вещи, но и творить их на самом деле. Великое, всемогущее существо Человек, несмотря на свою моральную безнадёжность, сумеет, в конце концов, раскрыть свои невероятные способности, заложенные природой. И тогда мы узнаем чудеса природы, о которых сегодня лишь смутно догадываются. Всё это вовсе не в далеком будущем. Мы с тобой доживём до этих чудес. И тогда как нам с тобой будет стыдно, что не сумели предугадать в Человеке фантастические перемены в его духовном мире. Не сумели почувствовать…

– Остановись, Гизела! Прошу тебя, – взмолился я. – Пощади, я ведь ещё так неопытен.

– Да, ты неопытен, – согласилась она. – Верно. Зато у тебя всё ещё впереди. Вот почему, собственно, я и пришла. Чтобы вовремя предостеречь тебя от ошибок, которых почти никто не избежал. Тебя, пока не поздно, можно ещё предостеречь.

– Не надо, Гизела, – выставил я вперёд руки, как бы заслоняясь от её напора. – Хорошо тебе рассуждать, требовать… шедевра. Думаешь, это так просто? Да знаешь ли ты, что это мне стоит – талантливо писать? Порой заживо сжигаешь себя на костре, всё и вся приносишь в жертву ради одной удачной странички. Да если подсчитать, присмотреться ко мне, то я ведь и не живу вовсе как человек. Я подневольный. – При этом у Гизелы злорадно скривились губы.– Знаешь ли, – продолжал я, – что моя жена вправе выгнать меня из дома? Знаешь ли, что у меня порой не хватает времени пообщаться с моей родной престарелой матерью? Поиграть с дочуркой, которая сейчас так много и мило лопочет? Я не говорю о том, что давно уже не знаю досуга. Сегодня, кстати, я должен был поехать вместе со своими сослуживцами на уникальную рыбалку – на какое-то чудное озеро. Но, оказывается, всё это не для меня. Вот во что мне обходится писание повести о тебе, Гизела.

– А ты как думал? – бурно возмутилась моя героиня. – Ты как думал – шутя, левой ногой добиться всемирного успеха? Право же, от тебя я такого рассуждения не ожидала. В том-то и дело, что настоящее, талантливое может родиться лишь в тяжёлых муках, лишь в результате невероятных усилий и жертв. Если честно сказать, ты вообще раз и навсегда забудь о себе, то есть о каких-то личных земных благах. Ты должен весь, до последней клетки раствориться в… в людских и творческих страданиях. А самого тебя как бы и нет на этом свете… Понял ли ты меня?

– Что же, я, по-твоему, уже и не человек, коль добровольно взвалил на себя эту ношу? – горячо запротестовал я. – Уже не имею теперь права на личную жизнь? Во имя чего?

– Имеешь, дорогой, – слегка смягчила она тон, и по лицу её промелькнула слабая тень едва заметной улыбки. – Имеешь. Но вижу, ты всё же не до конца понял меня, когда я сказала, что ты должен жить так, будто самого тебя как бы и не существует.

– Как это понимать? Как же я могу жить, не думая о самом себе? Кто же позаботится обо мне, если не я? – совсем отчаялся я.

– Какой же ты, в самом деле, глупыш, – тут её лицо на краткий миг осветилось очаровательной улыбкой.– Надо знать, что вся твоя жизнь, необычайно богатая, как ни у кого другого, насыщенная и полнокровная жизнь, заключена именно в твоём безустанном, горячо любимом и тобою же проклятом творчестве. Твоя жизнь, все твои радости и страдания должны быть в твоём творчестве. И не бойся, что упустишь что-то в личной жизни. Поверь мне, тебе уже не жить без творчества. Без него твоя жизнь действительно станет пустой суетой.

– Что же, ты обрекаешь меня на постоянное одиночество? Больше мне ничего не оставляешь? – обречённо сопротивляюсь я.

– А что тут плохого? – ничуть не разжалобилась она. – Вспомни великолепного чародея Гете, куда большего затворника, чем мы с тобой.– Как он говорил… «Одиночество – мать совершенства, таланты образуются в покое…»

– Сколько прекрасных мгновений упущено, не пережито, не замечено из-за таких вот, как ты, требующих от всего отрешиться, – убито выдохнул я.

– Ты будешь жить полноценно в необыкновенной, яркой жизни твоих героев! – заговорщицки подмигнула она.

– Но сама по себе жизнь так прекрасна! – упрямо стоял я на своём. – И не лучше ли просто жить: работать для хлеба насущного, любить ближних, созерцать природу, слушать музыку, вдоволь есть, пить, спать, ловить каждый прекрасный миг. Словом, наслаждаться самой жизнью, а не корпеть в затхлой кабинетной тиши, создавая на бумаге жалкую копию живой жизни.

– Как же ты меня удивляешь, – лицо её снова сильно нахмурилось. – Жить, есть, спать, любоваться природой может и корова. А ты же Человек и, стало быть, должен постоянно совершенствоваться, то есть думать и творить. Если бы так рассуждали все разумные существа, то мы жили бы по-прежнему в каменном веке.

– Ты уверена, что человек – самое разумное земное существо? – слабо защищался я.

– А ты сомневаешься?

– Знаешь, когда вижу, что вытворяют на этой земле мои разумные собратья, то сомнения неизбежны.

– Напрасно, – озабоченно вздохнула Гизела. – Несмотря на все невообразимые ужасы и гадости, которые творят люди, всё-таки человек – самое разумное существо. Во всяком случае – на нашей планете. Потому что всегда, в любой человеческой среде всё же находятся отдельные люди, которые ведут нас… к свету. Помнишь, Аристотель писал, что человек тем и отличается от свиньи, что он иногда отрывается от поисков подножного корма и смотрит на звёзды. – Гизела глянула на меня с грустным сочувствием.

– Мне кажется, – все больше соглашался я с нею, – что наступило то время всеобщего хаоса и разгула человеческих страстей, когда люди как бы открыто, демонстрируют свои худшие качества. Меня это очень пугает, наталкивает на мысль о всеобщей нашей обреченности.

– А, по-моему, не следует очень уж пугаться, – доверительно успокаивала она.– Дело в том, что хаос и разгул человеческих страстей мир переживал во все эпохи. И пострашнее, чем в наши дни. Однако всякий раз люди преодолевали этот хаос – и выходили из него более обновлёнными. Не минует и нас с тобой сие очищение, – взгляд её заметно подобрел.

– Господи, Гизела! Как же ты изменилась! Тебя не узнать, – искренне признался я.– Ты превзошла мои ожидания. Видно, я слишком долго создаю твой образ, и ты за это время так сильно изменилась. Ты стала умнее, интересней. Но как мне объяснить читателю, что ты сама по себе поумнела? Кто поверит в такой поразительный эволюционный скачок? Как это доказать на словах?

– Должна тебе заметить, – заговорила Гизела дружелюбно, – слова у тебя, действительно, никудышные. Ты видишь меня женщиной возвышенной, умной, стремительной. Если же вчитаться в твои тексты на бумаге, то видишь какую-то запрограммированную женщину без приятных движений души, эмоций, видишь какую-то выхолощенную, бездушную бабу. Неужели кто-то захочет подражать мне? Что нового дам я людям как положительная героиня? Научу ли я их любить ещё возвышеннее?

– М-да… Ты права, дорогая. И здесь ты права, – я сник окончательно.

– Ты слишком много даёшь мне общественных поручений, – нисколько не смутило её моё настроение. – Когда прикажешь заниматься своим, главным, делом? Я у тебя совсем ничего не делаю для души, а всё лишь по обязанности, по долгу. Поэтому делаю всё поверхностно, с напускным энтузиазмом, создавая видимость большой деятельности. А ведь я могла бы делать большие дела по внутренним своим потребностям. Я у тебя много болтаю. И, между прочим, ужасно наивно. Дай мне дело для души? – горячо заключила она. – Я хочу показать, что, прежде всего, умею что-то красиво делать.

– Хорошо, хорошо. Я что-нибудь подберу тебе, – соглашаюсь я.

– Нет во мне ничего своего, что бы отличало меня от всех остальных. Ведь если я живой человек, то должны же быть у меня и какие-то человеческие слабости. Мне, например, нравится покрасоваться нарядами, пококетничать с мужчинами. Не забывай, я все-таки женщина.

– Вот уж такого я от тебя не ожидал, – обиделся я.

– А потом, избавь меня, пожалуйста, от этого Олега, – всё решительней наступала ока.– Он, несомненно, красив, талантлив. Но, боже мой, как он скучен! Ему не о чём говорить с людьми. И всё время он кого-то строит из себя: то простачка, то супермена, то интеллектуала. Всё у него крайности. Что за участь ты ему уготовил? За что ты его так? Иногда я вижу в его глазах что-то похожее на грусть, и мне тогда кажется, что он чего-то боится, чем-то тяготится. И я начинаю понимать, что и ему приходится действовать по твоей указке. Какой-то он не такой.

– Ты думаешь?

– Я точно знаю! Например, очень уж он пассивный, вялый. Даже увлечься, как следует, женщиной не может.

– Неужели? – смутился я.

– Мне-то лучше знать! Сколько вечеров, с твоего позволения, убила с ним!

– Подумать только. Да, ты права. Он довольно пассивен.

– Инертен! – подхватила Гизела, довольная, что с нею наконец-то соглашаются. – Я никогда не полюблю такого, как бы часто ты нас ни сталкивал.

– М-да. Я постараюсь найти для тебя хорошего человека, – смирился я с большой утратой. – Ты вполне достойна. Я сделаю это при первой же возможности. Как только пристрою куда-нибудь Олега.

– Пусть он уедет куда-нибудь! – заметно оживилась Гизела, и глаза её засияли восторгом. – И больше не возвращается до самого конца!.. Если он тебе так уж дорог, то пусть он уедет по-хорошему на какую-нибудь стройку – это по-прежнему модно. А на его место может приехать другой специалист, очень славный мужчина, – всё больше загоралась она. – И не надо ему, новому-то, особой внешней красоты – был бы благороден.

– Быстро ты, однако, порешила, с Олегом-то. Человек для тебя вроде бы и никто. Куда же я дену его? Жалко ведь, – с болью заметил я.

– Зато справедливо! – круто заключила Гизела.– В жизни именно так и бывает. Жалость здесь неуместна. Он найдет по себе.

– Легко сказать, – озабоченно мямлил я. – А для меня отказаться от Олега всё разно, что вынуть из себя часть души. По-моему, ты не научилась ценить доброе дело. Ты… неблагодарна. Я по ночам не сплю, о тебе пекусь.

– А ты спи, – большие глаза её хитро прищурились.– Никто тебя не принуждает писать. Есть же у тебя основная работа, которая тебя кормит. Вот и живи себе спокойно, и спи по ночам спокойно. Кто мешает? – в голосе её звучало явное издевательство.

– Ты! – сумрачно выдохнул я.– Ты мне не даёшь покоя. Ставишь мне особые условия. Ты неблагодарна, Гизела.

– Неблагодарна? – возмущённо всколыхнулась она в мою сторону. – А мой приход? А наша встреча? Разве это похоже на неблагодарность? Да если на то пошло, я могла бы и не прийти сюда. Ко многим ли таким, как ты, я хожу? А к тебе пришла… потому что не потеряла пока надежды, верю в тебя. Или ты хочешь подражать другим? Так, пожалуйста, штампуй себе серых героев. Только учти, я среди них толкаться не согласна!

– Извини, Гизела, – пошёл я на попятную. – Я и тут неправ.

– Почему я ко многим, успешно печатающимся, уже не хожу? Как ты думаешь?

– Ну, они, наверное, уже достигли зрелости и теперь не нуждаются в твоей помощи, – расcудил я.

– Вовсе нет, – резко вскинула она назад нависающие на лоб белые локоны. – Потому что они мало-мальски набили руку и теперь глухи, не слышат голоса своих героев. Они, эти поднаторевшие авторы, стряпают образы и сюжеты не из крови и плоти. Они лепят образы с моих многочисленных двойников.

– Каких еще двойников? – насторожился я.

Гизела снисходительно улыбнулась и пояснила:

– У меня уйма двойников. С помощью таких, как ты, в современной литературе расплодила уйма двойников – в разных романах, повестях, рассказах. Глухие авторы берут этих ДВОЙНИКОВ из книг и рисуют подобия.

– Из книг – да в книгу? – возмутился я.

– Да. И у тебя пока что получается то же самое. Мой настоящий, живой образ для тебя пока недосягаем. Он вообще редко кому удаётся, – с горечью сообщила Гизела.

– Видно, и мне уготована участь глухих, – уныло выдавил я. – Иногда мне кажется, что я рядом с большим собственным произведением. Но все время чего-то не хватает, чтобы дотянуться до него рукой.

– И не дотянешься, пока не посвятишь себя целиком делу. Ты должен сделать огромное душевное усилие. Ты должен возвыситься над собой – тогда ты станешь намного сильнее. Это называется – преодолеть самого себя, превзойти себя сегодняшнего, чтобы завтра ты стал немножечко другим. Это трудно – привести себя в особое состояние, но это возможно. Помнишь Рериха?.. «Через огонь мы все должны пройти, иначе и не будет возвращенья. Желать Огня, просить, чтоб он сжёг всё низменное, грязное, чужое, – таков закон Дороги возвращенья».

– Но как это сделать? – немедленно взмолился я.

– А ты подумай, – участливо сказала Гизела. – Ты не спеши, а хорошо подумай. Ты ещё молод. У тебя ещё есть время подумать. Тебе не поздно начать всё сначала. Только не ленись – от лени быстро дряхлеет душа, быстрее, чем тело. А одряхлеешь – пропадёшь.

– Да, конечно, – охотно киваю я. – Я всё заново передумаю. Я всё обдумаю, как ты мне советуешь.

– Только не отступайся от своей мечты, – внушительно заворковала она, – Конечно, бывают обманчивые мечты. Но это уже беда человека, а не вина. Человек не может не мечтать о том, о чём он мечтать хочет… Не отступайся от своей мечты. Ты можешь трудиться в поте лица и оставить что-то доброе людям – это в высшей степени разумно и благородно. Но вместе с тем ты должен что-то сделать и для своей мечты. Будет чертовски обидно, будет страшно, если ты ничего не сделаешь для своей мечты… Это просто трагедия – ничего не сделать для своей мечты… Тот, кто осуществляет свои мечты, живёт дважды: сначала короткий миг, затем – вечно.

– Гизела! – я подался навстречу ей.

– Я ухожу, мне пора, – она посмотрела на меня с нежностью.

– Зачем же ты уходишь в сторону пропасти – ты разобьёшься! – протянул я к ней руки.

– Не бойся за меня, – сказала она с грустью.– Иди и ты со мной. Проводи меня в море…

– Да как же, со скалы да прямо в море?! – меня охватил ужас.

– Не бойся, – зашептала она. – Иди за мной. Это так просто… Иди…

Скрестив на груди свои красивые, словно высеченные из камня, руки, она застыла в позе архаического создания, напоминая нефритовую статую, и медленно удалялась от моей скалы.

– Ги-зе-ла-а-а-а! – отчаянно закричал я, издав звук не громче слабого шёпота.

– Иди… иди, – звала она, уходя в море, соединяясь с ним, растворяясь в нём, превращаясь в сплошную зелёно-голубую прозрачность.