(…Озеро, на котором мы стоим, называют Форелевым, но это вранье. Его зарыбили, спилили старые кедры на доски, изуродовали берег избушкой и баней, ничего не сумели и бросили, но меж делом заманили тех, кому сюда не надо. Ничего этого здесь быть не должно; должно быть – никому, кроме редких проводников и еще более редких охотников, не нужное место, от всего в стороне, чтобы показывать, только если с маршрутом сложилось и повезло, а группа понравилась и заслужила. По имени – «то, над Уулом» или «ну это, за Баюком». Я помню его таким, тайной и таинственной скальной чашей, полной синей воды, тропа к которой идет поверху, над скалами, мимо и прочь, и не догадаешься, как подобраться, если не знаешь. Сейчас-то все знают, ничего хитрого.

Мы стоим на поляне рядом с избушкой – группе здесь больше стоять негде. Он проезжает мимо незадолго до ужина – седоусый алтаец с дубленым морщинистым лицом, насмешливым ртом и длинными печальными глазами. Коротко здоровается. Ясно, что недоволен: хотел стать у избушки, чтобы не возиться с палаткой; другой бы так и сделал – мало ли вокруг туристов таскается, – но ему такое близкое соседство не сдалось, и он уходит дальше вдоль берега, к остаткам бани.

Мишка с ним немного знаком, поэтому после ужина мы идем в гости. У меня есть апельсин и колбаса, у Ильи – все еще съедобные вареные яйца и майонез, у Мишки – сало. Спирт – заранее разведенный сладкой озерной водой, сдобренный лимоном и сахаром, – мы тоже приносим, но у охотника есть и свое, и я сразу начинаю беспокоиться. Я всегда беспокоюсь, когда бухла больше одной бутылки.

Хорошо еще, что я им неинтересна. Я не умею разговаривать за жизнь, но сейчас можно просто молчать, улыбаться, согласно мычать в нужный момент, и будет нормально. Я сижу у костра под бурно цветущим кустом пиона, между звездами в небе и звездами в воде. Пахнет кедровым дымом, недавним дождем, рыбой, нежной цветочной горечью. Если это не подлинная реальность – то ее, наверное, вообще не существует. Но я не могу ощутить ее, эту реальность. Я жру сало и беспокоюсь так, что не слышу толком, о чем идет речь. У меня за спиной тихо вздыхает мощногрудый серый мерин, привязанный к молодой пихте. Странно, что он до сих пор не пасется.

Мишке это тоже странно. Он прохаживается насчет конишки, которому, видно, придется всю ночь у столба газету читать. Охотник вяло отбрехивается. Ты их на фабрике берешь, что ли, говорит Мишка, тот, который у тебя нынче зимой поломался, точно такой же был. Ага, типа клон, острит охотник и берется за пластиковую полторашку, наполненную опаловой жижей. Давайте мое попробуем, говорит он. Пока я тихонько убираю из поля зрения свою кружку, все принимаются обсуждать самогон.

На пятом кругу – я даже не успеваю понять, как так вышло, – он обещает сводить меня в места, куда с туристами не попадешь. В то время мне все обещали сводить туда, куда Макар телят не гонял, где ни один турист не был и не будет, да и охотники нечасто заглядывают. Следующим летом звони – договоримся, коня тебе найду хорошего. Конечно, я соглашаюсь. Сколько таких уговоров уже было – но можно же помечтать. Все эти места, в которые никак не попасть с группой на хвосте. Когда я думаю о них, у меня подрагивают руки и сладко замирает внутри. Секунду-другую я позволяю себе воображать, что, может быть, с ним – именно с ним – все срастется. Потому что он пришел сюда один. Потому что у него такие тоскующие – как будто о чем-то большем – глаза. Я позволяю себе думать, что он хотел бы соскочить с набитой тропы, и, если ему нужен повод, – почему бы мне не стать им?

Телефон у меня всегда с собой – часы, камера, а вдруг красивое? Или вот – записать. Он диктует мне номер. Говорит: запиши меня «Андрей Таежник», – и я послушно записываю. Мы, конечно, оба знаем, что я никогда не позвоню и мы никуда не пойдем. И этот новый контакт в телефоне – не контакт, да и Андрей – не Андрей. Это так, для чужих, чтобы не ломали языки об настоящее имя, зачем эти сложности.

И контакт не контакт, и Андрей не Андрей, и Форелька не Форелька. Я вспоминаю, что никогда не сойду с нахоженных троп, и настроение портится. Меня раздражают развалины бани и Андрей Таежник, который никогда не пришел бы сюда, если бы не рыба. Я вижу, как он посматривает на близкую воду, склоняет голову, прислушиваясь, – там сетка перекрывает вход в маленькую бухту, и, кажется, она уже не пустая. Наверное, он хочет, чтобы мы свалили уже, чтобы проверить.

Илья, наверное, думает примерно о том же: настоящего в том, что происходит, нет. Вялые реплики, полуопущенные веки, затертые ритуальные фразы. Но, пока я бешусь, Илья, который знает много, но хочет знать еще больше, спрашивает. Илья хочет знать настоящее имя озера. И – чудо – Андрей его знает. Больше того – Андрей оживляется впервые с тех пор, как мы подошли к его костру.

Илья благодарит, приняв к сведению. Я же – повторяю, чтобы лучше запомнить; повторяю неверно, и Андрей поправляет нетерпеливо и горячо. Я пробую и пробую, непривычный звук зарождается где-то в самой глубине рта, ближе к горлу, и мне кажется, что получилось, но Андрей все еще недоволен. Почему-то ему очень важно, чтобы я произнесла имя озера правильно. Я не противлюсь: эти слоги приносят мне чудну́ю радость, родственную удовольствию от пения.

Имя озера висит между моим сжатым небом и сдвинутым к горлу языком, но узнанное в одном походе может стереться в следующем. Для надежности я хочу его записать. На второй букве я спотыкаюсь, не зная, что выбрать. Пишу «о» и в скобочках – «ё». Андрей заглядывает в мой экран.

– Что ты маешься, напиши нормально, – говорит он. Я недоуменно поднимаю глаза. – Ну «о» под двумя точками, не знаешь, что ли?

Теперь знаю. Только где я найду «о» под двумя точками?

– У тебя что, алтайских букв в телефоне нет? – спрашивает Андрей. Мне вдруг становится так стыдно, что кровь бросается в лицо и слезятся глаза. – Как же у тебя их нет…

Я молча горю, мое лицо сгорает в темноте.

– Да чего ты до нее докопался, – вмешивается Мишка. – У кого они вообще есть?

Андрей гаснет резко, как огонек зажигалки, и теряет ко мне всякий интерес. Нарочито неторопливо разливает водку. Илья уже клюет носом, так что Андрей заговаривает с Мишкой. Теперь я точно вижу: ждет не дождется, чтобы мы ушли, да и приходу нашему был не рад, просто вежливый. Мы тут в тайге все вежливые.

Могу поспорить, в Мишкином телефоне тоже нет алтайских букв.)

* * *

…И вот, значит, Андрей Таежник. Покойничек. Часто здесь стоял… Руки у меня ходят ходуном, так что приходится поставить кружку с остатками чая и зажать взмокшие ладони между коленями. Гул в ушах. Земля уходит из-под ног, и мне хочется, чтобы она ушла, хочется уйти под нее

(кровь толчками бьет из бока пушистые перья слипаются в черном мокро багрово блестят камни смотри как бьет кровь смотри на нее только не на лицо не надо)

Да, он назвал мне истинное имя места, которое я люблю. Но мы даже толком знакомы не были. Один раз выпивали под фантазии о том, как сходим далеко и всерьез. Несколько раз здоровались, пересекаясь на перевалах, – он старел на глазах, будто истирался об тропы, всегда был один, и каждый раз все печальнее. Вот и все. Что ж меня так кроет-то?

– Как Андрей умер? – Мне приходится откашляться, чтобы вернуть голос.

Ленчик округляет глаза:

– А то ты не знаешь!

Вкус мяса оборачивается железом. Не мясо – чистая кровь.

– Откуда? Я о том, что он умер, только что узнала.

Ленчик странно фыркает.

– Ну ты даешь… – тянет он, покачивая головой в веселом недоумении. Поворачивается к Асе: – Ты мясо-то ешь еще. Вот, помнится, я однажды наверх поехал, а продукты забыл, вечером только вспомнил, не возвращаться же, а в кармане вот такой кусман как раз лежал, так я…

Понятно: об Андрее он больше ничего не скажет. Ленчик все говорит и говорит; я слышу его как сквозь вату – монотонный, бессмысленный дребезг. Ася вдруг выпрямляется как палка и застывает с недожеванным мясом во рту. Я не расслышала толком, что именно сказал Ленчик, но понимаю: что-то существенное, нечто, на что надо отреагировать. Наверное, вид у меня ошалелый. Ленчик закатывает глаза.

– Слышь, что говорю? Домой я поехал. Аркадьевне передать что?

Ася перестает дышать.

– Ты же в Аярык собирался. – Я тяну время. Все складывается одно к одному. Решать надо прямо сейчас, говорить – прямо сейчас, разрушить этот ломкий от звездного света вечер – прямо сейчас.

– Да ну его, Аярык этот, мои пацаны, наверное, уже дальше пошли, кого им там стоять, всего зверя туристы распугали, где их теперь искать, хер знат, я лучше завтра в Кушкулу на соль съезжу…

Ася заиндевела на бревне, по-прежнему неестественно прямая. Уголки ее губ ползут вниз, будто прихваченные веревочками. Ленчик подхватывает полупустые арчимаки, легко вешает на плечо. Давай же, говори, ну…

– Мясо забыл, – говорю я. Пакет с маралятиной так и лежит на бревне, полный почти на треть.

– Пусть его, ешьте, у меня полно, а завтра в ночь еще на соль поеду, я в прошлый раз там такого козла видал, с коня… – он забрасывает арчимаки на седло, – а Генка-то, слышь, кабана на прошлой неделе…

Ну, говори же, сейчас уедет. Ленчик хлопает себя по карманам. Издает невнятный возглас.

– Опачки, забыл! – Он вытаскивает черное, плоское, отражающее оранжевые блики костра. Оборачивается к Асе: – Я, прикинь, под Замки поднимаюсь, смотрю – телефон в траве лежит, чистенький, только вот выпал. И не побился даже, удачно упал. Глянь-ка, не ты потеряла?

Ася шевелится впервые с тех пор, как Ленчик заговорил об отъезде. Как автомат, протягивает руку. Встать и подойти к Ленчику сама она то ли не может, то ли не догадывается. Я передаю телефон – почти силой всовываю в холодную закостеневшую руку. Включается экран, мелькает заставка – мультяшная птица киви в летном шлеме. По щекам Аси беззвучно ползут мокрые дорожки.

– Что, твой? – беспокойно спрашивает Ленчик. Такой реакции на возвращение потерянного он, наверное, еще не видел. Я, между прочим, тоже.

Ася собирается что-то сказать – и тут телефон звонит.

Телефоны здесь не звонят. Никогда. Ни при каких обстоятельствах. От неожиданности я вздрагиваю всем телом. У Ленчика отвисает челюсть. Глаза Аси раскрываются до предела; она сдавленно вякает, будто не сознавая, что происходит, и с паническим воплем отшвыривает телефон, как отвратительное насекомое, прямо в костер.

Телефон издает еще несколько звонков, дико светясь сквозь языки пламени; потом экран гаснет. Раздается громкое шипение, и мой ступор проходит. Я хватаю Асю за шкирку, пригибаю к бревну, сжимаюсь в комок, отворачивая лицо от огня. «Блядь, конишка мой! – орет над головой Ленчик. – Конишку моего сама ловить бу…»

В костре оглушительно пыхает; ослепительно белый свет заливает стоянку, бьет по зажмуренным глазам; я слышу шелест летящих осколков, щелкающие удары. Ленчик вопит. Мощно трещит дерево, глухо бьют о землю копыта – конь Ленчика в панике сорвался с привязи и ударился в бега.

Я медленно выпрямляюсь, на всякий случай загораживая лицо растопыренной ладонью. В костре плавятся в радужном пламени остатки телефона; над ними поднимается жирный, воняющий пластиком дым. Ленчик монотонно матерится, размазывая по лицу кровь; на секунду я пугаюсь, но тут он яростно сверкает на меня глазами, и становится понятно, что все обошлось: просто царапина на щеке, длинная и глубокая, но нестрашная. Пробормотав что-то про порванную узду и «сами зашивать будете», он, подбоченясь, смотрит на Асю как на нашкодившую псину, и она выпрямляется. С вызовом глядит в ответ.

– Ну нехило так в тебе говно вскипело, – врасстановочку произносит Ленчик.