Коннован слушала и ловила снежинки, а они, соприкасаясь с кожей, таяли. Сидеть во дворе с каждой минутой становилось все холоднее и холоднее, но Фома терпел.

– Я отсюда уйду, пусть не сейчас… сейчас мне сил не хватит ветер позвать, да и заблокировали… я же говорю тюрьма. Но потом, когда немного приду в себя, чтобы этого не было, – она проводит ладонью по щеке, кончиками пальцев касаясь заживающей кожи. – Тогда ни одна сволочь меня здесь не удержит. Внизу не так и плохо… попрошу Карла, работа всегда найдется. А если не найдется, то… тоже что-нибудь придумаю. Все будет хорошо.

Фома ничего не ответил, потому как понятия не имел, что нужно говорить в подобных случаях. А она, весело рассмеявшись, предложила.

– Поужинаешь со мной? Приглашаю.

В ее комнате темно, прикрытые железными ставнями окна не пропускают ни свет, ни свежий воздух, тяжелая гроздь светящихся шаров под потолком лишь будоражит темноту, населяя ее смутными нервными тенями. В блеклом свете стены кажутся неровными, а массивная мебель гротескно-большой, сама же Коннован – маленькой и еще более хрупкой. Она отчаянно не вписывается в обстановку комнаты, но сама словно и не замечает этого несоответствия.

– Ты садись куда удобнее, с мебелью тут пока не очень, ну да все лучше, чем в палатке. А задерживаться я не собираюсь.

Она села на пол, на мохнатую черную шкуру, от которой ощутимо пахло пылью и дымом.

– Мне так удобнее, а ты стул возьми… или вон кресло.

– Да нет, давай и я.

И стул, и кресло выглядели чересчур массивными, чтобы быть удобными. А шкура мягкая, и запах уютный.

– Если бы еще камин… если когда-нибудь у меня будет свой дом, то обязательно с камином.

– А это разве не дом?

– Дом, – согласилась Коннован, – но не мой. Я чужая здесь. И ты чужой, ты не можешь не чувствовать этого… а я еще сильнее. Две сотни чертовых комнат и все до одной пропахли Микой. Ее цвета, ее стиль, как отпечатки пальцев… клеймо. На нем тоже. А он не видит. Или видит, но нравится, она же красивая… и ядовитая. И раньше меня на дух не выносила, а теперь ненавидит. Странно, что до сих пор не убрала, чего ждет – не понятно.

– Может, тебе только кажется?

В дверь постучали и молчаливая служанка, ни жестом, ни взглядом не выдавая удивления, поставила поднос на пол. Хлеб, жареное мясо, рыба, овощи, нарезанный тонкими ломтями сыр и графин с вином. Один бокал, одна тарелка…

– Вам тоже сюда подать? – голос у служанки хриплый, а взгляд холодный, будто Фома сделал что-то предосудительное.

– Да, сюда, – ответила Коннован, мило улыбаясь. – И завтра тоже. Ты ведь не против?

– Нет.

Служанка вышла, а Конни, поддев когтем полупрозрачный ломтик сыра, сказала:

– Пошла доносить. Она тоже меня ненавидит, хотя нет, ненавидит – чересчур сильное слово, скорее недолюбливает, как и все остальные слуги. За что – понятия не имею, его обожают, а я здесь лишняя. Вина хочешь? Правда, бокал один, но как-нибудь поделимся.

Вино сладкое, терпкое с легким привкусом горечи, тусклый желтый свет тонет в бокале, опускаясь на дно клубком лохматой темноты. Разговаривать не о чем, но и молчание не тяготит.

– Иногда мне кажется, что всем было бы проще, если бы я умерла. Ведь ничего бы не изменилось, Рубеус был бы хранителем, Мика жила бы спокойно, и ты тоже, и Карл, и весь чертов остальной мир, а я мешаю. И все вокруг словно задались целью показать, насколько я им мешаю. Но тогда почему он не разрешит мне уйти?

– А может у него есть на то причины?

– А может ему нужно научиться стучать? – огрызнулась Коннован. – Или теперь принято входить без стука?

– Хельмсдорф – мой замок, зачем стучать? – нимало не смутившись, ответил Рубеус. – Вот решил заглянуть, а вдруг тебе плохо стало.

– До того, как ты появился, было очень хорошо.

– Извини.

Ни тени раскаяния, а вот Фома по непонятной причине чувствовал себя виноватым. Он бы многое дал, чтобы оказаться сейчас где-нибудь в другом месте. Не дожидаясь приглашения, Рубеус сел на пол.

– Ничего, что без приглашения? – улыбка у него какая-то нервная, больше похожая на оскал. – А почему на полу?

Она не ответила, и Фома молчал, и Хранитель тоже, но на этот раз молчание было враждебным, наполненным тщательно скрываемой, а оттого втройне болезненной, обидой. Первым не выдержал Рубеус, поднялся, стряхнул со штанов невидимую пыль и спокойно, даже вежливо, произнес:

– Прошу прощения, я наверное помешал… разговору, но Фома, можно тебя на минуту?

– Оставь его в покое! – взорвалась Коннован. – Мы просто разговаривали. Словами. Как нормальные люди, или ты уже забыл, что такое нормальный разговор?

– Ну почему забыл? Я ведь тоже только поговорить. Всего несколько слов. По старой дружбе.

Он и в самом деле сказал всего несколько слов, но тон, каким они были произнесены, и выражение лица, оскаленные клыки, коготь, впившийся в шею совсем рядом с артерией заставляли отнестись к сказанному со всей серьезностью.

– Если ты… посмеешь… хоть пальцем прикоснуться к ней, убью.

Когда Фома вернулся в комнату, Коннован ни о чем не спросила, а если бы и спросила, то он вряд ли бы ответил. Жаль только, сумрачно-желтое очарование вечера поблекло. И вино приобрело неприятный полынный привкус.

– Извини, я не думала, что он придет. Зачем, если ему все равно?

– А может не все равно? – Фома пощупал шею и на всякий случай отодвинулся от Коннован чуть дальше, мало ли… она сделала вид, что не заметила. – Может, тебе просто кажется, что все равно?

Коннован

Глупая выходка, зачем я затеяла этот ужин в комнате? Можно было спуститься вниз, ведь никто же не запрещал… но в комнате уютнее, чем в большом зале, а Фома – единственное существо в чертовом замке, которое мне хотелось видеть. Жаль, что вышло так… неудачно. Он ушел, а я лежала на полу и думала о том, что делать дальше. Понятно, что надо уходить из Хельмсдорфа, но вот куда, это только на словах я смелая, на самом же деле страшно, вряд ли за стенами Северного замка мир отличается дружелюбием, к тому же мира как состояния там нет, война идет.

Ветер царапнул прикрывающий окно щит, будто в колокол ударили. Играет? Или тоже мною не доволен? В бурой лохматой шерсти застряла длинная красная нить. Красное прочно ассоциировалось с Микой, хотя сегодня, кажется, она в небесно-голубом.

Не хочу думать о Мике, неприятно и… просто не хочу. В бокале осталось еще вино, а на тарелке сыр… легкий запах лаванды… хотя это не лаванда, что-то другое, уютное и успокаивающее. Тянет в сон и с каждой минутой все сильнее. Ветер мурлычет за окном, точно колыбельную напевает, на часах без четверти шесть, там, снаружи рассвет, но я внутри.

Перебираюсь на кровать, не-лавандовый запах становится четче… еще немного и я узнаю его… проваливаюсь в сон.

Мягкое облако тепла… сочится сквозь пальцы, ускользает. Падаю вниз, крылья распахнуть и взлететь… проваливаюсь в обжигающе-яркую белизну. Поле. Степь. Рассвет. Солнце.

Умираю.

Свет и боль, запах жженого мяса и оглушающее ощущение собственной беспомощности. Я хочу убежать, но не в силах даже шелохнуться, я хочу закричать, но белое-белое солнце выжигает голос, я хочу умереть и избавиться, наконец, от боли, и просыпаюсь…

Я просыпаюсь, но сон продолжается. Упавшие щиты, тонкое стекло и свет. Много света, слишком много света… голова разрывается болью, и я снова слепну.

Бежать… куда? Куда-нибудь… нужно найти дверь… или создать.

Это просто, нужно лишь сосредоточиться и представить, куда я хочу попасть… куда? Туда, где темно. Дверь не вижу, но чувствую столь же явно, как чувствую приближение смерти, еще немного и…

Успеваю.

Темно. Воздух холодный, даже не холодный – ледяной, но измученное болью тело благодарностью отзывается на холод. Некоторое время стою, ни о чем не думая, просто дышу и успокаиваюсь. Под ногами журчит вода, и ступни тут же замерзают, но это ничего, лучше холод, чем опаляющая ласка солнечного света. Откуда он вообще взялся?

Оттуда, откуда и всегда – снаружи. Ночь сменяется днем – это естественных ход вещей, но неестественно, что дневному свету удалось пробиться в мою комнату. Хотя почему неестественно? Там ведь были окна, красивые такие, высокие, от пола до потолка, с резными рамами и черно-белой мозаикой витражей. Снаружи окна закрывались щитами, но то, что можно закрыть, можно и открыть. Следом пришла простая и логичная мысль – меня хотели убить. Странно, но данный факт скорее удивил, нежели огорчил – в последнее время меня столько раз пытались убить, что я, кажется, начала привыкать, но… но чтобы в Хельмсдорфе?

Это Мика… конечно, Мика, больше некому. С-сука. Злость придает сил, нужно успокоиться и… где я? Не знаю. Темно и холодно. Зверски холодно, а темнота настолько плотная, что с трудом удается увидеть хоть что-то. Длинные ледяные иглы-сталактиты и иглы-сталагмиты, одинаково хрупкие, полупрозрачные, черная гладь подземного озера, круглые камни на пологом берегу и тонкие нити, свисающие с потолка. Каждое мое движение наполняет застывший подземный мир звуками: капли воды, стекая с кожи, разбиваются с оглушительным звоном, мелкие камни шуршат под ногами, барабанной дробью стучат сердца, и тонко испуганно дребезжит игла, задетая случайно.

На берегу чуть теплее, дыхание вырывается белыми облачками пара, нужно выбираться отсюда, но куда… назад? А если снова солнце? Замечательный выбор: или изжариться или замерзнуть.

Похоже, что замерзнуть. Из пещеры нет выхода, точнее есть: маленькое, сантиметров пятнадцать в диаметре, отверстие, стыдливо спрятанное в дальнем углу. В такое пролезет разве что кошка, и то если не очень упитанная. Придется все-таки строить дверь…

Дверь не строилась. Стена оставалась стеной, скользкой и холодной, каменной. Обыкновенной. Боль мешала сосредоточиться, в голове скакали образы, но ничего конкретного… коридор, ковер, гобелен… что на этом гобелене? Женщина? Или не гобелен, а зеркало? Не помню. Хельмсдорф ускользал, даже собственная комната… в комнату нельзя, там солнце и боль… зал… детали, нужна какая-нибудь деталь.

Рыцарь и дракон, рваные перепончатые крылья и протравленная кислотой чешуя. Оскаленная пасть и поднявшийся на дыбы конь… копье, готовое вонзиться в мягкое драконье брюхо.

Дверь появилась резко, сразу, теплое дерево в обледеневшем камне. Кажется, получилось.

Получилось. Вот он, рыцарь, и вот дракон, светлый ковер, на котором темными уродливыми пятнами оседает пещерная грязь, и стол… кресло… Мика. Выражение ее лица, ее улыбка, растерянная и удивленная, сказали все, что я хотела знать. Эта сука пыталась меня убить. И ведь почти получилось.

– Конни? Боже, в каком ты виде… это просто неприлично. – Мика быстро справилась с собой. – Ты выглядишь так, будто…