Таежный « гарнизон »

1924 год.

Нескольким разрозненным горсткам отчаянных рубак, в том числе остаткам отряда подполковника Лосева, после разгрома красными армии генерала Пепеляева, удалось укрыться в безлюдье глухомани Восточной Якутии.

Красноармейцы долго гонялись за ними, но, великолепно ориентирующиеся в тайге Иван Дубов и Федот Шалый увели отряд через мари и болота в такую глушь, что преследователи потеряли их след. И никто не знал куда они делись и что с ними стало. Замерзли ли в трескучие морозы или утонули на порогах? Заела ли мошкара или умерли от голода? Только остроглазый беркут знал о том…

* * *

Отряд, состоящий из двенадцати человек (восьми офицеров и четырех казаков) хоронился в буреломном распадке, неподалеку от горячего источника, напористой струей бьющего из-под обомшелой глыбы, метко нареченной Шалым «Бараний лоб». Вода в нем слегка отдавала протухшими яйцами, но на вкус была довольно приятна. Ютились в двух полуземлянках, вырытых на бугре.

Зимой в морозы источник обильно парил, и ближние деревья опушались густым игольчатым инеем. Земля и камни вокруг него всегда были теплыми. Особенно заметно это было зимой: кругом бело, а вдоль ключа кое-где даже зелёная травка проглядывает. Первое время мылись прямо в нем. Потом казаки, боготворившие баню, поставили небольшой сруб чуть ниже источника и натаскали для парилки кучу валунов.

Для лошадей соорудили загон: жерди, густо заплетенные лапником.

Окрестные горы покрывал кондовый лес. Внизу светлая лиственница, перемежавшаяся с вкраплениями более темного кедра. Выше склон сплошь в высоких свечах угрюмых елей. К ним стекают изумрудные разводья языки кедрового стланика, а на самом верху – безжизненные поля курумника¹⁰, с торчащими кое-где скалами.

Поначалу крохотный военный гарнизон насчитывал пятнадцать человек. В первый же год по недосмотру двое угорели в бане. При углях зашли и заснули: один на полке, второй у выхода. К числу банных потерь можно отнести и несчастный случай и с Лосевым. Когда на камни плеснули воду, раскаленный валун лопнул, и острый осколок вонзился подполковнику прямо в глаз.

А зимой 1925 года потеряли хорунжего Соболева – мощного, словно скрученного из тугих мускулов, молодого офицера. Охотясь в горах, он сорвался с каменного уступа и повредил позвоночник. Ночью не успел разбудить товарищей для исполнения естественной нужды и к утру в землянке стояла нестерпимая вонь.

– Что за дела! Спишь, как в гальюне! – зло процедил сквозь зубы мичман Темный, худощавый, высокий моряк. Ему было около тридцати, но из-за грубых черт лица и звероватой походки, он выглядел старше.

– Господин мичман, как вам не стыдно! – одернул его Лосев.

– Под ноги смотреть надо, когда по горам ходишь, – вспылил тот. – И прекратите морали читать. Из-за головотяпства одного страдают все.

Хорунжий, совестясь своей невольной оплошности, сжался, покрылся красными пятнами. Не желая быть обузой для товарищей и терпеть унижения, он следующей ночью, скрежеща зубами от нестерпимой боли, раздирая в кровь руки, сумел ползком выбраться из землянки. Когда утром хватились, было поздно – раздетый офицер промерз почти насквозь.

Его смерть стала поводом для новой стычки. Надо сказать, что первое время ссорились вообще часто: у каждого был свой характер, свой взгляд на то, как быть дальше. Одни возмущались, особенно яростно мичман:

– Сколько будем отсиживаться? Чего ждем? Во время войны с Наполеоном партизаны вон какой урон врагу наносили. А мы что, оружие держать разучились? Всё одно, сидя тут, передохнем! Кто раньше, кто позже. Так лучше пару-тройку красных с собой прихватить.

Другие сомневались. Самый молодой из них, еще безусый юнкер Хлебников, например, предлагал:

– Господа, надо попытаться узнать, что в мире творится. Вдруг амнистия объявлена?

– Может, и объявлена, да волк никогда собакой не станет. Тихо сидеть надо, – возражал ротмистр Пастухов.

– Трус вы, господин ротмистр, а не офицер! Тени своей боитесь! – презрительно сплюнул мичман Тёмный.

– Молокосос! Как ты смеешь меня в трусости обвинять? Что ты мог на своем флоте видеть? Хоть раз в рукопашную ходил?! – рассвирепевший Пастухов, сжав кулаки, придвинулся к обидчику.

– Ну давай, гад, посмотрю, каков ты в деле, – вконец озлобившись, мичман принял боксерскую стойку.

Подполковник, видя, что назревает потасовка, решительно встал между ними:

– Господа, успокойтесь! Нам действительно нужно разведать, что вокруг творится. Но куда зимой? Перемерзнем в наших обносках. Да и следы нас выдадут. Весны дождаться надо. Вы, мичман, у нас самый прыткий, вот и готовьтесь, – сказал Лосев и, как бы ставя точку, примирительно похлопал его по плечу.

Напряжение спало. Разговор перекинулся на хозяйственные темы. Авторитет Олега Федоровича Лосева был неприрекаем. Сила духа, светящаяся в его глазах, ломала встречные взгляды, сдерживала людей от брани. Улыбался он редко и, вообще, был холодно-сдержан и на слова скуп.

* * *

После Рождества установилась небывалая даже для этих мест стужа. Вроде и тайга не истощена промыслом, а дичь словно вымерла – на снегу ни следочка! Лишь угольно-черный ворон, украшенный заиндевевшими бакенбардами, изредка пролетал над гарнизоном, оглашая зловещим карканьем застывшее пространство. В морозной стыни были отчетливо слышны свистящие звуки от взмахов жестких перьев.

Вылезешь из землянки – кажется, не вдохнешь. А вдохнешь, так все внутри замирает. Через пару минут лицо всё в инее. Веки, словно заржавевшие створки, еле открываются.

Спасались тем, что топили круглые сутки. Дрова приходилось готовить постоянно. Как выяснилось, необычайно плотная древесина лиственницы зимой почти не содержит воды и, попав в печь, горит, как смолистая сухара¹¹, поэтому старались заготовлять именно ее.

Пока пилишь чурки, колешь их на поленья, руки и ноги успевают промерзнуть так, что, по возвращении в натопленную землянку, люди, отходя от стылости, начинали выть и корчиться на нарах от нестерпимой боли.

Ближе к весне объявилась новая напасть. В землянки стала просочиваться грунтовая вода. И чем жарче топили, тем сильнее. Встаёшь с нар – ноги по щиколотку в ледяной воде. Ладно, хозяйственные казаки сообразили и покрыли земляной пол настилом из плах.

Чтобы не помереть с голоду, ели павших от бескормицы и холода лошадей. Последней, несмотря на особый уход, пала кобыла ротмистра. Он засыпал боевую подругу снегом и долго не разрешал ее трогать. Но когда у товарищей стали пухнуть от голода ноги, сам нарубил и принес в землянку куски конины. Так, благодаря Фросе, дотянули до тепла.

Лишь только начал сползать снег, наладились собирать на проталинах кедровые шишки, а на ближней болотине – прошлогоднюю клюкву.

Когда деревья выпустили листья, мичман напомнил Лосеву об обещанной разведке. Подполковник не рискнул отпустить его одного. Отправил в паре с казаком Шалым.

* * *

Вернулись лазутчики на удивление быстро – на пятый день, и не одни. Привели с собой бродячего торговца – улыбчивого якута Василия Сафронова с круглым, смуглым, словно прокопченным, лицом, с реденькой клиновидной бороденкой и едва видными в узких щелочках маслянистыми глазками. Он зарабатывал тем, что объезжал одиноко кочующие семьи тунгусов на навьюченных ходовым товаром лошадках и выменивал у них пушнину, кабарожью струю.

Разведчики встретились с ним на таежной тропе случайно. Слово за слово – разговорились. Сели перекусить у костерка. Тертый якут быстро сообразил, что дружба с отрезанными от мира белыми офицерами сулит хорошие барыши, и безбоязненно предложил свою помощь, а взамен попросил мыть для него золотишко.

Обитатели гарнизона повеселели – появление якута решала многие проблемы, связанные с нехваткой инструментов, посуды, продуктов. А сейчас они, пользуясь щедростью купца, наслаждались забытым вкусом сахара и сухарей. От него узнали, что до ближайшего поселения – его родного улуса, пять дней пути; что других поселений в округе нет, что красные выжимают из народа последние соки и лютуют: недавно выследили и расстреляли троих белопартизан Артемьева.

После разговора с якутом все понядли, что пока лучше никуда не соваться, а здесь им опасаться некого.

Неугомонный мичман уже на следующее утро отправился вниз по ключу и через пару часов вышел к речке. Увидев, что она буквально кишит рыбой, недолго думая сплел из ивы с пяток «морд» и расставил в узких местах. Со следующего дня рыба в гарнизоне не переводилась. Запеченные на углях тугие хариусы и ленки в собственном соку (каждого заворачивали в лист лопуха и обмазывали глиной) разнообразили стол и были поистине царским деликатесом. А уж какой наваристой получалась из них уха! ОТСЮДА

Откуда-то набежали олени. В верхнем поясе гор появились снежные бараны. Жизнь налаживалась.

Промышлять круторогов на безлесых гольцах было сложно – открытые склоны просматривались насквозь. Но и тут вскоре подфартило: выслеживая баранов, ротмистр Пастухов обнаружил солонец. Он оказался всего в двух верстах от гарнизона. Вязкая, глинистая почва была сплошь истыкана копытцами животных. С той поры один-два барана по мере необходимости «перекочевывали» в гарнизонный ледник, устроенный на затененном склоне в вечной мерзлоте.

* * *

Однообразная, замкнутая жизнь, состояла из дней, как две капли воды, похожих друг на друга. Некоторое разнообразие вносили лишь перемены в погоде, охота на зверя, а особенно – приход торговца Василия. Такие дни запоминались и оставались в памяти долгими, почти как в детстве.

В какой-то степени оживляли житье-бытье и вечерние разговоры, начинавшиеся, как правило, сразу после ужина. Они позволяли почувствовать себя частицей пусть небольшого, но дружного коллектива.

Вспоминали не только о прожитом, но и пели полюбившиеся с армии песни, читали стихи. Только поручик Орлов редко подключался к общим беседам, но слушал внимательно, а потом уединялся и подолгу что-то писал.

Федот Шалый и вовсе оказался истинным сказителем. Он знал множество историй рассказанных ему дедом о землепроходцах и промышленниках, осваивавших Сибирь и нередко ставивших на кон не только свой капитал, но и живот. Кроме того, его память изобиловала разными забавными случаями из жизни инородческих князьков и простых оленеводов, кочевавших по соседству.

Самой же частой и больной темой разговоров были, конечно, до сих пор кровоточащие воспоминания о поражении армии генерала Пепеляева и споры что делать дальше? Здесь позиции различались. Одни по-прежнему являлись сторонниками партизанской войны, другие не видели в ней смысла.

Через якута Василия Сафронова к ним доходили сведения, что в Нелькане и Аяне уже сами коренные жители под предводительством эвенкийских старейшин вместе с остатками неустрашимых белопартизан Артемьева, подняли восстание и учредили Тунгусскую республику. Правда, просуществовала она всего несколько месяцев и была ликвидирована регулярными частями Красной Армии. Что один из видных якутских большевиков Ксенофонтов, пережив революционную эйфорию и утратив иллюзии, организовал мощное антисоветское движение. Его вооруженные формирования взяли под свой контроль почти половину территории области, но и он не смог устоять против переброшенных сюда из Иркутска армейских соединений.

К сожалению, а может, к счастью, в гарнизоне Лосева узнавали об этих событиях когда они были уже в прошлом…

Сегодня подполковник, желая порадовать товарищей, с нетерпением поджидавших якута, отправился на солонец.

Сидеть в засаде долго не пришлось – с отрога, цокая точеными копытцами по камням, спускался табунок с ягнятами. В их компании было всего два барана с завитыми в кольца, ребристыми рогами. Один был явно младше. Лосев с интересом наблюдал, с какой жадностью животные набрасываются на солёную глину: их головы буквально исчезали в глубоко вылизанных ямках.

Барашки забавно отмахивались задними ногами от комаров, тучей висящих над ними. В конце концов, не выдержав атак кровососов, животные засеменили на продуваемые гребни.

Лосев, наконец, вспомнил о цели своего прихода. Меткий выстрел свалил молодого барана.

Вернувшись в лагерь и разделав с Дубовым тушу, охотник вынул из-за пазухи обтянутую кожей баклагу со спиртом. Встряхнул – много ли? – и, отлив в кружку, развел водой. Поднеся ко рту, запрокинул голову и вылил содержимое прямо в глотку. При этом кадык ни разу не шелохнулся, лишь расправилась кожа на шее.

– Ишь, ты! – воскликнул восхищенный Иван, обножив крепкие зубы. – Откель такая сноровка у вашбродь? Пьете, не глотая!

– Я ж, Ваня, с 1904 года, с Японской, по фронтам. Там всему научишься. Мой денщик говаривал: «Спирт простор любит. Он не то что глотку, даже горы точит, а глотка что – она ж не каменная». Жаль, погиб нелепо… самурай сонному горло перерезал.

– Да уж! Не приведи Господь таку смертушку принять, ажно мороз по коже, – перекрестился казак.

– Как же ты столько лет воевал, коли смерти так боишься?!

– Кто ж ее не боится? – рассудительно отозвался Дубов. – Чать, все боятся, а я и не жил ведь ишо.

– Верно говоришь: смерти только дурак не боится. Если честно, Ваня, и я боюсь. Но есть такие понятия, как долг, присяга —нарушить их не могу. С кадетов приучен. Обязанность у нас такая – стоять за Отечество верой и правдой. Звания «офицер русской армии» с меня никто не снимал. И мы, Ваня, даст Бог, постоим еще за матушку Россию.

– Кто ж против, вашбродь. Мне, к примеру, теперича и податься некуда – дом родительский голытьба в отместку сожгла… Да чем токо воевать, огнеприпасов-то совсем чуток… Вашбродь, а правду говорят, будто вы с генералом Пепеляевым дружили?

– Да нет. Хоть и вместе служили, стать друзьями не случилось. Тем не менее, знаю его довольно хорошо. А что это тебя вдруг заинтересовало?

– Сказывали казаки, будто стоящий командир был. Правда, али так болтают?

– Верно Ваня. Верно говорят. Честь офицера для него было главным в жизни. Солдат уважал и берёг. Строгий, но справедливый был. Солоно порой от него приходилось. Сам знаешь, в армии, особенно на войне, без дисциплины никак… Командуй он Восточным фронтом – может, и не случилось бы такого сокрушительного разгрома. И как человек он глубокий. Особенно запомнилось одно его выступление. Я его даже в свой дневник записал. Погоди, сейчас найду… Ага, вот, послушай:

«В своих поступках и решениях я исхожу из того, что мы – люди присяги, и если мы изменим ей, будет страшный хаос и кровь. А так хочется поменьше крови!¹² Я взялся за оружие потому, как убежден, что при большевиках народу погибнет больше, чем в организованной борьбе. Моя мечта – создать народно-революционную армию, освободить Сибирь, собрать Всесибирское народное собрание и передать всю власть представителям народа, а дальше – как они сами порешат. Я ненавижу месть, кровь, стремление к возврату старого режима. Мой идеал – возрождение старорусских вечевых начал, православия, национального достоинства».

– Да, по-всему, человек с толком, однакось и он красных не одолел, что-то видать не срослось… Жаль…

– Всему свое время… Война – это тоже работа, а работа любит терпеливых… Вань, я что-то притомился… Пожалуй прилягу. Как караван подойдёт, буди… Так говоришь, страшно умирать? А может, зря мы смерти страшимся? Ведь вся наша жизнь – это дорога к ней. Тело-то оно что – оболочка. Главное – душа. А она бессмертна… Однако так хочется и в теле подольше ее удержать, да как? Вот вопрос! – задумчиво произнёс Лосев.

Спустившись в землянку, освещенную двумя масляными светильниками, подполковник зашел в свой угол и помолился на трехстворчатый меднолитой складень, потемневший от времени. Устроившись на застеленных шкурами нарах, погладил бедро в том месте, где сидела немецкая пуля, укрылся бекешей и свернулся по-детски калачиком. Сон не шел. Подполковник, как всегда в таких случаях, открыл в первом попавшемся месте томик Лермонтова и прочел:

Гляжу на будущность с боязнью,

Гляжу на прошлое с тоской

И, как преступник перед казнью,

Ищу кругом души родной;

Придет ли вестник избавленья,

Цель упований и страстей?

Поведать – что мне Бог готовил,

Зачем так горько прекословил

Надеждам юности моей.

«Как точно сказано! Прямо про нас! И откуда у этого юнца такое глубокое понимание жизни?! Писал ведь практически мальчишкой. Эх, жаль, что так рано ушел. Поживи наравне с Пушкиным, сколько бы еще бессмертных творений создал!.. Что-то ребятки припозднились… Может, Василий донес на нас? Хотя, какой ему резон?» – скакали в голове подполковника беспорядочные мысли…