Цитаты из книг автора «Какудзо Окакура»

Не демонстрировать, а намекать – в этом секрет бесконечности. Совершенство, как все уже вызревшее, не производит впечатления, потому что процесс роста здесь резко ограничен.

Таким образом, для мыслящих в русле Дзэн победы над внутренним «я» более правильны, чем аскетические покаяния средневековых отшельников, которые истязали свою плоть вместо того, чтобы дисциплинировать свой разум. Тело – это хрустальный сосуд, сквозь который светится радуга Великого Бытия. Разум подобен огромному озеру

Идея покорения была полностью ориентализирована, перейдя от того, что вне, к тому, что находится внутри самого человека. То есть не использовать меч, а самому быть мечом – чистым, невозмутимым, непоколебимым, всегда ориентированным на Полярную звезду – вот как выглядел идеал воина эпохи Асикага.

Другой тенденцией в даосской мысли является смещение от человека к природе. Это следствие нашего поиска выражения противоположностей. Врожденная любовь к природе накладывает ограничения на искусство периода Асикага, которое практически целиком посвящает себя пейзажам, птицам и цветам. Таким образом, неоконфуцианство в Китае содержит в себе конфуцианское оправдание всего, плюс новый дух индивидуализма, и своей кульминации он достигает в стремлении возродить политику государства Чжоу с углубленной современной значимостью.

Следующим наступил так называемый Классический период, когда красоту пытаются найти в единении духа и материи.

Три главные ценности жизни для него составляли сострадание, бережливость и скромность.

Даосы принимают обыденность такой, какая она есть, и, в отличие от конфуцианцев и буддистов, стараются найти прекрасное как раз в нашем мире скорби и тревог.

Философия чая – это не только эстетизм в обычном значении данного слова, но еще и выражение того общего, что существует между этикой и религией, нашей цельной точкой зрения на человека и природу; это и гигиена, поскольку принуждает к чистоплотности; это и экономический аспект, так как демонстрирует, что простота предпочтительнее вычурности и роскоши; это и моральная геометрия в той мере, в какой она определяет соотношение сил, явлений и предметов во Вселенной.

В давние-давние времена в ущелье Лунмынь[26] росло дерево Кири [павловния войлочная – Paulownia tomentosa], считавшееся королем леса. Его крона тянулась к звездам, его корни уходили глубоко в землю, и их бронзовые кольца переплетались с кольцами хвоста серебряного дракона, спящего в глубине недр. В один прекрасный день могущественный колдун изготовил из этого дерева волшебную арфу, причем ее упрямый нрав мог укротить только самый ловкий музыкант. Долгое время этот инструмент как большая ценность хранился у императора Китая. Попытки всех тех, кто по очереди брал ее в руки, чтобы извлечь мелодию из ее струн, оказались тщетными. На старания музыкантов арфа отвечала фальшивыми нотами презрения, не годящимися для сопровождения песен, которые им хотелось исполнить. Арфа отказывалась кого бы то ни было признавать своим хозяином. Наконец-то пришел сам король арфистов Пай-я. Заботливой рукой он приласкал волшебную арфу, словно необъезженного коня, и мягко тронул ее струны. Арфист запел о природе и временах года, о высоких горах и текущих реках, и в дереве музыкального инструмента пробудились все его воспоминания! Среди его ветвей снова заиграло прекрасное дыхание весны. Молодые ливни заплясали вниз по долине, смеясь над распускающимися цветами. А вот послышались мечтательные голоса лета с его мириадами насекомых, мягко барабанящим дождем и причитанием кукушки. Послышался рев тигра, и долина откликнулась ему эхом. Послышались звуки осени: над травой в инее в пустынной ночи замерцал острый, как меч, серп луны. Зима вступает в свои права, стаи лебедей рассекают воздух в снежинках, и грохочущие градины бьют по веткам с неистовым наслаждением. Но вот Пай-я переменил тему и запел про любовь. Лес принялся раскачиваться, как пылкий влюбленный, погрузившись в свои думы. В вышине появилось белое и чистое, как гордая девушка, облако; плывя по небу, оно отбрасывало на землю тени, черные, как отчаяние и тоска. Тема снова переменилась: Пай-я запел о войне, о звоне мечей, о несущихся во весь опор боевых конях. И арфа пробудила серебряного дракона ущелья Лунмынь ото сна. Дракон, оседлав молнию, принялся бурей носиться по темному небу, взывая к грому, чьи раскаты разносились по холмам. Восторженный монарх Поднебесной попросил Пай-я раскрыть ему секрет победы над арфой. «Повелитель, – ответил музыкант, – ни у кого прежде не получалось извлечь приятный звук из этого инструмента, потому что все они хотели петь о себе. Я же дал арфе свободу, я позволил ей самой выбрать тему. И честно говоря, я так и не понял, то ли Пай-я был арфой, то ли арфа превратилась в Пай-я». В данной сказке получила художественное отражение тайна оценки прекрасного искусства. Шедевр представляет собой гармоничное сочетание звуков, затрагивающих наши лучшие чувства. Настоящее искусство – это Пай-я, а мы – это арфа из ущелья Лунмынь.

У нас в Японии сохранилась старинная поговорка, смысл которой состоит в том, что женщина не может по-настоящему любить поверхностного мужчину потому, что в его душе отсутствует малейшая трещина, через которую ее можно было бы наполнить любовью. В искусстве поверхностность у артиста и зрителя точно так же губительна для сопереживания.