Глава 5
Молоко

Утро звало к новой жизни. Нужно было пережить еще один день в тревожном и беспощадном мире. Такое яркое и солнечное утро на время давало забыть о пролитой крови, о боях и лишениях. Анна, проснувшись, лежала в своей постели. У нее был свой секрет счастья в эти нелегкие времена. Она заметила, что если сразу после пробуждения не открывать глаза, то все вокруг казалось прежним. Солнечный свет пробивался сквозь окно, со двора доносились крики петухов, а ветерок мирно шелестел листвой. Но неотвратимо приближалась минута, когда надо было снова встречать страшный оскал военного времени, подняв тяжелые веки.

День в школе прошел так же суматошно, как обычно в младших классах. Но сегодня не было Нины. Анна печально смотрела на пустую парту девочки и грустно вспоминала вчерашний инцидент.

После уроков Анна осталась в школе проверить тетради учеников. В тишине класса раздавалось размеренное тиканье старых настенных часов. Корявые буквы в детских тетрадках вскоре выстроились в одну сплошную пляшущую линию, все вокруг расплылось в густой дымке, и Анна, положив голову на руки, уснула прямо на рабочем столе.

Улыбающийся и жизнерадостный, как всегда, Яков успокаивал:

– Однажды ты, возвращаясь из школы, услышишь голос старого пианино. Ты поймешь, что мы вернулись, мама… – Последнее слово прозвучало как-то издалека, сын исчез, а с ним растворилось и туманное облако сна.

Анна, вздрогнув, проснулась.

– Неспроста это, сон в руку, – тревожно подумала она и снова провалилась в густую дымку, но слышала уже голос второго сына, Михаила:

– Если же пианино расстроится, добра не жди…

Вздрогнув, Анна проснулась и вдруг поняла, что разбудил ее не зловещий таинственный наказ сына, а фальшивые ноты в звучании ее любимой фуги Моцарта – «Lacrimosa».

Анна не понимала, как оказалась дома. Вокруг царил полумрак. Бросив взгляд в окно, она отметила, что на улице светло и солнечно, но этот свет почему-то не попадает в комнату. Непонятная тревога вдруг овладела всем ее существом, точно невидимая рука сковала ее сердце и сжимала все сильнее, распространяя по клеточкам практически осязаемую щемящую боль… Анна медленно прошла в зал, где стоял обеденный стол и старое пианино. Несмотря на то, что она пробиралась туда на цыпочках, боясь даже дышать, чтобы не пропустить ни одного звука, не создать ни шороха, ни скрипа половиц, каждый шаг гулким эхом гремел в пустом коридоре. Анна попыталась прислушаться к себе и поняла, что идет она прямиком к старому пианино. И это открытие превратило смутную тревогу в необъятный панический страх. Анна хотела выбежать из комнаты, но с ужасом заметила, что, с каждым шагом удаляясь от пианино, она все быстрее приближается к нему.

И вот Анна прямо перед музыкальным инструментом, который в полумраке комнаты зловеще блестит глянцевыми боками. Рука сама потянулась к крышке. Еще секунда, и пальцы ощутили неестественный холод прикосновения к дереву. Анна, дрожа всем телом, медленно стала поднимать крышку и вдруг поняла, что это на самом деле крышка гроба. У Анны перехватило дыхание. При виде сына в разорванной гимнастерке и с окровавленными ранами на теле Анна почувствовала, как пространство сжимается до размеров могильной ямы.

Женщина вскрикнула и, окончательно проснувшись, обнаружила себя в пустом классе. Сердце бешено колотилось, и его громкий стук гулко отдавался в ушах. Анна выбежала из школы и, позабыв о приличиях, со всех ног понеслась к дому.

Задыхаясь, Анна резким движением распахнула двери и влетела в комнату.

Крышка пианино была закрыта. На ней лежало несколько золотых кленовых звездочек размером с ладонь. То ли ветер-сорванец, расшалившись, распахнул окно и передал учительнице осенний привет, то ли малышка Маргариты собирала букет для гербария, но по детской беззаботности оставила его здесь, увлеченная новой идеей…

Анна вздохнула и, ища опоры, сползла по дверному косяку на дощатый пол. Чуть отдышавшись, она встала. Прислушиваясь к скрипу половиц, который уже не казался ей таким жутким, медленно и спокойно открыла она крышку знакомого инструмента. Затем дрожащими пальцами нажала несколько клавиш. Звуки, рожденные клавишными молоточками, были идеально верны.

– Удивительно! Как же оно не расстроилось, если на нем так долго никто не играл?

Изумленно и радостно отерла она сорвавшуюся с ресниц слезу, расцветая в улыбке.

Очередное утро началось с того, что в дверь кто-то нетерпеливо постучал. Анна поспешила открыть и увидела перед собой плачущего ребенка. На пороге в серой перепачканной чернилами маечке стоял Миша.

– Тетя Аня, отцу плохо. Хотели вызвать фельдшера, но папа запретил, – гнусавя и размазывая по щекам вязкую юшку, начал Миша. – Сказал, чтобы ноги этого подлеца не было у нас дома. Из соседней деревни вызвали врача. Он прописал папе молоко, а у нас ни коровки, ни козы…

– Не плачь, малыш, – остановила его учительница, не заставляя ребенка унижаться до просьбы, о которой она и сама уже догадалась. – Это дело поправимое. В деревне у многих есть скотина. Сейчас вместе найдем. Ты только не плачь! – с этими словами Анна набросила на плечи платок и вышла из дома.

Раздраженно кляня все вокруг, на чем свет стоит, Наталья подметала двор. Анна вспомнила: именно ей посреди дороги вручили тогда похоронку. На заборе белой краской аккуратно было выведено: «№ 6». На крыльце сидела полураздетая девочка, которая беспрестанно плакала и просила есть. Наконец вдова не выдержала и, тряся метлой, закричала ребенку:

– Есть хочу, есть!.. А метлой по спине не хочешь? Где я тебе возьму? У нас и скотины нет! Один был козел, да и того с винтовкой на фронт отправили. Говорила я ему: дома сиди, пропадем мы без кормильца. Так что ты! Родина-мать зовет!..

Анна поспешила отойти от несчастливого двора, словно боясь заразиться какой-то страшной болезнью вроде бубонной чумы. Вдвоем они направились в сторону дома Тимофея.

Маленький мальчик, держа в руках кувшинчик с молоком, стоял рядом с привязанной к дереву коровой. Тимофей – огромный мужик, которого издалека можно было легко принять за довольно крупный холм, курил тут же, сидя на табуретке. Его вечно ухмыляющееся лицо сейчас выражало крайнюю степень умиления.

Анна, видя этого богатыря, всегда удивлялась тому, что его не забрали на фронт. Ведь кому сражаться, если не этому верзиле? Впрочем, ходили недобрые слухи, что, дав на лапу кому следует, он получил справку о какой-то загадочной хвори. Как бы там ни было, Анна недолюбливала Тимофея за то, что ее сыновья служили, а он нет.

– Доброе утро, сосед – вкрадчиво, как того требовала ситуация, начала Анна.

– Доброе, Анна Владимировна, – в тон ей ответил Тимофей.

– Как ваши дела?

– Ха! Как на войне! – балагурил весельчак.

– Понимаете, – тщательно подбирая слова, начала было Анна. – У нас раненый. Ему доктор молоко прописал…

Тимофей бросил на мальчика быстрый взгляд, и ребенок, смекнув, стал торопливо пить из кувшина. Почти захлебываясь, но не роняя ни капли, мальчишка через силу осушил посудину и, насупившись, посмотрел на незваных гостей.

– Сейчас молоко на вес золота. Видели, что делается? – довольный сообразительностью хлопца, указал на сына Тимофей. – Для него корова сейчас милее матери. Она его кормит. Да ведь больше и питаться нечем! Нет же ничего!

Застыв в ухмылке, Тимофей, казалось, забыл о гостях, восторженно глядя на сына, стирающего языком с губ белые усы.

– Он и стишок про молоко сочинил. Ну-ка, расскажи гостям, – умиляясь, кивнул мальчишке Тимофей.

– Молоко для меня и вода, и мука. Что мне ваша война? Дайте мне молока! – невнятно пробормотал мальчишка, чем вызвал громкий и раскатистый смех Тимофея.

– Видали? Он у меня скоро будет мычать, как теленок! – прокричал гордый отец вслед удаляющимся попрошайкам.

К дому Елены Анна и Миша шли молча. Во дворе было пустынно и тихо. Давно не правленный забор покосился и, из последних сил держась на ржавых гвоздях, грозил упасть в любую минуту. На крылечке, свернувшись клубком, дремала худющая кошка. Когда-то ухоженный двор теперь порос бурьяном и крапивой. Вокруг стояла гнетущая тишина, и казалось, что даже вездесущий ветер сторонится этого угрюмого места.

– Тетя Лена! – позвал Миша.

Вытирая о передник руки, Елена вышла на крыльцо и увидела гостей.

– Анна Владимировна, проходите. Что ж в дверях стоите?

– Здравствуй, Леночка, – ободренная теплым приемом, заторопилась учительница. – Мы к тебе не в гости, а по делу… Нам бы молока…

– За молоком? – Еще больше удивилась Лена.

– Нам бы только одну крыночку для раненого солдата! – умоляюще произнесла Анна.

Поправив косынку, хозяйка спустилась во двор по скрипучей лестнице. Глянув на Анну, она хотела было что-то сказать, но осеклась и с тяжелым сердцем направилась на задний двор, где в полумраке сарая стояла тощая корова – единственная кормилица всей семьи.

– Сейчас посмотрю, – обреченно сказала хозяйка. – Ну-ка дайте мне вашу посудину.

Взяв кувшин, Лена скрылась в сарае за прикрытой дверью. Анна уже представляла, как из вымени брызжет струя белой жидкости и, обрамленная пузырьками белой пенки, быстро наполняет кувшин. Она улыбнулась стоящему рядом мальчику и нетерпеливо глянула на прикрытую дверь. Через несколько минут из сарая вышла Лена с пустым кувшином и, отводя глаза, проговорила:

– Я бы рада, но… нет молока.

– Нет? – Учительница на мгновение онемела, но скоро нашла в себе силы выпалить скороговоркой: – Извини за беспокойство… До свидания.

Близился вечер. Прохладные сумерки разноголосой пеленой укрывали деревню. Где-то залаяла собака, и тут же лай, подхваченный целой сворой, неровным, но громким хором разлился по округе. Чуть поодаль задребезжало пустое ведро – кто-то возился у колодца. В одном из освещенных окон играл патефон и плакал ребенок.

Анна и Миша возвращались с пустыми руками. Туман белым ковром расстилался под ногами, пушистыми комьями заполняя разбитые сельские дороги и мрачную пустоту деревенских окраин.

– Не огорчайся, Миша, завтра что-нибудь придумаем, – ласково, по-матерински, прошептала мальчику Анна у своей калитки, пытаясь скрыть от него неуверенность в голосе. – Подожди меня здесь, – добавила она и почти бегом исчезла в доме.

Там она быстро спустилась в подвал и, набрав в подол несколько сморщенных картофелин – добрую половину своих запасов, – вернулась к мальчику.

– На, держи… – С этими словами Анна сунула Мишке в карманы картошку. – Не волнуйся, завтра обязательно добудем Василию молоко.

* * *

Нежно-розовый рассвет зарумянил ночное небо. Под его лучами разноцветными искорками заиграли на траве капли росы – следы ушедшей ночи. В домах закипели утренние заботы. Хозяйки накрывали подушки белоснежной ажурной кисеей, гремели посудой на кухне, а самые счастливые кормили скотину в сараях. Солнце кралось по небосклону диким зверем, завороженно наблюдавшим за своей добычей. Оно ярко освещало крыши ветхих строений и верхушки деревьев, опьяняя все вокруг еще одним глотком надежды. Широкое поле созревающих подсолнухов тут же оживало и поворачивало к вечному светилу свои рыжие мордашки. В свежести солнечного утра грязные улицы теперь не казались изувеченными, а покосившиеся дома смотрелись еще вполне надежным жилищем. Даже псы-доходяги, на боках которых несложно было пересчитать все ребра, весело махали плешивыми хвостами, встречая новый день.

Война была беспощадна. Она каждый день уносила тысячи жизней, но утром казалась такой далекой и фантастической, словно злой гений специально выдумал ее в надежде отомстить селянам за их безмятежное счастье. Невозможно было поверить, что в такое прекрасное утро где-то погибали и изувечивались. И если бы не похоронки, которые с беспощадным постоянством доставлялись по адресам, можно было бы совсем о ней забыть.

Заглянувшие в окошко лучи рассветного солнца разбудили Василия. Тяжело поднявшись со смятой постели, раненый солдат подошел к окну и с удивлением заметил два кувшина, стоящих на его подоконнике. Он осторожно потянул к себе створку окна и мгновенно ощутил почти забытый, но такой родной запах свежего парного молока.