Миссис Дэшвуд удивилась лишь на одно мгновение: по ее мнению, приезд Эдварда в Бартон был естественен и вполне ожидаем, а потому ее радость длилась гораздо дольше удивления. Против такого приема не могли устоять ни застенчивость, ни холодность, ни сдержанность, которые начали покидать его еще до входа в коттедж и которые совсем исчезли благодаря радушному приему миссис Дэшвуд. Да и не мог человек, влюбленный в одну из ее дочерей, не перенести часть своего чувства на нее саму, и Элинор с радостью заметила, что он снова становится похожим сам на себя. Казалось, что его привязанность к ним воскресла в его сердце, а его заботы об их благополучии были явно неподдельными. Но все-таки его что-то беспокоило: он восхвалял их дом, восхищался видом вокруг, был внимателен и любезен, но все-таки его что-то беспокоило. Вся семья это заметила, и миссис Дэшвуд, приписав это каким-то новым требованиям его матери, села за стол в негодовании против всех себялюбивых родителей.
– Каковы планы миссис Феррарс на ваш счет в ближайшем будущем, Эдвард? – поинтересовалась она после ужина, когда все расположились у огня. – Вы по-прежнему должны стать великим оратором, по ее мнению?
– Нет. Надеюсь, матушка убедилась в том, что таланта к подобной деятельности у меня нет, как и склонности к ней.
– Но как вы добьетесь тогда славы? Ведь на меньшее ваши близкие не согласны? А без трудолюбия, без очарования, которое позволит вам общаться с незнакомцами, без уверенности в себе, без квалификации вам будет довольно сложно добиться ее.
– А я и пытаться не стану. У меня нет ни малейшего желания становиться известным, и есть все основания надеяться, что такая участь мне не грозит. Слава богу, меня никто не может насильственно одарить талантами и красноречием.
– Да, я знаю, что вы лишены честолюбия и все ваши желания и помыслы очень умеренны.
– Полагаю, что не более, не менее, чем любой другой человек. Так же как и все люди, я хочу быть счастливым, но, как и любой человек, я могу стать им только на свой собственный лад. Величие не сделает меня счастливым.
– О, конечно, – воскликнула Марианна, – богатство и величие не имеют ничего общего со счастьем!
– С величием, может быть, и нет, – заметила Элинор, – но богатство очень даже может ему содействовать.
– Постыдись, Элинор, – вздохнула Марианна. – Деньги могут дать счастье, только если человек ни о чем другом не думает. А тем, кто располагает скромным достатком, они не могут принести истинной радости.
– Пожалуй, – улыбнулась Элинор, – мы с тобой говорим об одном и том же. Твой «скромный достаток» и мое «богатство», в сущности, очень похожи. А без них, думаю, мы обе отрицать не станем, постоянная нужда в том или ином будет неизбежно омрачать жизнь. Просто твои представления слегка отличаются от моих. Скажи, что, по-твоему, составляет скромный достаток?
– Тысяча восемьсот… ну, или две тысячи фунтов в год, не более того.
– Две тысячи фунтов в год! – засмеялась Элинор. – А я уже одну тысячу называю богатством! Так я и думала!
– И все же две тысячи в год – очень скромный доход, – сказала Марианна. – На меньшую сумму ни одна семья прожить не сможет. Причем я совершенно уверена, что мои потребности не чрезмерны. Содержать прислугу, экипаж или два и охоту на меньшую сумму невозможно.
Элинор улыбнулась тому, как точно ее сестра перечислила будущие расходы по содержанию Комбе-Магна.
– Охота? – удивленно повторил Эдвард. – Охотничьи лошади? Но зачем они? Ведь далеко не все охотятся.
Покраснев, Марианна ответила:
– Не все, но очень многие.
– Ах, как было бы хорошо, – воскликнула Маргарет, пораженная новой мыслью, – если бы кто-нибудь подарил каждой из нас по большому состоянию!
– Ты права, – согласилась Марианна, и ее глаза радостно заблестели, а щеки покрылись густым румянцем в предвкушении воображаемого счастья.
– В этом желании мы все, разумеется, единодушны, – заметила Элинор. – Несмотря на то что богатство – это далеко не все, что нам необходимо.
– Ах, боже мой! – закричала Маргарет. – Как я была бы счастлива, если бы у меня появилось богатство! Хотя я пока не знаю, что бы я с ним делала.
Судя по выражению лица Марианны, она таких затруднений не испытывала.
– А я бы тоже не знала, как распорядиться большим состоянием, – сказала миссис Дэшвуд. – Конечно, если бы все мои дети были тоже богаты и не нуждались в моей помощи.
– Вы бы занялись перестройкой дома, – заметила Элинор, – и вопрос, что делать с деньгами, решился бы сам собой.
– Представляю, какие великолепные заказы посылались бы отсюда в Лондон, – сказал Эдвард, – если бы ваши мечты стали реальностью. Для продавцов книг, нот и картин настали бы воистину счастливые дни. Вы, мисс Дэшвуд, получали бы все новые гравюры. Что же касается Марианны, а я знаю потребности ее души, во всем Лондоне не хватит нот, чтобы она пресытилась. А книги! Томсон, Купер, Скотт – она бы покупала их снова и снова. Думаю, она скупила бы все экземпляры, лишь бы они не попали в недостойные руки. Она не пропустила бы ни одного произведения, которое на учило бы ее восхищаться старым корявым деревом. Разве не так, Марианна? Простите великодушно, что я позволил себе слегка вас подразнить, но я только хотел показать вам, что не забыл наши былые споры.
– Я люблю, когда мне напоминают о прошлом, Эдвард. Причем независимо от того, воспоминания эти грустные или веселые. Поэтому тут вы можете не опасаться меня обидеть. И вы совершенно правильно предположили, на что расходовались бы мои деньги. Во всяком случае, некоторые их части. Без всякого сомнения, все свои свободные деньги я бы тратила только на ноты и книги.
– А основной капитал вы бы употребили на пожизненные ренты для авторов и их наследников.
– Нет, Эдвард, я бы нашла ему другое применение.
– Возможно, вы бы учредили награду тому, кто сумел бы блистательно воспеть ваше излюбленное утверждение о том, что любить можно только один раз в жизни. Полагаю, что вы не переменили свое мнение на этот счет?
– Разумеется. В моем возрасте убеждения так легко не меняются. И не думаю, что мне доведется когда-либо поверить в обратное.
– Как видите, – отметила Элинор, – Марианна тверда, как прежде. В этом она не изменилась.
– Только стала немного более серьезной.
– Ну, Эдвард, – сказала Марианна, – не вам это говорить. Вы сами-то не слишком веселы.
– Почему вы так думаете? – вздохнул он. – Веселость никогда не была неотъемлемой частью моего характера.
– То же самое можно сказать и о Марианне, – заметила Элинор. – Я бы никак не назвала ее оживленной и смешливой. Что бы она ни делала, она всегда очень серьезна и чрезвычайно сосредоточенна. Правда, иногда она слишком много и увлеченно говорит. Но, пожалуй, никогда не бывает по-настоящему веселой.
– Пожалуй, вы правы. Хотя раньше я придерживался другого мнения и всегда считал ее живой и веселой девушкой.
– Я частенько ловила себя на таких же ошибках, – проговорила Элинор, – я имею в виду совершенно неверное понимание той или иной черты человеческого характера. Я нередко воображала, что люди значительно более веселы или серьезны, умны или глупы, чем они оказывались на самом деле. Я даже не могу объяснить, откуда возникало подобное заблуждение. Иногда мы полагаемся на то, что люди говорят о себе сами, еще чаще – на то, что говорят о них другие люди, и не даем себе времени подумать.
– Но я считала правильным, Элинор, – сказала Марианна, – руководствоваться мнением других людей. Я думала, что наши суждения существуют лишь для того, чтобы угодить соседям. Разве не этому ты меня всегда учила?
– Нет, Марианна, никогда. У меня и в мыслях не было руководствоваться чужим мнением. Я всегда пыталась влиять только на поведение. И пожалуйста, не приписывай мне чужих грехов. Признаюсь, я виновата в том, что часто желала, чтобы ты оказывала больше внимания нашим знакомым. Но когда же советовала тебе разделять их чувства или руководствоваться их суждениями в серьезных делах?
– Насколько я понимаю, вам так и не удалось убедить сестру в необходимости вежливого обращения со всеми окружающими? – спросил Эдвард у Элинор. – Неужели вы в этом нисколько не продвинулись?
– Напротив, – ответила Элинор, бросив на сестру весьма выразительный взгляд.
– Я полностью на вашей стороне, – сказал он, – но, боюсь, мое поведение все же ближе к вашей сестре. Я очень хочу быть со всеми любезным. Но моя глупая застенчивость настолько велика, что я часто кажусь высокомерным невеждой, хотя всему виной моя природная робость. Мне нередко приходит в голову, что я от природы предназначен для низкого общества, поскольку со светскими знакомыми я всегда чувствую себя несвободным.
– Марианне застенчивость несвойственна, – возразила Элинор, – поэтому никак не может извинить ее невежливость.
– Она слишком хорошо знает себе цену, чтобы испытывать смущение, – ответил Эдвард, – а застенчивость всегда является следствием чувства собственной неполноценности. Если бы я сумел убедить себя, что мои манеры приятны и непринужденны, то наверняка перестал бы смущаться.
– Но вы все равно остались бы замкнутым, – заявила Марианна, – а это даже хуже.
– Замкнутым? – искренне удивился Эдвард. – Разве я замкнутый человек, Марианна?
– И даже очень.
– Не понимаю, – ответил он, краснея. – Замкнутый! Как? В чем? Что я от вас скрываю? Что вы имеете в виду?
Элинор несколько удивилась его необычной горячности, но попыталась свести все к шутке и сказала:
– Неужели вы так мало знаете мою сестру, что не понимаете ее намеков? Разве вам неизвестно, что она называет замкнутым каждого, кто не говорит так же быстро, как она, и не восхищается тем, что восхищает ее столь же пылко.
Эдвард не ответил. К нему снова вернулась невеселая задумчивость, и некоторое время он хранил угрюмое молчание.
Элинор с тревогой наблюдала за своим другом, пребывающим в тоске и унынии. Радость от его приезда для нее омрачалась тем, что он сам, казалось, был не слишком рад своему пребыванию здесь. Было ясно, что он несчастен. Ей же хотелось, чтобы столь же явным было чувство, которое он раньше, казалось, к ней испытывал. Теперь же она утратила былую уверенность в его привязанности. В его взоре временами все-таки появлялась нежность, но быстро исчезала из-за его сдержанности.
Эдвард присоединился к Элинор и Марианне в столовой на следующее утро до того, как остальные спустились вниз, и Марианна, которая всегда была готова помочь им обрести счастье, вскоре оставила их одних. Но не успела она подняться на пару ступенек, как услышала скрип открывающейся двери и, обернувшись, к своему великому удивлению, увидела, что Эдвард покинул комнату следом за ней.
– Схожу в деревню. Хочу взглянуть на своих лошадей, – сказал он. – Завтракать вы еще не сели, а я скоро вернусь.
О проекте
О подписке