Глава V

Завтрашний званый вечер обещал стать поистине грандиозным событием. Элизабет, редко принимавшая гостей, тревожилась насчет обеда и, покуда Эмма раздевалась, изводила ее вопросами, не имевшими ответа, и страхами, не поддающимися развенчанию.

– А вдруг мистер Робинсон явится в прескверном настроении, Эмма? Ты и представить себе не можешь, каким он бывает гадким… Или вдруг суп окажется невкусным, и что мне тогда делать? Ты и впрямь полагаешь, что мое черное атласное платье вполне сойдет? Надеюсь, при свете свечей никто не заметит пятно от сливок… Какой усталый у тебя вид, Эмма. Что ж, не буду тебе докучать, я только хочу знать, как нашей тетушке удалось… О! Я, пожалуй, спрошу об этом у Джейн.

Эмма так и не узнала, что хотела выведать у нее сестра, ибо слишком устала, чтобы интересоваться этим. Ненадолго установилось молчание.

– Теперь ты видишь, – опять затараторила Элизабет, – видишь, Эмма, что Джейн расположена к Тому Мазгроуву? Ты тоже должна изменить свое отношение к нему.

– Отнюдь. Ее симпатии мне не указ, – спокойно возразила Эмма.

– Ах, Эмма! Оказывается, ты настолько самонадеянна, что готова противопоставить свое мнение взглядам Джейн, замужней женщины, которая к тому же гораздо старше и опытнее тебя! Не ожидала я от тебя такого.

– Я не противопоставляю свое мнение ее взглядам, просто у нас разные вкусы, – кротко ответила младшая сестра, которой очень хотелось спать.

– Ты весьма своенравна и, боюсь, очень упряма, – объявила Элизабет с такой серьезностью, что Эмма, несмотря на усталость, улыбнулась. Затем снова воцарилось молчание, и Эмма уже начала погружаться в приятную дрему, но Элизабет вынудила ее очнуться, подскочив на постели и воскликнув:

– Ой! Совсем запамятовала! Как же быть?

– В чем дело? – с тревогой спросила Эмма.

– Я забыла сказать няне, чтобы она убрала заварной крем в шкаф, потому что в углу кладовой есть дырка, через которую пробирается кошка: до утра она наверняка всё съест.

– Вот как? – пробормотала Эмма и снова закрыла глаза. Вставала ли ее сестра с постели, чтобы спуститься в кухню и исправить свою оплошность, она так и не узнала, потому что в то же мгновение крепко заснула.

Бо́льшую часть следующего дня Эмма провела в отцовской комнате: здесь ей было гораздо уютнее, чем в гостиной. Элизабет же, при всех ее достоинствах, не могла сравниться с младшей сестрой в качестве сиделки: она любила общество, светскую беседу, вернее болтовню, и с готовностью поверила Эмме, объявившей, что ей нравится ухаживать за отцом. Мистер Уотсон, несмотря на леность и себялюбие, был человек ученый и получал удовольствие от книжных занятий, когда они не слишком тяготили его. Эмма обнаружила, что, когда отцу становится лучше, общение с ним способно приносить ей немалую пользу: она читала ему по-английски и по-французски и сожалела лишь о том, что не знает латыни и греческого. Она посвятила батюшке не один час, и душевное расположение, которое он проявлял в ответ, сполна вознаграждало ее за труды.

Теперь же, когда собравшееся внизу общество вынудило Элизабет покинуть свой пост у постели отца, Эмма радовалась, что это сделало ее присутствие вдвойне необходимым. Невестка пришлась ей совсем не по душе. В поведении Маргарет она разглядела изрядную брюзгливость, каковую ожидала и в отношении себя. А Роберт так огорчил и поразил ее во время их первой беседы с глазу на глаз, что всякий раз, приближаясь к брату, Эмма опасалась, как бы он вновь не вернулся к болезненной теме.

Однако мистер Уотсон отверг предложение младшей дочери остаться с ним на весь вечер и не спускаться к обеду, поскольку более не нуждался в ее услугах, а кроме того, рассчитывал, что позднее Эмма развлечет его подробным отчетом о гостях.

Общество собралось не слишком большое: многолюдству препятствовала теснота столовой. Кроме пятерых Уотсонов на званом обеде присутствовали местный аптекарь мистер Робинсон с женой, вдова прежнего викария миссис Стеди, жившая в деревне, и мистер Мартин, который на время болезни мистера Уотсона принял на себя его обязанности. К гостям, как мы уже знаем, прибавился Том Мазгроув, и остальные были бы счастливы, если бы его обошли приглашением, ибо сей светский молодой человек был начисто лишен такого провинциального порока, как пунктуальность. Собравшиеся, нагуляв аппетит к назначенному часу, уже проявляли признаки крайнего нетерпения. Роберт Уотсон издал несколько неразборчивых восклицаний, которые были восприняты остальными как ропот по адресу запаздывающего гостя. Мистер Мартин, отличавшийся рассеянностью, не имея под рукой жены, которая могла бы напомнить ему, где он находится, подпер голову рукой и впал в отрешенное состояние. Мистер Робинсон, добивавшийся расположения миссис Уотсон, в глубине души утешался надеждой, что затянувшееся голодание поспособствует поправлению его здоровья. Миссис Стеди соболезновала Элизабет по поводу предполагаемых последствий неожиданной задержки, ибо предчувствовала, что говядина будет пережарена, а цыплята разварятся в клочья, и сравнивала модную неучтивость этого хлыща с пунктуальностью и благовоспитанностью своего незабвенного покойного супруга. Эмма отчаянно пыталась разговорить миссис Робинсон, которая все это время имела такой вид, словно обед задержался по ее вине, и боялась проронить хоть слово. Маргарет же, нарядившаяся с необычайной тщательностью, пребывала в состоянии лихорадочного нетерпения; сидя рядом с невесткой, она каждые несколько минут шептала той на ухо, что с Томом наверняка произошло какое‑нибудь несчастье, что ему невдомек, какие страдания он ей причиняет, и высказывала иные опасения подобного рода.

Так прошло полчаса. Наконец Роберт подошел к сестре и в пылу возмущения, подстегиваемого нестерпимым голодом, заявил:

– Право, Элизабет, по-моему, это просто безобразие: мы не должны голодать только потому, что некий молодой человек не желает есть. Ставлю десять к одному, что он попросту забыл о приглашении. Мы можем дожидаться его до самого ужина, а ему и дела нет. Прошу тебя, прикажи подавать обед, и пусть этот неотесанный тип пеняет на себя.

– Фи, дорогой! – воскликнула миссис Роберт, потрясенная мыслью о том, что ее супруга можно обвинить в таком вульгарном пороке, как наличие аппетита. – Как можно! Сесть за стол без нашего гостя – ты же не думаешь об этом всерьез? Какая разница, пообедаем мы теперь или через час? Ведь мы и сами не едим так рано. Я слишком хорошо знаю свет, чтобы удивляться опозданию мистера Мазгроува. Не стоит ждать пунктуальности от столь приятного и обходительного джентльмена!

– Вздор, Джейн, ничего ты не знаешь. Как можно называть приятным такого невежу? Вот как его следует назвать. Ведет он себя весьма грубо и неучтиво; с такими людьми нельзя иметь дело.

– Дело? Том Мазгроув и дело? – возмутилась Маргарет. – Кто станет приплетать имя Тома Мазгроува к жалким рассуждениям о делах?

– Немногие, надо полагать, – с презрением парировал Роберт, – но если он не занят никаким делом, тем меньше оправданий его безобразному поведению.

– Мой дорогой, – решительно возразила миссис Уотсон, – Том Мазгроув весьма благороден, а благородные люди, если они обладают независимым состоянием, не обязаны быть столь же пунктуальными, как прочие. Мистер Мазгроув – настоящий джентльмен!

– Ты ничего в этом не понимаешь, – отрезал Роберт, ибо когда человек голоден, он не только не выносит противоречий, но и сам неизменно склонен спорить с окружающими. – Если мужчина манерничает и нашептывает вам любезности, вы, женщины, сразу записываете его в настоящие джентльмены, пусть даже он при всякой удобной возможности избегает платить по счетам, презирает равных и заставляет достойное общество томиться в ожидании обеда. Пропади они пропадом, такие джентльмены! Элизабет, я позвоню, чтобы подавали обед.

И Роберт исполнил свое намерение, пока его жена сидела насупившись, донельзя возмущенная этой отповедью. Дабы не выслушивать ее возражений, мистер Уотсон отошел и встал у окна, из которого открывался вид на дорогу. Джейн, лишившись возможности ответить супругу, однако решив непременно донести до него собственное мнение, громко заявила, обращаясь к своей соседке, что уж ей‑то известно, что такое настоящий джентльмен, ибо она повидала немало оных у сэра Томаса, и что молодым людям, которые частенько бывают сумасбродны и эксцентричны, следует делать большие поблажки.

Младшая из сестер Уотсон, слышавшая слова невестки, невольно задумалась о том, где же предел подобным поблажкам, поскольку миссис Уотсон явно не собиралась делать их собственному мужу, хотя самой Эмме казалось, что он в первую очередь имеет на них право.

Возможно, Роберт утратил это право с возрастом, лишился его после вступления в брак или же исчерпал отведенную ему долю, а может, именно жена была единственной, кому дозволялось ему не потворствовать. Поскольку Эмма и сама ужасно проголодалась, в данном случае она была рада, что брат настоял на своем, и отсутствие мистера Мазгроува ничуть не помешало ей насладиться угощением.

Званые обеды, подобные этому, едва ли способствуют тому, что можно назвать светской беседой. Мистер Робинсон начал спорить с мистером Мартином по поводу законов о налоге в пользу бедных, а после того, как достойный пастырь покорно сдался, настал черед самого мистера Робинсона, которого его добрый друг Роберт Уотсон объявил совершенно несведущим и пребывающим в заблуждении. Он нарочно позволил аптекарю разглагольствовать о предмете, в котором тот ничего не смыслил, дабы получить возможность разгромить его в пух и прах.

Как раз в ту минуту, когда мистер Робинсон начал багроветь и поглядывать на жену, чтобы выяснить, видит ли она его оплошность, а миссис Робинсон – все такая же жалкая, смиренная и кроткая – торопливо заговорила с Эммой о зеленом горошке, желая показать, что не заметила поражения своего повелителя, дверь распахнулась и в столовую ворвался Том Мазгроув.

– Десять тысяч извинений, мисс Уотсон! – воскликнул он, жеманно подскочив к Элизабет, – но, клянусь честью, я не мог приехать раньше.

(«И кто же в этом виноват?» – пробормотал Роберт.)

– Не могу понять, как так получилось.

(«Вы поздновато вышли из дому».)

– Мне чрезвычайно жаль, однако я рад, что вы не сочли нужным ждать меня.

(«Прах его побери, этого молокососа: неужто он воображает, что мы едим суп уже целый час?»)

– Пожалуйста, не беспокойтесь обо мне. Я как‑нибудь сумею насытиться тем, что передо мною. Баранина, без сомнения, хороша и в холодном виде.

(«Во всяком случае, для вас сойдет и так».)

– Умоляю, не надо снова подавать суп! В этом нет ни малейшей необходимости.

– Что ж, как вам будет угодно, раз уж вы столь любезны, – простодушно ответила Элизабет. – Полагаю, суп все равно уже остыл. Симсон подаст вам стул. Пожалуйста, садитесь! – В это мгновение лакей, в роли которого выступал не кто иной, как приходский служка, нанятый на один вечер, с таким усердием подставил гостю стул, что едва не сбил с ног. Пошатнувшись, мистер Мазгроув толкнул под локоть миссис Стеди, подносившую к губам бокал, причинив тем самым немалый ущерб ее респектабельному серому шелковому платью.

«Когда дела хуже некуда, скоро все наладится», – гласит пословица, и в данном случае собравшиеся убедились в ее справедливости, ибо шум и суматоха, вызванные появлением Тома, мало-помалу улеглись. Однако самому Тому так не казалось: продрогший и голодный, он получил лишь половину обеда, да и то заметно остывшего, к тому же тщеславие вынуждало несчастного по большей части воздерживаться даже от того, что ему досталось, дабы его не заподозрили в вульгарном наличии хорошего аппетита. Узнай Эмма о тайных муках мистера Мазгроува, она могла бы даже пожалеть его – или, по крайней мере, восхититься самоотверженным постоянством, с которым сей джентльмен приносил жертвы на алтарь модного безразличия ко всему. Однако его героическое самоотречение осталось безвестным и незамеченным и, как любое скромное достоинство или безымянный гений, единственную отраду являло во внутреннем душевном удовлетворении. Впрочем, поскольку мистер Мазгроув по призванию был болтун и всегда стремился поддержать беседу, благодаря его присутствию общество заметно оживилось. Том льстил мистеру Уотсону, шутил с Элизабет, расспрашивал миссис Стеди и с достойной похвалы бойкостью и упорством бросал восхищенные взгляды на Эмму. Он сумел утешить миссис Робинсон, умиротворить Роберта Уотсона и развеять своими комичными замечаниями дремоту мистера Мартина. Теперь даже бедняжка миссис Робинсон смогла в относительном спокойствии насладиться обедом, ибо грозное чело супруга, так ее тревожившее, прояснело.

Втайне скучавшая Эмма ждала сигнала к выходу из-за стола, но Элизабет была слишком увлечена разговором и не спешила вставать, так что в конце концов ее младшую сестру спасла миссис Роберт Уотсон. На сей раз Эмма почти простила ей самоуправство, принимая во внимание его благотворные последствия. Впрочем, напрасно было надеяться, что, выйдя из-за обеденного стола, Эмма тотчас избавится от скуки: все вокруг казалось невыносимо пресным, и девушка сердилась на собственную глупость, убежденная в том, что отсутствие интереса к окружающим наверняка происходит от чрезмерной погруженности в себя. Она изо всех сил понуждала себя с внимательным видом выслушивать банальности миссис Стеди и похвальбы невестки, однако все старания были тщетны: мыслями она постоянно уносилась вдаль или же обращалась к самым насущным предметам, высчитывая, сколько минут осталось до того времени, когда гости начнут разъезжаться. Эмма не сомневалась, что все они милые, чудесные люди, но в них определенно не было ничего занимательного. Так, например, миссис Стеди, сидевшая рядом, казалось, куда больше годится для вязания чулок или варки варенья, чем для ведения интересных бесед.

Впрочем, даже самые утомительные вечера когда‑ нибудь завершаются; завершился в конце концов и этот. Было покончено с игрой в вист и «мушку» – и даже с ужином. Когда мистер Мартин, умудрившись по ошибке натянуть пальто Роберта, а вместо своей взять шляпу старого служки, предусмотрительно спрятанную за дверью, наконец откланялся последним из гостей, Эмма тихонько удалилась к себе, не дожидаясь, пока брат разнесет этот званый обед в пух и прах.

Следующий день выдался дождливым и ненастным, не позволив дамам насладиться переменой обстановки, но Эмма под защитой стен отцовской комнаты чувствовала себя безмятежнее, чем можно было ожидать. За окном бушевала буря, но и в доме не знали тишины и покоя. Миссис Уотсон, оскорбленная мужем, мстила за обиду, превознося Тома Мазгроува и сурово бичуя тех, кому происхождение и воспитание не позволяют верно судить о манерах и модах. Ее утонченные и элегантные намеки оказали воздействие, коего миссис Роберт и добивалась: супруг разозлился еще сильнее, поскольку, приняв шпильки жены на свой счет, тем самым признал бы свое невысокое положение в обществе, а также недостаток возможностей для просвещения и совершенствования. В итоге мистер Уотсон мог проявлять свое крайнее неудовольствие лишь раздражительностью в отношении всех окружающих, заговаривая с ними только в тех случаях, когда представлялась возможность сказать что‑нибудь неприятное. Подобные семейные сцены были Эмме в новинку, что, впрочем, отнюдь не придавало им очарования в ее глазах. Девушка не могла не задуматься о том, что, если Джейн досадует на мужнин брюзгливый нрав, было бы куда разумнее постараться смягчить и исправить его, вместо того чтобы еще сильнее распалять злобу Роберта, усугубляя таким образом и собственное раздражение. Удовольствие от подстрекательства и подзуживания близких было выше понимания Эммы; видимо, чтобы по достоинству оценить его, требовались способности наподобие тех, что имелись у ее невестки.

В отличие от семейных раздоров Роберта и его супруги, общество отца внушало Эмме полнейшую безмятежность, и она с радостью забывала о любых огорчениях за томиком Шекспира или чудесными воспоминаниями Босуэлла о своем кумире ^[8].

А вот Элизабет, кажется, искренне сожалела о том, что визит брата и невестки оказался столь краток, и пыталась, хоть и безуспешно, убедить их задержаться подольше. Роберт твердо решил уехать в субботу, и Джейн, зная, что возражать мужу бесполезно, благоразумно поддержала его, притворившись, будто это отвечает и ее желанию.

– Давить на меня бесполезно, Элизабет, – категорично заявила она. – Ты знаешь, что я могу быть очень твердой, когда захочу. Льщу себя надеждой, что обладаю столь же непреклонной и решительной волей, как любая англичанка. Если уж я приняла решение, назад пути нет.

– Но зачем принимать такое решение, Джейн? Если Роберта призывают домой дела, почему бы тебе не остаться здесь и не позволить нам еще немного насладиться твоим обществом?

– Как странно! – с деланым смешком воскликнула Джейн, обращаясь к Эмме. – Мне всегда очень трудно отделаться от твоей сестрицы. То же самое я могу сказать и о большинстве своих приятельниц. «Милая миссис Уотсон, приезжайте!» – пишет одна. «Голубушка, вы должны остаться!» – кричит другая. Меня просто рвут на части. Моя близкая подруга леди Браунинг вела себя точно так же, когда я гостила у нее в Клифтоне. Честное слово, это так утомительно!