Глава 10. Ночной морок

Не успел Стрижак уйти – снова шаги. Что-то зачастили сегодня к ней в сад. Милава вздохнула. Скорей бы уж уехали эти беспокойные гости. Пусть лучше мачеха злобится; от нее хотя бы знаешь, чего ожидать, а от гридня и речей его сердце странно ноет и даже будто к горлу прыгает. Мачеха легка на помине оказалась: не успела Милава о ней подумать, как она сама в сад вошла, да с улыбочкой на подкрашенных красным губах.

– Как ты, доченька? Не скучала тут?

– Да некогда мне скучать было, – Милава улыбкой мачехи не обольщалась. Самые большие гадости она делала именно вот так, улыбаясь. – Кусты ровняла, землю рыхлила, вредителей с листьев собирала.

Велезара сад глазами обвела, еще шире улыбку на лицо повесила.

– Вижу, вижу. Ровняла, рыхлила, да с парнями миловалась…

– Да что ты такое говоришь? – Милава смутилась сперва, что мачеха ее в чем-то дурном подозревает, а потом разозлилась. – Ну, если и так, то чего? Тебе какое дело?

– Какое дело, говоришь? – прошипела Велезара. – А такое, что ты, дрянь, на чужое позарилась.

– Не возводи напраслину, – Милава испугалась, но не того, что мачеха сказала, а вида ее лица, перекошенного от злости. – Чужого сроду не брала.

– А это что? – Велезара руку Милавы ловко так выкрутила, что кулак у нее разжался, перстенек на землю упал. – Дрянь! Сестре дорогу перейти хочешь? Она старшая, ей первой замуж идти!

– Пусть идет, кто ей мешает?

– Ты! Зачем перстень взяла, зачем обещалась?

Милава не помнила, чтоб обещаний каких Стрижаку давала, но мачеху ее слова не убедили бы все равно, потому она промолчала. Велезара перстень подобрала, Милаве кулаком погрозила.

– Посмей только боярину или кому из людей его хоть полсловечка сказать – увидишь, что будет. Сперва яблоню твою велю срубить, потом клячу эту дохлую на живодерню отправлю, хватит ей задарма место в конюшне занимать. Ясно?

Милава лишь кивнула. Куда уж яснее. Боярин со своими людьми уедет, а она тут останется. Мало ли что ей там Стрижак наобещал, ты еще попробуй до города доберись. Да и все равно не собиралась она ни на какие там княжьи смотрины ехать.

– И до утра домой не являйся, – приказала мачеха перед тем, как уйти. – В избе вон переночуешь, ночи сейчас теплые.

Повернулась, лишь концы убруса мелькнули, Милаву по лицу хлестнули. Девушка дыхание перевела, сердце успокаивая, потом к яблоньке подошла, погладила.

– Вот так вот, матушка, такие у нас дела. Ничего, как-нибудь проживем. На голову ей посыпались лепестки, листики ветром шевельнуло, будто отвечала ей матушка, что да, переживем, как не пережить.

В избушке Милава все же пару полешек в печку кинула, затрещала кора, пошел дымок; от этого запаха ей всегда спокойнее делалось. Дом, где живой огонь горит, от лиха защищен. Она взяла старый кожушок, завернулась и на лавке улеглась. Сон не шел, так и стояло перед взором лицо мачехи; потом лицо Стрижака появилось, улыбка Велезары сменялась улыбкой гридня. Милава глаза открыла, поняла, что это морок ей снился. На дворе уже посветлело, дело к утру шло, но поспать еще можно, как вдруг дверь входная скрипнула.

Девушка рывком села, прислушалась. Может, морок снова снится? Но нет, вот снова скрип, и сквозняком из щели дунуло. Хотела она спросить, кого там принесло, но язык к небу прилип. Страх такой охватил, что не шевельнуться. Глаза к темноте чуть привыкли, стала видна фигура у двери. Человек тоже, видать, к темноте приноравливался. Не мачеха это и не отец, тот ростом ниже, и даже не Стрижак. Тот в плечах хоть и широк, но в бедрах узок. Этот же огромен, что вдоль, что поперек. Вот пришлый постоял и двинулся, да прямо к ней, руки расставив. Милава вскрикнула и с лавки на пол скатилась, метнулась в сторону, человек за ней, она в другую. Почти схватил он ее за подол, но она рванулась, только ткань затрещала. Выскочила на улицу, крикнуть хотела, на помощь позвать, но за косу сильно дернули, и тут же жесткая, дегтем пахнущая ладонь рот закрыла.

– Тихо, девка, не ори. Не будешь орать – умрешь быстро, без мучений.

Милава затихла, не потому что совета послушалась, а потому, что узнала голос. Замычала. Это ж Крепень, бондарь. Лучшие бочки, кадушки и ведра у него. За что он ее так? Она снова замычала, попыталась укусить ладонь, получила такой тычок в ребра, что задохнулась.

А Крепень одной рукой ей рот зажимает, второй по телу шарит, грудь смял. Задышал вдруг тяжело и часто.

– Ладная ты девка. Жаль такую в реку-то сразу, – хрипнул он ей в ухо. – Ничего, не убудет от тебя.

Руки его полезли под подол сарафана, Милава задергалась, лягнулась и как-то выдралась, упала на землю, чуть не на карачках побежала, но за ногу ее дернули. Крепень сверху упал, навалился всем весом, дышать тяжко стало. Она все же пыталась, извивалась, кричать не могла, лишь хрипы из горла рвались. Вот еще раз получилось вывернуться, но сил встать уже не было, она просто по земле откатилась, спиной в яблоню уперлась, в ту самую, матушкину.

А Крепень уже надвигался, голову опустив, оскалившись, как зверь дикий, и в предрассветном часе навьим духом гляделся.

– Чего дергаешься? Сказал же, умрешь быстро, если дурить не будешь.

– За что? Крепень, за что? – прошептала Милава. – Что я тебе сделала?

– Это ты мачеху свою спроси, – ухмыльнулся Крепень, – она за твою смерть щедро заплатила, и не только монетой. – Глаза его масляно заблестели.

Милава от ужаса замерла, не гибель ее страшила, а мысль, что отец так и не узнает, что с дочерью сталось, и будет дальше с душегубицей в одну постель ложиться.

Крепень сделал шаг, другой, третий и вдруг вскрикнул и за глаза схватился. Ветка его по лицу хлестнула, а потом еще одна и еще. Милава увидела, как из-под пальцев, которыми он глаза зажимал, кровь потекла. А ветки все хлестали и хлестали убийцу. Он бежать пытался, но из земли корень вытянулся, ногу обвил. Упал Крепень, завопил, но его уже корни и ветки чуть ли не всего обвили. Милава сообразила дальше отползти, и после лишь смотрела, как одна ветка Крепеню под веко заползла, вторая в ухо вонзилась, третья горло проткнула.

Голова у Милавы от такого зрелища закружилась, и встать никак, и крикнуть не мочно. Упала она на траву без чувств, и что там дальше случилось, уже не видела.

Глава 11. Утренние чудеса

Крепко спало село Прибытково после вчерашних гуляний, только храп разноголосый по улице разлетался. Не спала лишь Велезара, под лоскутным стеганым одеялом, под боком у Будивоя, скорчившись. Трясло ее всю, словно одна из сестер-лихоманок коснулась; руки-ноги заледенели, голова же огнем горит. Встать бы да молока теплого топленого из печи выпить, но нет сил. Знает Велезара: утром ждет ее страшное, может, и гибельное, но знает также, что и от своего не отступится.

Давно ее терзало, что муж, хоть и ласков и заботлив, а все прежнюю жену позабыть не может, а уж как падчерица подрастать стала да лицом и уменями в мать все больше и больше походила, так и вовсе затосковал. А она ли не старалась стать ему отрадой и усладой, чтоб позабыл он все, что раньше было? Нет же, так и казалось ей, что между ними даже на ложе по ночам незримо тень покойницы вьется. Еще и девка эта Милава дерзкая такая выросла, все наперекор. За что только люди в селе ею не нахвалятся? Ее-то дочери всяко краше и вежливей, а вот поди ж ты.

Давно уж мысли страшные у Велезары из головы не шли, приезд боярина лишь ускорил то, что она давно в душе своей решила. Бондаря Крепеня она давно уж для задумки своей приглядела, видела, как он каждую бабу и девку глазами ест от неуемной похоти своей. Умелая женщина от такого любодея многого добиться может.

Будь же что будет. Всем Суденица свое сплела – ей, знать, такое. Чтобы не вышло, а до конца ниточки дойдет, судьбу, какая ни есть, примет. А, может, и ничего, подумалось вдруг ей, может, напрасны все страхи, может, все получится, как задумано, и будет ей большое счастье в скором времени. Она руками ледяными мужа обхватила, прижалась, веки смежила: если спать никак, так грезить до утра никто не запретит.

***

Открыла Милава глаза: прямо на нее с неба Воларица смотрит, подмигивает. С чего бы звезде прямо над ней светить? Крышу, что ли, кто ночью унес? И тут вспомнила все, подхватилась. Поняла, что лежала на земле под яблоней, и про Крепеня вспомнила, вскрикнула. Огляделась опасливо. Где душегуб? А вот он… увидела на земле словно человек под белым покрывалом лежит, да только не полотно это, а лепестки яблоневые, всего человека, как саваном, обсыпали. Лежит Крепень, не двигается. Страшно, ох, страшно. Встала Милава на ноги, за ствол руками цепляясь, чтоб не упасть.

– Матушка, что же это делается? Задумала мачеха меня сгубить. Как жить теперь? – она всхлипнула, вспомнив слова душегуба.

Ветер дунул, волосы на макушке взъерошил, лепестки в воздух взвились, Милава попятилась, показалось, что тело под ними шевельнулось. Но нет. Взлетели лепестки, завертелись вихрем, будто снегом в лицо бросили, а когда улегся ветерок, то ни лепестков не осталось, ни тела на земле. Пропал, как не было. Не поверила глазам, подошла, присела, рукой землю тронула. Ничего. Пусто. Да уж не привиделось ли ей? Что-то блеснуло в траве, пригляделась, а там топор лежит, его, Крепеня, он везде с ним ходил, за пояс затыкал. Рукастый мужик и бондарь хороший. Был.

Постояла Милава, руки опустив, одну мысль в голове имея: «Что делать дальше, матушка, что?» Оглянулась на яблоню, словно та совет могла дать, и вскрикнула, громко так, что рот руками закрыла, звук глуша.

Не было на ветвях больше цветов, ни одного, лишь листики зеленые да яблоки спелые. Все дерево ими усыпано, как камнями драгоценными. Не веря глазам, Милава ближе подошла. Яблочки все, как на подбор, с девичий кулак величиной, красным налиты, словно кровью, а еще золотыми прожилками бока изукрашены, будто золотой канителью обвито.

– Да как же это? Весна же, самые ранние яблоки только в середине лета пойдут…

Ветка над ее головой качнулась и ниже опустилась, прямо в руки яблоко положила, и такой сладкий аромат окутал девушку, что душа ее замерла от восторга.

– Ох, матушка! – Слезы потекли по щекам. – Хорошо же, теперь отец не даст тебя срубить, такую красоту беречь станет. Но как мне с мачехой в одном доме быть, одним воздухом дышать? От всего откажется, не признается, и никого, кто бы мои слова подтвердил, нет. И как бы отец не был добр ко мне, ночная кукушка дневную перекукует. Так и буду жить, ожидая другого убивца или яду в похлебке. Ведь и тебя она, моя хорошая, сгубить пыталась, – Милава погладила ветку, листики тронула.

Ветка качнулась, вверх поднялась, стали яблоки высоко, не достанешь.

– Что ж, права ты, яблонька, надо так сделать, чтоб не достать ей до меня больше. Уйду. Правильно ли мыслю?

Яблоня ветвями закачала, зашуршала. В звуках этих послышалось ей: «Уходи, уходи», и снова яблоня ветку наклонила, тяжелую от плодов. Милава подол подставила, они туда и ссыпались.

– Что ж, спасибо! Буду в дороге тебя поминать. Да и без яблок бы не забыла. Может, свидимся еще.

Она поклонилась деревцу и ушла скоро, не оглядываясь.

***

Чубарка спала чутко, ноги ее распухшие ныли днем и ночью, какой тут сон. Глаза ее почти слепые гноились, текли по щекам, оставляя борозды-слезы, но уши еще что-то да слышали. Вот скрипнули доски, солома зашуршала. Конюх пришел, да так рано? Но нет. Узнала старая кобыла запах. Хозяйка это. Узнала и чуть было не заржала от радости, но шепот услышала:

– Тише, тише, Чубарочка, тише, родная.

Ласковые руки по шее погладили, по морде провели, накинули на шею повод, потянули за собой. Чубарка и рада. Редко ее из конюшни выводили ныне, да она и сама гулять не охотница, но за хозяйкой хоть куда готова.

Милава осторожно вывела старую кобылу из стойла, потом из конюшни. Узду и седло забирать не стала, боялась шум поднять, да и зачем? На старой Чубарке ехать никак, сил у нее уже нет седока носить. Но уйти, оставить друга верного мачехе на потеху, никак. Лучше путь кобылка последние дни на воле проведет, чем умрет под ножом живодера.

Миновали они деревню никем незамеченные, и слава богам. Шли сначала спешно, чтобы подальше уйти, потом замедлились.

– Притомилась? – Милава остановилась, к кобыле повернулась. – Давай отдохнем. Отдохнем да подумаем, куда путь держать?

Кобыла хвостом от мух отмахивалась, голову опустила, за травкой губами потянулась. Милава грустно усмехнулась: Чубарке о еде заботиться не надо, до осенней поры так точно, а вот ей бы решить, как дальше жить. С собой у нее лишь котомка, где фляга деревянная для воды, кресало – огонь развести, миска деревянная и ложка, а ну и яблоки. Чем в дороге кормиться, боги лишь ведают. На грибах и ягодах долго не протянешь, еще хорошо бы знать, в какую сторону путь держать. Будет ее мачеха искать или нет? А отец? Хорошо, если Велезара решит, что Крепень свое черное дело сделал, в реку ее тело скинул, тогда не станет искать и отца убедит, что, мол, утонула дочь его, и река ее с собой унесла.