– Иван Яковлевич Корейшев, – прочитала Валечка из тетради. – Бывший учитель воскресной школы. Из Смоленска. Три года назад поступил к нам с острым приступом паранойи. В Смоленске в тот год как раз психбольница сгорела, вот его к нам и определили.

– В чем выражается паранойя? – сухо спросил главврач.

– Он возомнил себя пророком и смущал в Смоленске народ. В городе поднялась паника. Политические волнения. Бросался на людей. Орал, как бешеный. Да он и здесь месяца три орал, волосы дыбом!

– Да, но сейчас он спокоен! – мягко отрезал Саблер. – Руки вон поднять не может. Как его крысы-то тут не съели? Почему до сих пор на цепи сидит?

Главврач оглянулся на провожатых, но те лишь слегка повели плечами, а самый худой, в очках, ответил один за всех:

– Мы, в общем-то, не в курсах. Его сам главврач лечил. Ему виднее.

– Исчерпывающий ответ, – тихо ответил Саблер и, обращаясь к Ивану Яковлевичу, спросил: – Ну а вы что нам скажете, друг мой? Если, конечно, вы еще в силах хоть что-нибудь нам сказать.

Упершись рукой в бетон, Иван Яковлевич прохрипел: вначале – слишком громко, потом – слишком тихо и только после того – тихим нормальным тоном:

– Ноги сыну пропарь в крапиве. А к экстрасенсам не води. Хуже будет.

– Что? – удивленно огляделся на провожатых Саблер.

– И на домработницу не греши. Не она украла твои часы, – продолжал между тем Корейшев. – Дочь, чтобы дружка выкупить.

Саблер занервничал не на шутку, в смущении и растерянности поглядывая то на Корейшева, то на своих коллег. И тогда санитарка Валечка тихо, но веско ему напомнила:

– Я Вас предупреждала: очень опасный тип.

Едва освещенный тусклой полоской света, падающей в подвал в щель из-под входной двери, крошечный юркий мышонок подскочил к опущенной на пол руке Корейшева с зажатым в ней ломтем хлеба. Обнюхав хлеб, мышонок отщипнул от него крошку и, не отходя и не прячась, принялся пережевывать. Осторожно и бережно подняв мышонка на руки, Корейшев погладил его, жующего, по крошечной головке и улыбнулся. В это время послышался шорох ключа в замочной скважине. Отпустив мышонка на пол, Корейшев прилег на гнилой матрац и отвернулся лицом к стене. Дверь за его спиной с повизгом распахнулась, и за порог подвала вошли друг за другом двое: уже знакомый нам новый главврач больницы Саблер и прилично одетый, сорокалетний московский предприниматель Иван Афанасьевич Щегловитов. Пропустив Щегловитова первым в сырую густую темень, Саблер включил рубильник и настороженно огляделся.

Щегловитов неспешно прошел за дверь и, с любопытством взглянув под лестницу на скорчившегося в углу Корейшева, дождался подхода Саблера. И только после того уже, когда Саблер прошел за ним, оба они солидно стали спускаться вниз к привставшему на матраце Ивану Яковлевичу Корейшеву.

Иван Яковлевич был так худ и с виду настолько жалок, что Щегловитов тут же преобразился. Его тревожная напряженность, с которой он поджидал входа в подвал главврача больницы, сменилась вальяжностью и раскованностью. Так что он подошел к Корейшеву уже настоящим барином, снисходящим до разговора с тихим бездомным нищим.

– Здравствуйте, Иван Яковлевич, – поглаживая бородку, поприветствовал он Корейшева. – Вы, говорят, пророк? Может, и мне что-нибудь эдакое предскажете? Ну, скажем, подпишут ли в министерстве мои бумаги? И если «да», то кто: сам или кто из присных?

– Подстава твоя потерпит, – тихо сказал Корейшев, позванивая цепями. – А вот печень того и гляди развалится. Так что, если в ближайшие два-три месяца ты не распродашь все свои заводы, а денежки не раздашь всем тем, кого ты так лихо «сделал», кувыркаться тебе, дядя, в реке огненной. Вечно. И дружба с сестричкою патриарха там уже не поможет.

Настроение Щегловитова снова резко переменилось. От его раскованной беззаботности не осталось даже воспоминания. И он оглянулся на главврача ещё более озадаченный, чем замерший за ним Саблер.

Иван же Яковлевич продолжил:

– К врачам и целителям не ходи. Это всё бесполезно. Один теперь только Врач может тебе помочь. Послушаешься меня, лет тридцать ещё попрыгаешь. По миру попутешествуешь. Меня причащать тут будешь. А нет – пора тебя гроб заказывать, дядя. Ну а теперь ступайте. Прием окончен.

И Иван Яковлевич, повернувшись к посетителям спиной, прилег на гнилой матрац и захрапел, как спящий.

Щегловитов и Саблер, оба обескураженные, молча пошли к двери. И только уже оттуда главврач обернулся к Ивану Яковлевичу и выдавил едва слышно:

– С завтрашнего дня мы переводим тебя в общую палату.

Корейшев даже не шелохнулся. Он как лежал, чуть сгорбившись, так и остался лежать, похрапывая; и только по его изможденному, заросшему свалявшейся бородой лицу покатилась поблескивающая слеза.

У бетонной стены забора на мусорной куче два опаршивевших породистых пса, – плешивый боксер и хромая колли, – сражались за кочан капусты. Вокруг них, рычащих и клацающих зубами, кружилось, каркая, воронье.

Похрустывая снежком, от обшарпанной двери больничной кухни с ведром помоев в руке к мусорной куче не торопясь приблизилась толстая раскрасневшаяся повариха в резиновых сапогах и голубом халате.

– А ну, пшли отсюда! – окатила она обоих собак помоями из ведра.

Из-за зарешеченного окна наблюдая за этой сценкой, семнадцатилетний, одетый в полосатую больничную пижаму Алик сладко зевнул и повернулся лицом в палату.

На расстояния шага от него, сидя друг перед другом на железных, привинченных к полу койках, играли на тумбочке в шахматы пятидесятилетний рыхлый о. Самсон и верткий, лет тридцати пяти, бухгалтер Салочкин. Одетые в точно такие же, как и на Алике, пижамы, шахматисты переговаривались.

– Давай, поп, рожай уже! – подзадоривал Салочкин о. Самсона.

– Не спеши, – раздумчиво пробасил священник. – Спешка нужна при ловле блох. А во всех остальных случаях она ведет своих присных к мату, – поставил он мат бухгалтеру.

Сразу за шахматистами, до подбородка спрятавшись под теплое одеяло, насмешливо наблюдал за своим соседом плешивый, с бачками, адвокат Катышев. Двадцатипятилетний поэт Сырцов, чья кровать примыкала к катышевой, что-то упорно искал под своей кроватью:

– Где же они, сукотина?

Выбравшись из-под койки, он заглянул к себе под подушку. И тут Катышев очень быстро отбросил в сторону одеяло и спрыгнул с кровати на пол. Проскочив на цыпочках мимо крупного ядерщика Канищева, в неестественной позе роденовского мыслителя замершего у тумбочки, и по пути подтолкнув Миронку, заметавшегося в проходе между кроватями, он со всего размаху сел на краю кровати, на которой лежал уже чисто вымытый Иван Яковлевич Корейшев.

– Привет, – косясь на Сырцова, всё ещё искавшего свои тапочки, улыбнулся Корейшеву адвокат. – Илья Ильич Катышев, адвокат, – протянул он Ивану Яковлевичу пухленькую ладошку.

Лежа на кровати поверх одеяла, с глазами, устремленными в потолок, Корейшев даже не шелохнулся.

И тогда Катышев, опуская пухленькую ладошку, ловко подхватил с тумбочки ложку Ивана Яковлевича и, суя ее под пижаму, назидательно объяснил:

– Вы не бойтесь. В нашей «камере» буйных нет. Так, мелюзга всякая. Алик от армии вон косит. Салочкин – от растраты. А у меня так и вовсе ежегодная передышка. Работа, знаете ли, психическая. Все жилы порой выматывает. Вот и приходится здесь отлеживаться. А что прикажете?

Представляя обитателей палаты, Катышев так увлекся своим рассказом, что даже не заметил, как к нему подступил Сырцов.

– Ах ты, сукотина! – ринулся к ногам Катышева поэт. – Опять мои тапки стибрил! Ну, я тебя урою!

– Спокойно, спокойно! – сбрасывая с ног тапочки, улизнул от поэта Катышев. – Вообще-то – это мои тапочки. Вон – с наклеечкой. А твои я не знаю где. Может, их Алик свистнул, – метнулся он по проходу между кроватей.

– Так ты еще и брехать! – в два-три прыжка настиг его у двери поэт и, повалив адвоката на пол, принялся избивать. – Вот тебе, вот, сукотина!

Замечая начавшуюся драку, Миронка молча отбросил веник и ускользнул за дверь.

Привстав над шахматами, у тумбочки, о. Самсон примирительно пробасил:

– Братья, ну что вы делаете? Накажут же! Как скотов несмысленных!

Однако Катышев, виясь уже, будто угорь, нырнул под койку ядерщика Канищева, и, несмотря на то, что Сырцов колотил его по спине и ниже, он патетично взывал к соседям:

– Товарищи! Господа! Прошу обратить внимание: избиение среди бела дня! Мелкое хулиганство! Статья сто семнадцать «б»: от трех до пяти лет общего режима!!!

Подлетая к дерущимся, бухгалтер Салочкин подзадорил Сырцова сзади:

– Дай ему! Дай ещё! Он вчера мою кашу свистнул! А только что вон у новенького ложку увел, я видел!

Видя, что ему не спастись от тумаков поэта, Катышев возопил:

– Россия!

И тотчас стоявший до этого недвижимо ядерщик содрогнулся и грозно спросил, оглядываясь:

– Кто тут против России?!

– Вон! Вон! Бей жида! – виясь под поэтом по полу, указал на Сырцова Катышев.

Канищев занес кулак, но опустить его на приподнятый зад Сырцова ему так и не привелось. В это время из-за двери в палату влетели два дюжих малых в голубых санитарских халатах, со шприцами наготове. И, направляясь к койке, над которою замахнулся ядерщик, тот, что был чуть покрепче и поувесистей, гориллообразный Сереня, громко и злобно рявкнул:

– Утюг!

Ядерщик тотчас оцепенел. С кулаком, занесенным вверх, он так и остался стоять у тумбочки, в проходе между кроватями, тогда как два санитара, разбросав дерущихся по палате, тут же вкатили им по шприцу галоперидола в задницы.

– Это не я, не… я! – успел взвизгнуть Катышев перед тем, как его тело окаменело, а санитар Сереня одним мощным выверенным рывком подхватил адвоката с полу и отшвырнул его, оцепеневшего, на кровать.

– Фашист! – прохрипел под другим санитаром поэт Сырцов и тоже оцепенел.

Небрежно схватив поэта за воротник пижамы, менее подготовленный санитар, пыжась перед Сереней, отшвырнул и его на койку. Однако поэт, проскользнув по ней, не удержался на одеяле и плюхнулся снова на пол.

– Куда?! Не мешки, чай, грузишь, деревня! – урезонил Сереня друга и, ловко забрасывая поэта кудрявой макушкою на подушку, пригрозил санитару пальцем: – Мягче. Как мяч в корзину. Ну сколько можно тебя учить?

И, замечая листок бумаги, вывалившийся из кармана штанов Сырцова, поднимая его, сказал:

– А теперь – спать! Всем спать! Ночь на хрен!

При слове «ночь» вошедший в палату Миронка схватился руками за голову и возопил:

– Китайцы идут? Спасайся!

– День, – зло прохрипел Сереня и сплюнул с досады на пол. – Но все равно – всем спать!

При слове «день» Миронка снова пришел в себя. Он тотчас же отряхнулся и, всем улыбаясь и низко кланяясь, ускользнул на свою постель, под теплое одеяло. Там он сложил под щекой ладони и в блаженстве закрыл глаза.

– Запарили, – тихо отметил Алик и тоже прилег на койку.

Салочкин и о. Самсон прилегли на кровати тоже.

И тут, когда все больные, находившиеся в палате, за исключением, разве, ядерщика Канищева, оказалась лежащими на кроватях, со своей койки покойно встал Иван Яковлевич Корейшев. И, взяв с подоконника небольшой кусок штукатурки, отчертил мелком угол палаты в полуметре от своей кровати. После чего, опустившись там, перед пустым углом на колени, широко и размашисто перекрестился, да и принялся отбивать поклоны.

Уже находясь у двери, Сереня с трудом прочитал с листа, уроненного поэтом:

Я выше, чище, чем звезда,

Но грязь земли в меня вцепилась…

– Хм, – ухмыльнулся он своему напарнику и перед тем, как выйти, еще раз оглянулся назад на обитателей палаты.

– Э! Звезда! – замечая Ивана Яковлевича, молящегося в углу, рыкнул ему Сереня. – Ты что, меня плохо слышишь?! Я же сказал: спать!

И он потянулся уже к карману, видимо, за шприцем, да только напарник шепнул:

– Не надо. Саблер его крышует.

Сереня задумался на секунду и, переварив услышанное, сказал от двери Корейшеву:

– Ладно, звезда. Только смотри мне: одно слово услышу, живо с небес спущу!

И он вместе с товарищем-санитаром вразвалочку удалился.

По коридору шагали четверо: Саблер, Щегловитов, седой старик с окладистой бородой и санитар Сереня. Санитар докладывал главврачу:

– Как пометил кусок палаты в самом углу, за койкой, так и живет там почти безвылазно. Разве что на толчок выходит. А на кровать так даже и не садится. То на коленях торчит и молится, то лежит на полу, как труп, и ни на какие вопросы не отвечает.

– Ну, и в чем дело? – спокойно спросил главврач.

– Так, непорядок, – с трудом нашел нужное слово Сереня. – Какой пример молодежи?

Снизу вверх устало зыркнув на санитара, Саблер, уже открывая дверь, услужливо предложил гостям:

– Прошу.

И пока Щегловитов со стариком бочком проследовали в палату, главврач, замечая неподалеку санитарку Валечку, – она как раз вынесла в коридор кучу пустых банок из-под пива, – сказал Серене:

– Ваша правда, Сергей Васильевич. Дурной пример – заразительный. Еще раз увижу это безобразие, – кивком указал он в сторону пивных банок, – уволю.

Все обитатели палаты, в которой «лечился» Иван Яковлевич, каждый со своего места, провели взглядами Щегловитова, старика с окладистой бородой и Саблера.

Приблизившись к застывшему на коленях, лицом к пустому углу Корейшеву, Саблер откашлялся и сказал:

– Доброе утро, Иван Яковлевич.

Оглянувшись на посетителей, Иван Яковлевич встал с колен и, обращаясь к Щегловитову, поинтересовался:

– Ну как, дядя, проверил печень?

Щегловитов кивнул в ответ, и Иван Яковлевич продолжил:

– И какое же будущее ты выбрал? Под патриаршую тюрю в реку огненную или еще пожить?

– Пожить, – тихо, но твердо ответил предприниматель, и тогда Иван Яковлевич, улыбнувшись ему, сказал:

– Вот это правильно! Продашь, значит, все свое ничего, раздашь денежки всем обиженным и – в Иерусалим. Тут я тебе чертежик вычертил, – достал он из бокового кармана больничной пижамы свернутый вчетверо лист бумаги и, развернув его, протянул Щегловитому: – Вот. Сядешь в Одессе на пароход – и до Бар-града. Поклонишься Николаю Угоднику и прямиком на Святую гору. А оттуда до Иерусалима – рукой подать.

– Любопытный план, – пряча листок в карман пальто, сказал Щегловитов.

– Да это уж какой Господь тебе начертал, – улыбнулся в ответ Корейшев. – Главное, в Бар-граде бананов не переешь. Вспучит. А на цирроз свой наплюй. Рассосется. Ну, а тебе чего? – обратился он к старику с окладистой бородой, стоявшему рядом с предпринимателем и важно кивавшему на каждую фразу Ивана Яковлевича.

Явно не ожидая, что к нему обратятся, старик стушевался и отступил за спину Щегловитому.

– Это мой повар Артем, – представил его Щегловитов. – Я уезжаю, его рассчитываю. Вот он и хочет в деревню к себе вернуться. А его старый отцовский дом, пока он у меня служил, вроде бы рухнул, что ли? Вот он и хочет построить новый, а какой именно – сомневается: то ли со шлакоблоков, то ли бревенчатый, пятистенку. Чтобы им вместе с внучкой было бы в нем покойно.

– Приляг, – предложил старику Корейшев и указал на пол за своей кроватью: – Вот тут.

Старик затравленно глянул на Щегловитова, но тот с улыбкой сказал ему:

– Ложись, коль уж вызвался попросить совета у Божьего человека.

Старик покряхтел и лег.

– На спину. Так, – склонился над ним Корейшев и вымерял рост старика вершками: – Два аршина, десять вершков. Подушка, чтоб покойно. Ну вот, поднимайся. – И как только старик встал с пола, спокойно сказал ему: – Дом советую фанерный: два аршина двенадцать вершков. Или метр девяносто пять на семьдесят.

– Так мы же с внучкой в него не влезем, – напомнил Ивану Яковлевичу старик.

– А зачем с внучкой? Внучка тут ни при чем, – отмахнулся от старика Корейшев. – Она сама себе дом построит. Ты лучше вот что: как приедешь на родину, все свои сбережения в банку отложи да прикопай её где-нибудь в саду. Ну, и план какой-никакой составь: где, мол, копать и сколько. Положи план в конверт и конверт тот снеси соседке: внучке, мол, передашь, когда она из мест не столь отдаленных на побывку домой заявится.

– Да нет, вы что-то путаете, – возразил старик. – Она же у меня учительница. В Самаре.

– Ты слушай, коли пришел. Вдругорядь повторять не буду, – урезонил старика Корейшев. – Деньги – в банку, письмо – соседке. А с домом не торопись. Внучка сама построит. И вот еще что, – обратился Корейшев вдруг к главврачу. – Сюда скоро один человек поступит, большая шишка, из новых русских, так нельзя ли его ко мне, на мою кроватку прикомандировать. Пригляжу за ним честь по чести, можете даже не сомневаться.

– А что за человек? – извлек из бокового кармана халата ручку и записную книжку главврач.

– Карнаухов Юрий Павлович, – продиктовал ему Иван Яковлевич. – Шестьдесят второго года рождения. Бесноватый.

– Хорошо, – спрятал главврач записную книжку и авторучку обратно в карман халата.

– Да, и кирпичиков бы сюда, – вновь попросил его Корейшев.

– Кирпичиков? – переспросил Саблер.

– Ну да. Щебеночки. Бутылочек битеньких. Черепички. А то люди пойдут, надо будет их привечать. Да и по стуку скорей отыщут.

– Хорошо. Я распоряжусь, – согласился Саблер. – Санитар принесет, сколько там Вам понадобится.

– Зачем санитар? – возразил Корейшев. – Миронку вон обязуй. Он у нас по хозяйской части.

С дальнего конца палаты, со своей койки, за разговором Ивана Яковлевича и Саблера внимательно следил о. Самсон. Поэт же, склонившись к тумбочке, писал на листке стихи; а адвокат Катышев улыбался, глядя туда-сюда, высматривая поживу.

Под грохот разбивающихся камней, из глухой непроглядной темени, на свет одинокого фонаря, мерно раскачивающегося над грязью, валила толпа китайцев. Медленно, неприметно фонарь превратился в желтый, расплющенный под рукой лимон, которым Иван Яковлевич, повторяя движения фонаря, натирал пред собою стену.

Рядом с ним, перед кучей мусора, которым была завалена часть пола в углу палаты, сидел на корточках краснощекий вспотевший мужик в длиннополом вязаном свитере и с усердием бухал одной половинкой красного огнеупорного кирпича о точно такую же запыленную, разваливающуюся в руках – другую. После каждого грохота кирпичика о кирпич половинки в руках мужика раскалывались, и на огромную кучу мусора перед его ногами сыпались вместе с кирпичной пылью красные разнокалиберные осколки.

Прекращая тереть лимоном стену, Иван Яковлевич обернулся к сидящему мужику и тихо сказал ему:

– Ладно. Хорош пылить. Ну, что ж ты из кирпичей так мало песку насеял?

– Так песок же – скипелся весь, – объяснил Корейшеву посетитель.

– А жена твоя не скипелась разве с выводком-то твоим, пока ты по заработкам мотался?! Что же ты из неё побоями истерики выбиваешь? Разумно ли это, а? Ну, угробишь жену, а дальше – сам загремишь на нары. И детям сразу покойней станет. Где-нибудь в спецприемниках. Нетушки. Истерит жена – так ты её лаской исправить пробуй, личным примером, кротостью. Тогда и детишкам наука будет. Да и жена исправится, на доброго мужа-то глядучи.

– Ну, это вряд ли, – пробурчал себе под нос Краснощекий.

– А, – досадливо отмахнулся от него Корейшев и просопел затем: – Ладно, ступай уже. Завтра договорим.