Вечер танцев.

Помню тот неповторимый вечер в мягких красках уходящего дня.

Ранняя южная осень. Медленно, отдохновенно садится большое оранжевое солнце. Поселковый пастух гонит со степи сытое стадо: натруженно бредут, поднимая пыль, разнопородные коровы, распостраняя запахи плоти, кизяка, степи. Воздух густеет, очерчивает синим контуры хат, поют садовые славки, щеглы, потом один за одним смолкают, как инструменты в большом симфоническом оркестре. В небе яснее вырисовывается водянистый диск луны. День отошел. В наступившей тишине вдруг рассыпается соловьиное стаккато– тех–тех–тех– звучит прелюдия ночи. Так и в человеке: глохнет дневное, и рвутся наружу новые мотивы, и не спит, бунтует молодая душа.

Не в силах усидеть дома в свои шестнадцать лет, отправляюсь к Мишке и встречаю его по дороге ко мне. Не сговариваясь, кочуем вверх по улице в поисках приключений. Мишка, мой верный товарищ, рассказывает о новостях  за те полдня, что мы не виделись. А я гляжу по сторонам на пышную, сонную роскошь цветов в палисадниках: жгучих чернобрывцев, нежнейшего сине– голубого крученого паныча, астр, душистого табака, ноготков, и мне то грустно, то вдруг распирает от предвкушения огромной жизни впереди. Хочется бежать и дерзко смеяться в небо.

На улице ничего не происходит достойного нашего участия. Мы оживляемся лишь когда где-то сбоку слышатся звуки музыки. Оказывается, гуляют свадьбу у Майгуров. Перезревшая невеста другого, не нашего поколения, жених– незнакомый щуплый паренек  с маленькой птичьей головой.  Скука. Помню особую темень, окружающую этот одиноко стоящий на отшибе дом, комок желтого рассеянного света во дворе, обязательную веселость  подвыпивших гостей, толпу зевак, лениво судачивших о молодых. С реки неподалеку тянет холодной сыростью. Оттуда, когда молчит  динамик, доносится азартный хор лягушек– квакшей – тоже один из последних концертов.

Неинтересно. Отходим немного в улицу и останавливаемся.Мишка смотрит на свои часы, недавно купленные, и солидно говорит:

– Скоро девять. Можно идти.

Он имеет ввиду танцы. Танцплощадка располагалась рядом с клубом. Здеь построили павильон, куда добровольцы приносили свою « аппаратуру». Не просто радиолу или магнитофон, а обязательно « аппаратуру». И священнодействовали над ней с важностью жрецов. Теперь по прошествии многих лет я вижу на их лицах  редкий пушок, юную округлость подбородков, смешной апломб парней 17– 18 лет, за которыми крылась извечная застенчивость и желание выделиться. Ради этого они жертвовали своей «аппаратурой» – по тем временам вещью все-таки очень дорогой. Для нас же, мальчишек, эти владельцы стационарных, громоздких магнитофонов и сверхмощных усилителей со всякими украшающими цацками и наклейками казались, действительно, небожителями. Они веско и взросло говорили на любые темы, и мы, шнырявшие поблизости, принимали их высказывания за непреложные истины в последней инстанции.

Танцы устраивались по средам, субботам и воскресеньям. В четырнадцать-пятнадцать лет ватага пацанов закапывала томагавки «войнухи» и перемещалась к танцплощадке. Сперва просто смотреть на скопище людей, узнавать лица знакомых парней и девушек, непохожих на тех, что видишь днем. Расположившись табором за границей света, исходящего от столбов с фонарями, мы «травили» анекдоты, задевали одиночных девчат, спешащих на танцы – в общем, дурачились, как могли.

Взрослея, многие из нас продвигались ближе к павильону, гроздьями висели на его перилах, раскрыв рты, слушали деловые разговоры устроителей танцев. Когда они заканчивались, или когда танцующих разгонял дождик, мальчишки выбегали на круг и кривлялись, вроде бы пародируя взрослых. На самом деле, происходила бессознательная проба своих сил, пацаны незаметно уходили из детства.

Потом пришла очередь упражняться в танцах с нашими соседскими девчонками из тех, кого мы считали почти своими товарищами, не подозревая в них никаких других чувств и потому не стесняясь. Через много лет одна из них признается в первой любви ко мне. Что ж, останется лишь посетовать на превратности судьбы и нашу юношескую близорукость.

На танцах я и приметил Светлану. Раньше я ее не знал, так как учился в другой школе. Отныне танцы перестали быть просто зрелищем, интересным, но чужим. В семье только многозначительно переглядывались, когда я стал гладить брюки, чистить обувь, долго причесывать волосы.

И вот мы идем по тихой улочке, и чем явственней слышалась далекая музыка, тем медленнее становились наши шаги. Что-то в душе перестраивалось, томило тревожным и сладким предчувствием. Внутри меня происходило какое-то волшебное перевоплощение, как в сказке после таинственных слов заклинания, и надо было привыкать к новому своему существованию.

Оттого мы и не торопились, оттого я чисто зрительно и  запомнил чью–то увитую виноградом веранду, слепящий свет открытой электролампы, пронизывающий листья густого ореха, фантастическое смешение ярких бликов и увеличенных теней; лицо пожилой хозяйки, мелодичный перезвон о бетонное крылечко таза, куда женщина бросает ослепительно белые комки. Почему–то еще тогда я знал, что буду помнить эти мгновенные видения.

Проходим немую, темную, длинную хату –  мою бывшую школу, теперь уже закрытую навсегда. Легкий отзвук грусти. Затем заброшенную церковь с большим, настежь открытым садом, где мы раньше воровали сирень, чтобы сняться на школьной фотографии в конце учебного года.

Наконец музыка, густо заполняя пространство ночи, становится отчетливой, близкой. Нас обгоняет стайка девчат, и в воздухе плавает волнительный запах духов и пудры. И вот открывается широкая перспектива, яркий мир света, гул толпы, размытость двигающихся фигур, павильон, изрыгающий танго, фокстроты и вальсы. И что-то таинственное, необъяснимо тревожащее душу висит над всем этим. Вот наш поселковый парк, вот орава озорников у замурованного колодца – наших преемников; вот кое-где между деревьями стоят пары и группки – мужской разговор. И толчея молодежи  в центре бетонного круга.

По заведенному порядку обходим два раза танцплощадку, приветствуя знакомых, сходясь в компании и снова удаляясь.

– Светка твоя здесь,– шепчет глазастый Мишка и косит взглядом в ее сторону.

– Правда? – быстро переспрашиваю и гляжу за ним.

Она! В груди и в ногах ощущается зябкая дрожь, все тело слабеет, вокруг все ходит, вертится быстрее, словно кто-то плавно тронул бетонный круг. Сильнее бьется сердце, острее видят глаза, душа обмирает от какой-то шальной мысли и сладкого предчувствия праздника. Уже не хочется толкаться у павильона, не прельщает случайное внимание его властителей.

Мне никогда не удавалось близко рассмотреть ее лицо. Выдать себя внимательным взглядом или как-то иначе – о! страшнее этого не существовало ничего. Наверное, поэтому я не мог мысленно «вспомнить»  Кострикову. Всплывало перед глазами только размытое пятно лица, гладко зачесанные темные  волосы, взгляд больших черных глаз – ее будто прикрывала густая вуаль, и чаще всего сквозь нее прорывался именно этот глубокий, спокойный и строгий взгляд, от которого даже в одиночестве бросало в жар и холод.

Как я узнал, Света Кострикова училась классом старше, к  тому же ходила в другую школу. С некоторых пор случайно встретиться или хотя бы увидеть ее – с этим я вставал и с этим ложился спать.

Пригородный наш поселок больше походил на деревню.По вечерам в город ездили самые пижонистые парни и франтихи. Для большинства молодежи местом сбора оставался местный  кинотеатр или клуб, как чаще его называли. От желающих посмотреть любой кинофильм не было отбоя. Перед сеансом у окошечка кассы– людской водоворот, толкотня, мелькание рук, споры, доходящие до драк, приливы и отливы очереди, и кто-то растерзанный, но счастливый пробирается сквозь толпу, зажав в руке заветные голубые полоски билетов.

Торчал в этих очередях и я. Вместе со всеми кричал, нажимал на передних, красный и потный, совал деньги в длинный туннель кассового окошка и выбрасывался из толпы ее прибоем.Это длилось до тех пор, пока в моей жизни не появилась Кострикова. Одно предположение, что она может увидеть меня в очереди расхристанного, на которого кто-то орет, мокрого от этой жалкой возни за билетами, бросало меня в пот и жар, заливало краской стыда.

Теперь я приходил в кассу днем. Часто, особенно зимой, кассирша задерживалась, и приходилось мерзнуть, ежиться под ветром, топать ногами, чтоб не закоченели, отворачиваться от колючей поземки на обратном пути. Но зато я твердо знал, что вечером буду в кино и, возможно, ее увижу, и никакой мороз, самый сильный или скучный дождь, никакой сиверко не мог меня остановить, а надежда увидеть свою зазнобу возле кинотеатра еще больше горячила мою душу.

Обычно билеты брала подружка Светы – прыщавая рыжая толстуха. Я приблизительно знал в какое время она приходит за билетами, и если мы встречались  у кассы, я вслед за ней срывающимся голосом шептал в окошко: »Мне один, тоже в этом районе». Прямо просить двенадцатый ряд, где обычно садилась Кострикова, у меня не хватало духу и не позволяла гордость. Приходилось уповать на счастливый случай. Что из этого могло выйти, я не представлял, знал только – что-нибудь необыкновенное.

И однажды судьба коварно улыбнулась мне. Когда я разочарованный полнейшей прозой в покупке билета отходил от кассы, к ней подошла та самая толстушка. Вечером я сидел в кинозале ни жив ни мертв, видя, как Света со своей фрейлиной остановилась и направляется по моему ряду. Проходя, Света в упор посмотрела на меня сверху вниз, и мне показалось, краешком губ улыбнулась. Они сели рядом. Не успел я содрогнуться от восторга, как подскочил какой-то  поселковый прыщ из парней постарше и громко попросил: «Паренек, давай поменяемся местами. Света, можно я возле тебя?» Сопротивляться было смешно и оскорбительно. Я торопливо поднялся, стараясь не задерживать на себе внимание. Лицо мое пылало. Только когда начался фильм, я немного успокоился и уже корил себя, что не пришел попозже.

О моих роковых страстях  не узнала бы ни одна живая душа, если бы я мог скрывать отчаянье, когда долго не удавалось увидеть  Свету. Жизнь тогда становилась бесцельной, я ставил ее ни в грош. Все валилось у меня из рук. Я мог часами пластом лежать на кровати, уткнувшись в подушку, или наоборот  целыми днями шататься по улицам вблизи ее дома, возвращаясь затемно синим от холода и голода, уставшим и злым от неудачи.