Разбрасывая в стороны жёлтые листья, мы пересекаем газон.

Иногда – под действием погоды, из-за перепада давления – среди бела дня хочется спать. Со мной это обычно приключается в сумерки. Приходится оглушать себя чашкой крепкого кофе. Удастся прилечь где-нибудь – сон удивительно приятен и лёгок. Наверное, с братом происходит то же самое. Время подходящее – скоро стемнеет. Ветер растягивает облака, как будто кто-то меняет декорации. Лучи заходящего солнца устремляются в прореху между облаками, освещая всё вокруг и видно голубое небо.

Поддавшись светлой перемене, я предлагаю брату отвезти его в церковь.

– В какую?

Пусть сам выберет, отвезу в любую.

Он колеблется. Как-то на пасху он попал в Духовную Академию. На хорах семинаристы подружек тискали и шептались с ними похотливо. Больше туда не хочется. В Казанском Соборе музей религии и атеизма был. Детские впечатления от пыточных инструментов, которыми пользовалась инквизиция, очень сильны. Мешают на божественном сосредоточиться. К Николе сходить? Он патрон путешественников – из страны свалить захочется. Во Владимирский – тоже незадача. Там на иконе лик Христа, как рожа одного знакомого бандита. Церковь на Крови? Мрачно уж очень.

– К Исакию?

– Слишком красиво. Столько великолепия всякого, что для Бога места не осталось. Да и там музей. Бог у нас теперь экспонат.

Солнце опускается за крыши домов. Небо темнеет. Голубое небо на горизонте становится кобальтовым. Кое-где проскальзывает холодный зеленоватый тон, тот же, что на этюде, написанном братом.

Мы обгоняем грохочущий трамвай. В окна видны скучающие лица людей разных возрастов. Брат указывает мне на них, не смущаясь тем, что они могут видеть его жест.

– У каждого из них осталось определённое количество таких поездок, и никто из них не знает какое.

В наших краях первый снег всегда выпадает ночью. Редко бывает так, что он выпадает поздно вечером, ещё реже он выпадает днём. Я за несколько часов чувствую приближение снегопада. Какая-то физическая слабость охватывает меня и, одновременно, всё окружающее воспринимается с необыкновенной чёткостью и глубиной.

В ту осень первый снег застал меня на дороге. Я возвращался от брата и ехал один, размышляя обо всём понемногу, и, о том, что меня начинает затягивать моё извозное существование, а тоска по прошлой моей работе убывает. Перед лобовым стеклом закружились снежинки. Вдруг из них сделалась снежная стена. Несколько минут и тротуары, мостовые, газоны – всё было укрыто белым пологом.

* * * *

Брат позвонил мне и радостным голосом сообщил:

– У тебя есть возможность увидеть нечто необыкновенное. Марина пригласила нас в театр.

Высокого восторга это у меня не вызвало. Театрал я незначительный. Наверное, надо ходить на спектакли, в которых заняты хорошие актёры, но на них трудно достать билеты. У меня нет на это ни средств, ни времени. Я говорю без всякого стеснения: не люблю ходить в театр и всё. Толстой тоже не любил. Почему я должен любить? Представят какую-нибудь незатейливую историйку, потом дадут монолог с неглубокой моралью с непременным поучением, и… деньги давай.

Дверь мне открыл Папуля. Брат сидел перед компьютером и азартно щёлкал клавишами.

Квартиру их условно можно разделить на две части. Коридор – демаркационная линия. Папуля полностью занимает одну комнату. В ней военный порядок. Вдоль стены стоят две узкие железные кровати. На одной одеяло подоткнуто под матрац и натянуто так, что можно прикладывать линейку. Вторая заправлена бантиком: на отглаженной простыне – она напоминает лист писчей бумаги, только что вынутый из пакета – уложено одеяло, завёрнутое в другую простыню. Изюминка в том, что линии сгиба второй простыни строго параллельны. Папуля как-то пояснил мне, что служил в двух разных воинских частях. В каждой застилали кровать своим способом – он застилает обоими, чтобы сохранить сноровку. Я тогда спросил его: поставил бы он ещё одну кровать, если бы ему довелось послужить в трёх воинских частях? Это не улучшило наши отношения.

В комнате никаких излишеств. Слева полка с книгами, всего несколько томиков и подшивка старых журналов по радиотехнике, по той самой ламповой радиотехнике, которой уже давно нет. Он служил в армии радистом, а потом работал в НИИ. Как у многих специалистов такого рода, у него в углу – у окна – был устроен небольшой столик, на котором разложен инструмент необходимый при починке разного электронного оборудования: пинцеты, отвёртки, плоскогубцы, неизменный тестер для замера напряжения. На квадратике бакелитовой фанеры проволочная подставка для паяльника и рядом жестяная баночка с канифолью – прямо сейчас можно что-нибудь припаять. Два коврика на крашеном дощатом полу – во всех других комнатах грязный затоптанный паркет. Чистое окно с белыми рамами; стены оклеены светлыми обоями в цветочек. Папуля ревниво относится к своей комнате и выражает недовольство, когда кто-нибудь к нему заходит. Но туда и не рвётся никто.

У брата спального помещения, как такового нет. Спит он в общей проходной комнате, где диван постоянно разложен. Огромный японский телевизор в углу – лицо диктора в натуральную величину. На обеденном столе, прижатом к стене, но всё равно занимающем почти половину комнаты, светло серый компьютерный ящик и рядом монитор такого, же цвета. На полу у окна оранжерея: множество горшков с цветами, приобретёнными в магазине на Аптекарском огороде. Брат скупил там значительную часть имеющегося ассортимента.

В предназначенной ему комнате никто не живёт. Там склад разных, необходимых вещей, которыми он никогда не пользуется. На диван навалены инструменты, самого неожиданного назначения, какие-то пилы, фрезы, молотки. К стене прислонено несколько рам и запас подрамников с натянутыми холстами. От пола поднимаются стопки книг. Многие лежат так, что корешки не видны и поэтому найти нужную книгу – не просто. В изобилии присутствуют краски, кисти, какие-то гипсовые отливки, не оструганные доски – доски оструганные, какие-то колобашки замысловатых пород и прочая разнообразная всячина, по мнению брата, представляющая ценность. На стене его последнее творение: полотно метр на восемьдесят, уже в дубовой рамке. Женская голова на фоне горного кряжа. Лица не видно, только щека и тёмно-зелёные волосы. То самое произведение брата, о котором я уже говорил. Пробраться по всему этому хаосу можно по узкой тропке, проложенной посередине и даже обозначенной доской – широкой оструганной пятидксяткой.

Я знаю, что у брата по городу устроено ещё несколько таких схронов. В одном мне как-то довелось побывать. Брат снимал подвальное помещение под шелкографскую мастерскую. Там было много всяких механизмов и приспособлений, тоже ценных или нужных для каких-то всегда таинственных, но не осуществлённых начинаний.

Нейтральная зона включала в себя кухню, туалет и ванную. Хозяйской руки не чувствовалось. Дешёвенькие обои поклеены были ещё при сдаче дома. Трубы, батареи, стены покрыты налётом сальной грязи. Сантехника в желтых разводах, в углах пыль, паутина. На кухне столик покрыт дешёвой клеёнкой, протёртой с одного угла, и колченогий табурет. Они живут здесь уже более пятнадцати лет, но ремонтировалась только комната Папули.

Жилище многое говорит о своём обладателе. Хотите узнать, с кем имеете дело, наведайтесь к нему в гости. Брат делал ошибку, приглашая сюда свою актёрку.

На кухне я отказываюсь от кофе: посуда в засиженной мухами сушилке разнообразна, но больше не фарфора, а пластмассовых тарелок и кружек. Мне всегда достается самая непрезентабельная чашка.

– Ты рано приехал.

Он отрывается от компьютера и идет в душ. В большой комнате, к моему удивлению, диван собран, и постель с него убрана. Видны и другие признаки марафета: стёрта пыль, подметено, на столе чистенькая салфетка, явно из запасов Папули.

На эти приготовления я смотрю со своей колокольни: кажется, он задумал пригласить её сюда после спектакля. Навряд ли, она уляжется с братом на этом нешироком диванчике, стоящим в проходной комнате. Такая ночёвка и особе поскромнее не слишком понравится. Мне, скорее всего, придётся везти её домой. Вся катавасия затянется часов до двух ночи – успеть бы к разводу мостов. Но этим соображениям я не придаю большого значения. Я решил расслабиться и получить удовольствие.

Папуля включает телевизор. Полное впечатление того, что дикторша забралась в угол, и выставила из него своё милое разукрашенное личико; хочется посмотреть какие у неё колени, но вместо них под телевизором ящик с чернозёмом для цветов. Папуля тоже в приподнятом настроении, надел чистую рубашку, но ворот у неё обтрёпан и торчит длинная ниточка, выбившаяся из ткани.

Брат возвращается из душа с порозовевшим лицом.

– Куда вы так рано поедете? – вопрошает Папуля.

– Сегодня важно не опоздать, – заявляет брат, натягивая в коридоре ботинок.

Мы и не опаздываем – я паркую машину у театра за час с лишним до начала спектакля.

– Сиди, жди, – командует брат и скрывается за дверью с надписью «Служебный вход». Возвращается он довольно быстро.

– Вот Марина оставила. – Он показывает мне две контрамарки.

Деться нам совершенно некуда – не сидеть же в машине – и мы идём в театр. С гардеробщиком брат раскланивается и здоровается за руку; в фойе держится завсегдатаем. В буфете досадливо морщится у подноса с коньячными рюмками, источающими манящий аромат, и берёт себе стакан соку. Я беру бутерброд с красной рыбой и опускаю руку, потянувшуюся за рюмкой с коньяком. Нетактично – брату пить нельзя.

– Ты выпей, не стесняйся, одна то рюмка проветрится. С икрой ещё возьми…

Коньяк неплох. Разлившаяся в желудке теплота окончательно примиряет меня с происходящим.

– Вот – собираются уже.

Брат машет рукой двум девицам не первой свежести.

Одна из них слишком мосластая, сутулится, скрывая тем, сантиметров пять роста, другая, наоборот, толстенькая пышка, приземистая и на высоких каблуках. Первая крашеная брюнетка – волосы у корней темнее; вторая крашеная блондинка. Идеальная пара.

Я доедаю бутерброд с красной рыбкой и присоединяюсь к ним – послушать что говорят. Брат кратко рекомендует меня по имени. Я киваю и по тому, как меня окинули взглядом, понимаю, что говорить ничего не требуется. Это радует. Рыбка, икорка, лимончик, коньячок – приятные гастрономические ощущения. Стоит ли отвлекаться?

– А я всё вспоминала, как ты стоишь тут у окна и ждёшь Марину, по несколько часов кряду, – заявляет блондинка. Брата передёргивает. Он косит глазом в мою сторону, но я, к сожалению, всё слышал. Чтобы не смущать его дальше, смещаюсь вдоль стены, рассматривая фотографии актёров, развешанные на стенах. Никого из них я не знаю. Обход зала занимает у меня несколько минут. Появляется новая публика, более прилично одетая: мужчины в пиджаках и женщины в платьях.

Вокруг брата собралось общество. Кроме двух разномерных девиц, ещё штук пять – помоложе. Серенькие, одеты бедно. Среди них выделяется одна – брюнетка с модной стрижкой. Не скажешь, что хороша. В ней угадывается какое-то напряжение. Она, временами, посматривает на брата как-то недобро. Что-то странное есть в этом долгом взгляде.

Раздаётся первый звонок. Публика тянется в партер. Зал почти полон. Прямо перед нами усаживается известный актёр, явившийся, когда погас свет, чтобы не привлекать надоедливого внимания.

– Узнал? – шёпчет мне на ухо брат.

Я кивнул. Мне понравился его потёртый пиджачок – в кино он всегда таким элегантным франтом выглядит.

Места у нас хорошие: по центру, ряду в десятом. Видно всё и задирать вверх голову не надо.

Пьеска игралась бодрая. Сначала двое мужчин, один из них представлял отца – другой сына, выясняли свои отношения. Сынок приехал к папе в Нью-Йорк из Оклахомы. Им было что обсудить, поскольку они не виделись лет десять. Потом из спальни появилась девушка в шортах, сразу же выясняется, что она там только спала. Одна спала. Хозяин к ней рукой не притронулся: склеил её вчера на улице для сына, и сам всю ночь просидел в другой комнате, бренча на клавикордах. Сын – субтильный очкарик – не замедлил появиться и тут же застеснялся папашиного внимания. Вот-вот в квартирку, в которой всё происходит, должна нагрянуть папенькина жена, бывшая, разумеется. Приедет из Калифорнии. Короче говоря, собралась семейка.

Девица в шортах до femme fatale не дотягивала. Но как только явилась жена папочки, по тому, как брат подобрался, стало ясно: она и есть. Вскоре она уселась своему бывшему мужу на колени, и он признался ей, что болен раком.

– Эх, бля, – подумалось мне, – пьеска то не в жилу, не распереживался бы братан. Внешне он остался спокоен, но кресло под ним жалобно пискнуло. И тут пошёл её монолог. Она его провела ловко. Начала с упрёков своему бывшему сожителю в невнимательности и чёрствости, а закончила тем, что, несмотря, на бархатную жизнь на берегу другого океана с известным кинорежиссёром из Голливуда, она его, дурня, всё равно любит. Она так и выкрикнула в зал:

– Люблю я тебя, люблю, неужели ты этого не понимаешь?

В упор, глядя на брата. Я даже спрятался за спину известного актёра, подальше от создавшегося напряжения, и подумал: «Так ещё, куда ни шло – вселяет надежду».

После перерыва – нудного переминания с ноги на ногу в фойе – пошла на сцене говорильня о доброте главного героя, о его любви к людям. Он, оказывается, и неудачником стал из-за этого. Показаны были большие фотографии – он стойко переносит мучения от разных медицинских процедур. Всем стало скучно. Известный актёр на этом месте свалил. По всем признакам действие близилось к концу. Свет на сцене погасили, а герой встал у рампы, и только лицо его было выхвачено из темноты прожектором. Последний монолог. С первых слов стало ясно, что это очередное наставление глуповатому зрителю о том, что ценно в жизни, а что не очень.

Я наклонился к брату, и попросил номерки, чтобы попасть в гардероб до того, как там соберётся очередь.

– Сиди. – Приказал брат. – Нам всё равно Марину ждать.

Публика аплодировала без особого энтузиазма. Когда зал почти опустел, поднялись и мы. Стайка девиц толкалась в коридоре. Была среди них и чёрненькая со странным взглядом. Они стояли, молча, чего-то ожидая. Брат прошёлся туда обратно, разминая затекшее тело. Я спросил его: долго ли ждать? Не придётся ли мне с ним околачиваться в этом фойе часа два? Брат кивнул и скрылся за почти незаметной дверью, оклеенной теми же тканевыми обоями, что и стена. Его долго не было. Девицы глянули в мою сторону и забыли о моём существовании. Когда брат появился, вид у него был несколько удручённый.

– Она нескоро освободится, – возвестил он всем присутствующим, – первый прогон – им всё обсудить надо.

Он делает стайке ручкой, я повторяю его жест.

В машине брат молчит – расстроен отсутствием продолжения. Но решение принималось в сферах для него недоступных. Как могу, я нахваливаю пьесу, но скоро замолкаю, чтобы мои похвалы не показались чрезмерными.

Высадив брата у его дома, я покатил к себе.

По несколько часов ожидать свою пассию! И сегодня она так легко с ним обошлась. Но как я могу повлиять на это, что могу сделать? Не явиться же к ней с увещеваниями, что с братом сейчас надо обращаться поласковее, учитывая его тяжёлое заболевание.

* * * * *

Хотя и поздний был час, но в квартире моей раздалась трель телефона. Звонил «боевой товарищ». На этот раз я по-настоящему ей рад. Более двух недель она не звонила, и я подумывал уже о том, что она у меня больше не появится. Глубокой тоски это не вызывало, но лучше было, когда она приходила время от времени. Я заявляю, что не могу больше переносить нашу разлуку.

– Это означает, что мне можно приехать?

Именно так. Для своих лет она необычайно догадлива.

– Хм, – говорит трубка, – мне потребуется минут сорок на дорогу.

Я иду в магазин – купить пива и какой-нибудь еды. Потом лезу в ванну, лежу минут двадцать – греюсь. Погрузившись в тёплую воду я не испытываю недовольства прошедшим вечером, но эмоциональный фон дробится. Что-то беспокоит меня, как сомнение при обращении в кассу взаимопомощи. Я вспоминаю напряжённый взгляд чёрненькой девицы из стайки, окружившей брата. Может быть, в этом дело или я попросту начитался Пруста.

Когда раздаётся звонок в дверь, у меня пар валит из кастрюли с сосисками и на столе две тарелки. Она целует меня замёрзшими губами, снимает пальто. На ней тонкий свитер и короткая юбка. Кажется я первый раз вижу её не в брюках. Ей это идёт – у неё красивые ноги.

– Ты раньше не замечал?

– В кровати ноги плохо видно, – опускаю я тему.

– По какому поводу праздник? – она указывает на тарелки и пиво.

– Это не праздник. Я теперь всегда так живу.

– Она садится на табурет, подкладывает под себя ногу, плечом опирается о стену. Сидеть так неудобно, но кошачья мягкость её тела скрывает неловкость позы. Я кладу в тарелки сосиски, ставлю на стол бутылку с кетчупом. Она, вообще-то, пришла сюда из ресторана.

– Ну, точнее, из кафе – из частного кафе, открылось недавно. Зашли посидеть с девочкам.

– С девочками? – я задаю вопрос строгим голосом.

– С подружками, по институту, а если бы со мной был какой-нибудь потц, я бы тебе сообщила специальной депешей. Но есть хочется. Там такие цены!

Она улыбается одними глазами, натыкает сосиску на вилку, макает в кетчуп и подносит ко рту. Язычок касается края и, переходя в долгое плавное движение, слизывает тягучую красную жидкость. Контрольный взгляд на меня – каково произведённое впечатление? Изгиб тела делается ещё пленительнее – грудь оказывается почти над тарелкой. Следующее движение языка увеличивает площадь охвата. Ещё одно заканчивается коротким мурлыканием.

– Подожди ты, – прерываю я её, и наливаю пива.

– А, что такое, чего ждать? – она делает вид, что приходит в себя. – С тобой и отвлечься нельзя.

– Ты раньше вела себя серьёзнее. – Она смеётся. – Скажи мне: у тебя никогда подружки не было?

– Сколько угодно, а что?

– Ну и как ощущения? Это интереснее чем с мужчиной?

– А, ты об этом – я не так тебя поняла, – она нисколько не смущена, – даже не знаю, как тебе сказать. Мы попробовали как-то с девочками. Но у нас ничего хорошего не получилось. Насмотрелись по видику, выпили вина и давай тоже лизаться и обниматься, но лично я никакого удовольствия не получила и свалила от них, к тебе между прочим.

– Правильно сделала.

– Чего тут правильного? Ты меня стал учить, как правильно делать минет.

Я одобряю свои действия – полезные навыки не пропадают зря. Подучится, получит образование – цены ей не будет. Почему я расспрашиваю об этом? Видел с каким напряжением одна девица смотрит на парня своей подруги.

– Ну…, женщины вообще нежнее мужчин: любим погладить кого-нибудь, поласкаться. Последние слова она растягивает… Когда никого нет – почему бы не помочь друг другу, чтобы совсем не засохнуть.

Я улыбаюсь, она замечает это и прыскает со смеху.

– Подумаешь – взрослые тётеньки немного поразвлеклись в постельке, – что тебе до этого? Вот если бы у тебя завёлся мальчик, я бы нисколечко не ревновала.

– Того мне только и не хватает.

– Ты же называешь меня – товарищ?

– Это от тоски по добрым старым временам.

– А мне-то как догадаться от этого или от чего другого.

Мы с ней угомонились только под утро, и проспали до двенадцати, и сели пить кофе, и сидели на кухне, я в брюках и майке, она в свитере на голое тело, когда позвонил Папуля. Голос его был обеспокоенный:

– Уехал куда-то с Женей, – сообщил он мне, – я слышал, как они говорили про деньги. Какой-то счётчик обещали на них включить. Ты не знаешь что это такое? – Я, естественно, не знаю. – Просил тебя приехать к двум. Так спешили, что позвонить тебе времени не было.

Время то было, да брат, видимо, и при папуле не хотел говорить, что у них приключилось.

– Наверняка что-то связанное с электроэнергией, – успокаиваю я Папулю.

– Да что-то они слишком спешно свалили эту самую электроэнергию оплачивать?

До двух часов ещё есть время.

– У тебя неприятности? – она уловила нерв в моём голосе.

– Не у меня – у брата.

– Это, который больной. Смотри, я оденусь быстро, если тебе надо ехать.

– Не спеши, он ещё перезвонит.