Жители села. Раздел семьи Федотовых

Не совсем сладко проводят свой медовый месяц молодожены в русском крестьянском быту. Особенно в тех семьях, у которых одна изба: всюду чувствуется неудобство и стеснительность. Молодые обычно располагаются со своей постелью на кутнике или же подальше от посторонних глаз, на полатях. Да вот беда: лежи и не шелохайся. Чуть повернулись – скрипу не оберёшься. Еще дело усугублялось и тем, что старики, занимающие место для спанья на печи, грея бока и прокаливая свои простуженные и натруженные ноги на голых разогретых кирпичах, мало когда спали – все дремали. Уши, само собой разумеется, не затыкали. Малейший шорох их настораживал, поэтому-то и приходилось молодым вынужденно говеть: целоваться и миловаться тайно, в пол–азарта, в полунаслажденье. Млели втихомолку во избежание предательского скрипа, изнывая втиходвижку. Но тем не менее молодежь женилась и производила потомство.

Не проходило и году – у молодой пары появлялся ребенок. В избной тесноте появлялась и зыбка, подвешенная к потолку на очепе или же на пружине. Вновь появившегося на свет человека, наряду с молоком из материнской тощей груди, вскоре начинают приваживать и побочной пищей: подкармливают коровьим молоком из коровьего же рога через приделанный к нему коровий же сосок, отрезанный от вымени при заколе коровы. Тут и грязь, и мухи. А вскорости начинают ребенка приучать и к грубой пище: нажёванным хлебом через марлю.

Зыбка, согнутая из лубка, на дне – подстилка из соломы, сверху прикрытая тряпьем. Промокшая и обкаканная пелёнка, мухи, клопы, тараканы. Вот обстановка вступившего в жизнь человека в крестьянской действительности. Если ребенок родился дома – он счастливец, а то бывает рождение и в поле, на жнитве. Тут уж обстановка куда хуже домашней…

Частенько во время сенокоса и жнивы ребенка оставляли на целый день на попечение малолетних нянек, за которыми за самими-то нужен присмотр. Эти-то няньки, убаюкав ребенка в зыбке, выбегали на улицу играть, забывали о ребенке, а он уж давно проснулся и орет во всю своим голосисто–пронзительным криком. Ребёнок проснулся или из-за того, что его укусила злодейка муха, нахально пробравшись под положек, накрывающий зыбку, или же от того, что он весь обмочился и обваракался, или от того, что захотел поесть, или же от того, что летняя жара возбудила в ребенке жажду. Он нестерпимо захотел пить, но няньки, наигравшись, совсем отвлеклись от своей обязанности по воспитанию такого же почти как они сами ребенка и не слышат истошного с взвизгиванием крика.

Ребенок наплакивался до того, что обессиливал и изнемогал. Спохватившиеся няньки думают, что он умирает, но догадавшись напоить через рожок, как ребенок снова оживал, начинал дрыгаться и позволял себе даже улыбаться.

Часто с грудными детьми происходили и несчастные случаи. Он или по своей глупости засунет себе в рот какую-нибудь вещицу, или же по неопытности нянька, кормя сверх нормы, засунет в рот ребенку грубоватой пищи. Ребенок начинает давиться, а нянька, испугавшись, деловито начинает колотить его по спине, приговаривая: «Выплюнь, выплюнь!».

Обрыв очепа или веревки с пружиной, на которой висит зыбка, часто были причиной изрядных испугов и ушибов ребенка, от чего в результате этого были всевозможные калеки: кривые, косые, горбатые, напуганные дурачки. Часто были и смертельные исходы. От поноса или же от других детских болезней частенько, особенно по летам, то и дело относились маленькие гробики на кладбище.

Если у матери умирал ее единственный ребенок, то бабы, сожалеючи, хмакали. Если же у матери оставалось еще двое–трое «ваньков», то бабы ей завидовали и высказывали свою нескрываемую радость: «Какая Марья-то все же счастливая, схоронила ребенка-то, а то ее бы заполоскали, у нее их вон какая прорва!»

Все это и зарождало у молодых людей желание заиметь свою избёнку и отделиться от многолюдной семьи. Из-за этого и стало село расширяться во все стороны.

В многолюдной семье Федотовых тоже неудобство для молодых есть. Ванька, наточив колёсиков на шестнадцать каталок, вылез из-за станка, с устатку сладко потянулся, блаженно вытянув руки к потолку. Ему вздумалось для разнообразия поиграть, позабавляться с молодой женой, из токарни он поспешно пошёл в избу. Его Марья сидела на передней лавке, пряла. Она тоже была не против полюбезничать.

Перехватив улыбающийся взгляд входящего мужа, она ответно ласково, играючи, взглянула на него, а ведь нет лучшей игры, чем игра впереглядушки влюблённых. Ванька, не постыдившись и не вытерпев, подошёл к жене вплотную и стал с ней заигрывать, намекая на уединенность, озорно теребя куделю из гребня.

– А ты дай мне допрясть-то! – понимающе и взволнованно унимала Марья мужа. – Вот допряду эту мочку, и поиграем.

– Ну и дела! – с упреком заметил отец, подковающий кочедыком лапоть и наблюдавший за поведением молодых и укоряя сына. – Надо бы работать, он с молодой бабой валандается, а работа ему и на ум нейдёт. Хоть бы ночью миловались, не днем, да вдобавок пост сейчас, а они то и дело играют, и не надоест им! Кесь пора и насытиться! Пра, ешлитвою мать, – с дружелюбной улыбкой и тряся жиденькой бородой, отшутился отец.

– А ты, отец, не унимай их, чай, и мы были молодыми-то, все бывало! – заступнически вступила в Иванов разговор Дарья и сочувственно к снохе:

– Пойди-ка Марья, выскреби скребком пол в сенях, да почище, чтоб ни одной шишки не осталось.

Ванька предчувственно, догадливо вышел из избы. Обрадованная таким приказанием Марья встала с донца гребня, сладко потянулась, разнимая замлевшие в сидении ноги. Ноги ее были обуты в шерстяные чулки. Перед выходом в сени она, присев на сундук, стала обуваться в лапти (в будень валенки обувать не полагается). Разравнивая на ноге суверть портянки, она в забытьи бесстыдно раскорячилась. Заметя это, свекор не стерпел, чтоб с усмешкой не заметить: «Закрой сковорешницу-то, а то воробей влетит!» – Сладострастно хихикая, разразился смехом Иван. Участливо усмехнулась и Дарья.

Выйдя в сени и вооружившись скребком, Марья, наклоняясь, старательно принялась скрести пол в сенях. Он был изрядно покрыт нашлёпанными ногами грязными примёрзшими шмотками. К Марье сзади подкрался Ванька, он, играючи, обхватил ее руками. Она от неожиданности испугалась: «Ой! Как ты меня испугал! Я инда вздрогнула, и все во мне передернуло», – крикливо упрекнула она его. «А ты потише кричи. Ну и голос у тебя крикливый, словно, как в лесу, – дружелюбно заметил он ей. – Ты так-то можешь всех взбулгачить», – с досадой выговорил Ванька, страстно желая утащить ее в укромное место двора. Натешившись, Ванька снова в токарню и снова за станок, точить колеса и оси.

Наступила весна, пришла Пасха – самый большой праздник в году, пора весеннего веселья. Лежа в постели, Марья украдышным шепотом наговаривала на ухо мужу:

– У всех разговелось, а у нас ни молока, ни мяса… С такой пищи ноги не потащишь.

А во взаимной перебранке со свекровью она, натерпевшись и не сдержавшись, напрямик бухнула:

– У вас с такой пищи с голоду сдохнешь! – Дарья сдержанно протерпела, «в гору» со снохой не полезла. Только высказала ей: «Скажи спасибо, что пригрели тебя». А своему мужу, Ивану, выговорила: «И правда, отец, мы без коровы-то совсем заголодовались. Ты толкнись к Лабину, попроси денег на корову-то у Василия Григорьевича. Кстати, вон по дороге, кажется, он идет.

Иван полушубок в руки и поспешно выскочил на улицу. Перехватив путь Лабину, Иван учтиво поздоровался с ним.

– Василий Григорьич! Погоди-ка на минутку! У меня каталок-то полон двор, робяты каждый день по шестнадцать штук из токарни выкидывают. Так ты их, пожалуйста, забери, а то класть стало некуда. А мне в счет их деньжонок на корову дай.

– Сколько тебе, рублей двадцать пять, что ли?

– Нет уж, давай все тридцать. Семья-то у меня без коровы-то совсем заголодовалась. С плохой-то пищи, говорят, скоро ног не потащишь, а старшим-то, женатым сыновьям, не только за станком, а и по ночам с бабами работать приходится, – добродушно улыбаясь, шутил Иван.

– Я сочувствую, только у меня с собой-то денег-то нет, – с сожалением сказал Лабин. – Хотя, погоди: я вот сейчас к Савельеву Василию зайду, денег перезайму и тебе на дом принесу.

Перезаняв тридцать рублей у Василия Ефимовича, Лабин отнёс деньги Федотову прямо на дом. На другой день во дворе Федотовых снова появилась корова – купили.

Как-то ночью, идя с гулянья, подкрался, припал ухом к замочной дыре Мишка Крестьянинов, со злонамеренным любопытством выслушал задушевные секреты у молодой пары. Снедаемый местью за обиду от Ваньки (на Святках), решил отомстить. Мишка мало того, что разболтал парням о подслушанном секрете, да еще прихвастнул и с ехидным злорадством, хвалясь, разносил по селу:

– Иду я поздней ночью с гулянья, слышу где-то гутарят. Я к Федотовой мазанке подкрался, прильнул ухом, а внутри ее слышен приглушённый говорок, а о чем разговаривают никак не разберу. Я ухо примкнул к дыре, куда большой ключ втыкают, прислушался и все понял, все докумекал. Народ, бабы, новость подхватили и пошло по селу, поехало! По всему селу расползся слушок.

Послала Дарья Марью вылить из поганого ведра грязные помои, а она по простоте своей или по незнанию выбухнула эту грязь прямо на дорогу. Случайно подвернувшегося тут Николая Смирнова всего обдало брызгами. Наблюдавшая за снохой Дарья пожурила ее за это. А вечером послала Дарья сноху за коровой к стаду – опять неувязка. По неопытности вместо своей пригнала Марья домой чужую корову. Дарья, стоя у ворот, встретила ее с ехидной издевательской улыбкой:

– Ну, пригнала! Вот у нас и две коровы стало! Погляди, наша-то сама домой пришла и давно в хлеве стоит.

Краска стыда заревом полыхнула в лицо растерявшейся Марье. Затосковала Марья от нахлынувшей на нее кручины. Она вышла в город, повстречала там соседку Савельеву Любовь, решила поделиться с ней своей печалью, пожаловаться на свое житье–бытье.

– Ну и свекровушку бог мне дал! За каждым моим шагом следит. У нее и сзади-то глаза. Прямо поедом меня съела! – жаловалась Марья. – Да еще сношельница к свекрови подъюльнулась и, видимо, неспроста. И все на меня, и все на меня поливают. А каково мне все это переживать-то, а? А я все терплю, мне бы, дуре, надо осердиться, а я, как простофиля, не докумекиваю, все стерпливаю, а терпенье-то выносливо!

– А вон Анна Крестьянинова своей снохой не нахвалится, говорит, всем взяла, работяща, баслива и умна, – высказала свое суждение Любовь.

– Зато свекор об ней отзывается не лестно. У нее, говорит, больно кость широка, ее содержать расчёту нет, съедает помногу и материи на ее тело много надо, – чтоб несколько смягчить свое горе, высказалась о Крестьяниновой снохе Марья. – Да еще Мишка их, курносый дьявол, со своим языком сунулся, наплёл на меня разной небылицы. Ну, свекровушка-то и вовсе готова меня с вольного света свести. А я ни душой, ни телом ни в чем не виновата, а от колючей насмешки больнее, чем от удара!

– А ты бы Мишке-то выговорила, да постыдила его как следует, – предложила Любовь Марье.

– Я и так ему все высказала. Говорю ему, вот за то, что ты наболтал на меня, какую корысть получил? А он только, как изверг, зубоскалит и поводит своим носом-пятачком, и хоть плюй ему в нахальные буркалы. Ну, тетя, я тебе только одной откроюсь: жизни я своей не рада!

Марью крикнули чай пить. За столом сидела вся семья, к столу присела и Марья. Чай пили с сахаром, подбеливали топленым молоком, черпая его из деревянной чашки ложкой. Дарья, сидя на табуретке, блаженно схлёбывая чай с блюдечка, топыря глаза к потолку, вела непринуждённый разговор на хозяйственную тему:

– У нас новокупленная корова что-то уж больно доит молока-то помалу, прямо, вукороть. Беречь надо его и есть-то надо с убережью. Зря-то не расхлебаешься, только рази робёнку. Он какой-то золотушечный, ему нельзя ни картошку, ни конфетку, да еще видно молочные зубы выпадают.

И как бы между прочим, Дарья обратилась к мужу:

– Хозяин, а знаешь, что?

– Что?

– А корова-то у нас, знать, к быку просится. То-то я все наблюдаю, у ней хвост на бок.

– Вот и дело-то. Если бы сейчас обошлась, то как раз к Рождеству отелилась бы.

– Неплохо бы! – согласился с Дарьей Иван.

Выпив две чашки сладкого беленого чая, Марья повеселела, на ее лице появилась сдержанная улыбка, а когда ее Ванька, встав из-за стола, подошёл ближе к самовару, задрав рубаху, так что оголилось его брюхо выше пупка, стал подолом рубахи чистить горячий самовар, Марья не стерпела, с усмешкой шутливо ему заметила:

– Гляди, брюхо-то обожжёшь и хозяйство ошпаришь!

Все сидящие за столом весело рассмеялись. А отец счел нужным добавить:

– Какой ты, Ваньк, все же не сообразительный, так-то ты и в самом деле без струменту остаться можешь. Пра! – трясясь от смеха, добавил он.

Ванька недружелюбно посмотрел в сторону жены, та поняла, что позволила себе сказать не дело, снова потупела и утихла. Тяжело вздохнув, вышла на двор.

В сумерки Марье вздумалось навестить родителей. Она нерешительно подошла к свекрови, едва слышно спросилась:

– Матушка, я не надолго схожу к нашим?

– Сходи, разгуляйся, – разрешила Дарья.

Ушла Марья к своим, рассказала кое-что сочувствующей матери, да так и осталась в родном доме. К Федотовым не вернулась, прижилась у матери. Встретившая на улице ее подруга спросила ее:

– Надолго ли ушла?

Она без запинки ответила:

– Теперь меня к ним калачом не заманишь!

– А жалко тебе Ваньку-то?

– Я и сама-то не знаю, не пойму. Сначала-то вроде было жалко, а как раздумаюсь, да вспомню, что было, аж сердце жмет так, будто становится и не жаль.

– А може, вернешься? Говорят, вторая-то молодость злее?

– Не знаю, еще не испробовала такой прелести, – спокойно ответила Марья своей подруге-собеседнице.

Прожила Марья у матери с неделю. Как-то пошла на озеро за водой, наклонилась на мостках, чтоб зачерпнуть ведром воды, а внутри, где-то в боку, что-то так трепехнулось, что Марья от испуга обомлела и в недоумении так и присела. Прошептав молитву, вошла в себя и догадалась: в брюхе ворызнулся ребенок. Живое существо, толкнувшее Марью изнутри ее в бок, напомнило ей, что оно живет независимо от нее, растёт, придёт время, в виде человека появится на свет.

Выждав, когда вечер совсем погасил зыбкий сумрачный свет, Марья пришла в дом. Маскируясь тягучей темнотой, она в нерешительности робко присела на кутник. Дарья, поняв, что сноха вернулась, проговорила:

– Что же не раздеваешься, ай на побывку пришла? Ты уж поживи у нас, – улыбаясь, пошутила она.

Марья неторопко побрела к мазанке. В ее голове роились мысли, как она встретится с мужем и что будет говорить. Марья в нерешительности отворила дверь мазанки, там никого не было, постель пустовала. Она торопливо разделась и юркнула под одеяло. Вскоре откуда-то пришёл и Ванька.

– Ну, явилась! – коротко проговорил он и в нерешительности подсел на край кровати.

– Боюсь тебе сказать, а умолчать нельзя, – взволнованно и тяжело дыша, продолжала она свой бессвязный разговор, подбирая нужные слова. Но вместо слов она судорожно схватила его руку и, приложив ее к своему животу, выдохнула:

– Чуешь! Нынче только почувствовала, как он впервой ногой дрыгнул!

Ванька своей шершавой ладонью под теплой округлой кожей живота жены ощутил трепещущую толкотню живого невидимого существа. В этот момент в сознании Ваньки ворохнулась мысль, что там ворочается ребенок, которому отцом является он, Ванька. Он трепетно припал к жене, горячо и нежно поцеловал ее. Забился Ванька головой о теплую, пахнувшую сладковатым бабьим потом подмышку, перинюхался, пригрелся и вскоре уснул.