III

Прошло две недели… Онисим каждое утро, по обыкновению, ходил в булочную. Вот однажды Василиса выбежала к нему навстречу.

– Здравствуйте, Онисим Сергеич.

Онисим принял мрачный вид и сердито проговорил:

– Здорово.

– Что ж это вы никогда к нам не зайдете, Онисим Сергеич?

Онисим угрюмо взглянул на нее.

– Что я зайду? Чаем небось не напоишь.

– Напою, Онисим Сергеич, напою. Только вы приходите. И с ромом.

Онисим медленно улыбнулся.

– Что ж, пожалуй, коли так.

– Когда же, батюшка, когда?

– Когда… Эх, ты…

– Сегодня, вечерком, угодно? заверните.

– Пожалуй, заверну, – возразил Онисим и поплелся домой ленивым и развалистым шагом.

В тот же день, вечером, в маленькой комнатке, подле постели, покрытой полосатым пуховиком, за неуклюжим столиком сидел Онисим напротив Василисы. Тускло-желтый, огромный самовар шипел и сипел на столе; горшок ерани торчал перед окошком; в другом углу, подле двери, боком стоял безобразный сундук с крошечным висячим замком; на сундуке лежала рыхлая груда разного старого тряпья; на стенах чернели замасленные картинки. Онисим и Василиса кушали чай молча, глядя в лицо друг другу, долго вертели в руках кусочки сахару, как бы нехотя прикусывали, жмурились, щурились и с свистом втягивали сквозь зубы желтоватую горячую водицу. Наконец, они опорожнили весь самовар, опрокинули кверху дном круглые чашечки с надписями – на одной: «за удоблетворение», а на другой: «невинно пронзила», крякнули, отерли пот и начали помаленьку разговаривать.

– Что, Онисим Сергеич, ваш барин… – спросила Василиса и не договорила.

– Что барин… – возразил Онисим и подперся рукой. – Известно что. А вам на что?

– Так-с, – отвечала Василиса.

– А ведь он (тут Онисим осклабился), ведь он вам, кажись, письмо писал?

– Писали-с.

Онисим покачал головой с необыкновенно самодовольным видом.

– Вишь, вишь, – проговорил он хрипло и не без улыбки, – ну, а что такое он писал вам?

– А разное написал. Что, дескать, я, сударыня Василиса Тимофеевна, так; что вы не думайте; что вы, сударыня, не обиждайтесь; и много такого написал… А что, – прибавила она, помолчав немного, – он у вас каков?

– Живет, – равнодушно отвечал Онисим.

– Серчает?

– Куда ему! Нет, не серчает. А что, он вам ндравится?

Василиса потупилась и засмеялась в рукав.

– Ну, – проворчал Онисим.

– Да на что вам, Онисим Сергеич?

– Да ну же, говорят.

– Что ж, – проговорила наконец Василиса, – они… барин. Разумеется… я… да и они уж… вы сами знаете…

– Как не знать? – важно заметил Онисим.

– Вам ведь, наконец, известно, Онисим Сергеич…

Василиса видимо приходила в волнение.

– Вы скажите ему-то, вашему-то барину, что я, дескать, на него не сержусь, а что вот, мол…

Она заикнулась.

– Понимаем-с, – возразил Онисим и медленно поднялся со стула. – Понимаем-с. Спасибо за угощенье.

– Вперед милости просим.

– Ну, хорошо, хорошо.

Онисим приблизился к двери. Толстая баба вошла в комнату.

– Здравствуйте, Онисим Сергеич, – сказала она нараспев.

– Здравствуйте, Прасковья Ивановна, – отвечал он также нараспев.

Оба постояли немного друг перед другом.

– Ну, прощайте, Прасковья Ивановна, – проговорил Онисим нараспев.

– Ну, прощайте, Онисим Сергеич, – отвечала она также нараспев.

Онисим пришел домой. Барин его лежал на постели и глядел в потолок.

– Где ты был?

– Где был?.. (За Онисимом водилась привычка с укоризной повторять последние слова всякого вопроса.) По вашему же делу ходил.

– По какому делу?

– А вы не знаете?.. К Василисе ходил.

Петушков замигал глазами и завертелся на постели.

– То-то вот и есть, – заметил Онисим и хладнокровно понюхал табаку, – то-то вот и есть. Вы всегда так. Василиса вам кланяется.

– Неужто?

– Неужто? То-то же вот и есть. Неужто!.. Велела сказать, что, дескать, отчего его не видать? отчего, дескать, не ходит?

– Ну, а ты что?

– Что я? Я ей сказал: глупа же ты, я ей сказал, – станут к тебе такие люди ходить! Нет, ты приди сама, я ей сказал.

– Ну, а она что?

– Оча что?.. Она… ничего.

– То есть, однако, как же ничего?

– Известно, ничего.

Петушков помолчал немного.

– Ну, и придет?

Онисим покачал головой.

– Придет!.. Больно, сударь, прытки. Придет!.. Нет, это уж вы того.

– Да ведь ты сам говорил, что того…

– Мало ли чего!

Петушков замолчал опять.

– Так как же, однако ж, братец?

– Как же?.. Вам лучше знать: вы барин.

– Ну нет, что уж тут…

Онисим самодовольно покачался взад и вперед.

– Вы Прасковью Ивановну знаете? – спросил он, наконец.

– Нет. Какую Прасковью Ивановну?

– А булочницу?

– А, да, булочницу. Видал; толстая такая.

– Важная женщина. Она той-то, вашей-то, родная тетка.

– Тетка?

– А вы не знали?

– Нет, не знал.

– Эх…

Онисим из уважения к барину не досказал своей мысли.

– Вот бы вам с кем познакомиться.

– Что ж, я, пожалуй, не прочь.

Онисим одобрительно поглядел на Ивана Афанасьича.

– Но для чего собственно мне с ней знакомиться? – спросил Петушков.

– Эвона! – спокойно возразил Онисим.

Иван Афанасьич встал, походил по комнате, остановился перед окном и, не оборачивая головы, с некоторым замешательством произнес:

– Онисим!

– Чего-с?

– А не будет ли мне несколько, знаешь, неловко этак с бабой, а?

– Что ж, как знаете.

– Впрочем, я это только так. Товарищи могут заметить; всё оно как-то… Впрочем, я подумаю. Дай-ка мне трубку… Так что ж она, – прибавил он после небольшого молчания, – Василиса-то, говорит, что, дескать…

Но Онисим не желал продолжать разговор и принял обычный угрюмый вид.

IV

Знакомство Ивана Афанасьича с Прасковьей Ивановной началось следующим образом. Дней через пять после разговора с Онисимом Петушков отправился вечером в булочную. «Ну, – думал он, отпирая скрипучую калитку, – не знаю, что-то будет…»

Он взошел на крыльцо, отворил дверь. Пребольшая хохлатая курица с оглушительным криком бросилась ему прямо под ноги и долго потом в волнении бегала по двору. Из соседней комнаты выглянуло изумленное лицо толстой бабы. Иван Афанасьич улыбнулся и закивал головой. Баба ему поклонилась. Крепко стиснув шляпу, Петушков подошел к ней. Прасковья Ивановна, по-видимому, ожидала почетного посещенья: платье ее было застегнуто на все крючки. Петушков сел на стул; Прасковья Ивановна села против него.

– Я к вам, Прасковья Ивановна, более насчет… – проговорил, наконец, Иван Афанасьич – и замолк. Судороги подергивали его губы.

– Милости просим, батюшка, – отвечала Прасковья Ивановна нараспев и с поклоном. – Всякому гостю рады.

Петушков немного приободрился.

– Я давно, знаете, желал иметь удовольствие с вами познакомиться, Прасковья Ивановна.

– Много благодарны, Иван Афанасьич.

Настало молчанье. Прасковья Ивановна утирала себе лицо пестрым платком; Иван Афанасьич с большим вниманием глядел куда-то вбок. Обоим было довольно неловко. Впрочем, в купеческом и мещанском быту, где даже старинные приятели не сходятся без особенных угловатых ужимок, некоторая напряженность в обращении гостей и хозяина не только не кажется никому странной, но, напротив, почитается совершенно приличной и необходимой, в особенности при первом свиданье. Прасковье Ивановне понравился Петушков. Он держал себя чинно и добропорядочно, и притом всё же был человек не бесчиновный!

– Я, матушка Прасковья Ивановна, очень люблю ваши булки, – сказал он ей.

– Тэк-с, тэк-с.

– Очень хороши, знаете, очень даже.

– Кушайте, батюшка, на здоровье, кушайте. С нашим удовольствием.

– Я и в Москве не едал таких.

– Тэк-с, тэк-с.

Опять настало молчанье.

– А скажите, Прасковья Ивановна, – начал Иван Афанасьич, – это у вас ведь, кажется, племянница живет?

– Родная племянница, батюшка.

– Что ж она, как… у вас?..

– Сирота, так и держим-с.

– И что ж она, работница?

– Ра-аботница, батюшка, ра-аботница. Такая работница, что и… и… и!.. Как же-с, как же-с.

Иван Афанасьич почел за приличное не распространяться более насчет племянницы.

– Это у вас в клетке какая птица, Прасковья Ивановна?

– А бог ее знает. Птица.

– Гм! Ну, а впрочем, прощайте, Прасковья Ивановна.

– Просим прощения вашему благородию. В другой раз милости просим. Чайку откушать.

– С особенным удовольствием, Прасковья Ивановна.

Петушков вышел. На крыльце ему попалась Василиса. Она засмеялась.

– Куда вы это ходить изволили, голубчик мой? – сказал Петушков не без удальства.

– Ну, полноте, полноте, балагур, шутник вы этакой.

– Хе, хе. А письмецо мое изволили получить? Василиса спрятала нижнюю часть лица в рукав и ничего не отвечала.

– И на меня уже не гневаетесь?

– Василиса! – задребезжал голос тетки, – а, Василиса!

Василиса вбежала в дом. Петушков отправился восвояси. Но с того дня он часто стал ходить к булочнице, и недаром. Иван Афанасьич, говоря слогом возвышенным, достиг своей цели. Обыкновенно достижение цели охлаждает людей, но Петушков, напротив, с каждым днем более и более разгорался. Любовь – дело случайное, существует сама по себе, как искусство, и не нуждается в оправданьях, как природа, сказал какой-то умный человек, который сам никогда не любил, но отлично рассуждал о любви. Петушков страстно привязался к Василисе. Он был счастлив вполне. Его душа согрелась. Понемногу перетащил он весь свой скарб, по крайней мере все чубуки свои, к Прасковье Ивановне и по целым дням сидел у ней в задней комнате. Прасковья Ивановна брала с него за обед деньги и пила его чай, следовательно, не жаловалась на его присутствие. Василиса привыкла к нему, работала, пела, пряла при нем, иногда молвила с ним слова два; Петушков поглядывал на нее, покуривал трубочку, покачивался на стуле, посмеивался и в свободные часы играл с нею и с Прасковьей Ивановной в дурачки. Иван Афанасьич был счастлив… Но на земле нет ничего совершенного, и как ни малы требованья человека, судьба никогда вполне не удовлетворит его, даже испортит дело, если можно… Ложка дегтю попадет-таки в бочку меду! Иван Афанасьич испытал это на себе. Во-первых, со времени своего переселения к Василисе Петушков еще более раззнакомился с своими товарищами. Он видал их только в необходимых случаях и тут, для избежания намеков и насмешек (что, впрочем, не всегда ему удавалось), принимал отчаянно суровый и сосредоточенно запуганный вид зайца, который барабанит посреди фейерверка. Во-вторых, Онисим не давал ему покою, потерял всякое к нему уважение, ожесточенно преследовал, стыдил его. В-третьих, наконец… Увы! Читайте далее, благосклонный читатель.