– А что там? – спросила Уля, и бабушка шикнула на нее в ответ.

– …Уля. – В комнату заглянула мама. Лицо походило на перламутр – блестело и отдавало зеленцой. – Папа звонил.

– Я догадалась. – Уля дернула плечами. Хотела добавить: «Ты всегда после его звонков похожа на кикимору», но не стала.

Мама села на край дивана, впилась руками в колени и вдруг заплакала.

– Мам, ты чего? – всполошилась Уля. – Он тебя обидел, мам?

– Ба-бабушка умерла, – сквозь всхлипы выговорила мама.

Улю окатило жаром, а следом холодом. Мама рванулась к ней и прижала к груди.

– Доченька, я с тобой. Мама с тобой. Господи, что же я…гадости всякие про нее думала. Прости меня, Господи! А она ведь хорошая была, баба Аля, – бормотала мама.

Уля погладила ее по волосам и поцеловала в затылок. Мягкая подушечка волос пахла клубникой. Мама-мама, подумалось Уле, какая же ты девочка.

– Ты поплачь, детка. Поплачь. – Мама вздрагивала от рыданий.

Уле не хотелось плакать. Ей хотелось, чтобы поскорее наступила ночь. Смерть – это, конечно, грустно. Но когда знаешь, что на ней все не заканчивается, жить определенно становится легче.

Да вот захочет ли бабушка повидаться Внутри?

Не уйдет ли в туман, не попрощавшись?

Уля забеспокоилась.

– Бабушка, а почему я тебя не вижу? Там, в другом мире, – как-то раз поинтересовалась Уля. – Ты больше не ходишь Внутрь?

Бабушка заплетала ей косы и, услышав вопрос, потянула за волосы чуть сильнее. Уля айкнула.

– Любопытной Варваре нос оторвали, – проворчала бабушка. – Там, где я хожу, тебе покамест делать нечего. Играйся себе на полянке.

«Туман, – вспомнила тогда Уля. – Бабушка ходит в тумане. Ищет Его».

– Ну, значит так, – встрепенулась мама. – Сейчас к дяде Боре постучусь, он тебя на руках снесет. Поедем к папе. – Она растерла по щекам слезы, встала. – Витя сказал, помощь не помешает. Он там совсем один… с ней. Вызвал скорую, сидит, ждет. Говорит, не знает, что делать, растерялся. Надо помочь. – Мамины глаза сверкали.

Уля посмотрела на нее снизу вверх и сказала, мягко и вкрадчиво:

– Ты поезжай, мам. А я останусь. Если поеду, буду только мешать. Вам с ним… с папой… лучше вдвоем побыть. – И мысленно добавила: «А мне с бабушкой».

Мама хотела возразить, уже набрала воздуха в грудь, но передумала. Глаза заволокло мечтательной дымкой. Утешать великого художника, убитого горем – задача как раз для нее, его музы, пусть и бывшей. Хотя нет, нет. Это жены становятся бывшими, а вот музы – никогда.

– Да, ты права. – Мама улыбалась собственным мыслям, плавающим на ее лице, словно водяные блики. – Так будет лучше. Какая же ты у меня мудрая. Не по годам! Вся… вся в бабушку. – Она коротко шмыгнула, отмахнулась и побежала собираться.

– Я позвоню, как доберусь! – донеслось из коридора двадцать минут спустя.

Когда за мамой захлопнулась дверь, Уля сползла на диван и сунула руку в потайной кармашек. Пальцы утонули в пустоте – спину продрало холодом. Нож исчез.

Мама нашла?

Исключено, был бы скандал.

Уля переворошила постель, еще раз проверила карман, прощупала каждую диванную складку. Ничего. К своему ужасу, она вспомнила, что не убрала нож на место после вчерашней вылазки. Значит, он мог слететь с простыни и завалиться под диван! Уля опустилась на пол – благо, невысоко – и заглянула в пыльную темноту. Ну точно! Вон он поблескивает. Далеко, у самой стенки. Уля потянулась за ножиком, смяв щеку о деревянную перекладину, но наскребла лишь серых клочков.

– Ну ладно, – процедила Уля, отряхнув руки. – Я с тобой все равно попрощаюсь, бабушка, никуда ты от меня не денешься!

Она подползла к письменному столу и дернула ящик – навстречу покатились карандаши, ручки, фломастеры. Ножницы. Потрогав тупые лезвия, Уля покачала головой. Бабушка всегда повторяла, что надо царапать себя ножом. Вдруг от ножниц или острого карандашного грифеля никакого эффекта не будет?

Уля, извиваясь ужиком, влезла обратно на диван, с него – в кресло и покатила на кухню. Доехала до двери, врезалась в косяк и тихо зарычала от злости. Забыла, что коляске сюда путь заказан: слишком узкий проход. Потому-то мама в Улиной комнате поставила маленький холодильник, как мини-бар в номере отеля, чтобы дочь могла перекусить, когда захочется. Кто же мог подумать, что ей понадобится нож?

Пришлось бухнуться на плитку, больно ударившись локтями, и поползти. Добравшись до выдвижных ящиков, Уля приподнялась, вытянула руку и чуть не заплакала от досады. Пальцы не доставали совсем чуть-чуть, чиркали по ручке, но ухватить не могли. Давайте, давайте, еще немножко! Кисть заныла и задрожала от напряжения. Нет, не дотянуться. Уля распласталась на холодном кафеле, обдумывая, что делать дальше. Совсем скоро мама доберется до папиной квартиры и позвонит. Если Уля не ответит, мама разволнуется и наверняка поедет обратно. Правильнее дождаться маминого звонка, а потом снова попытаться выудить нож из-под дивана – надо только найти что-нибудь длинное.

А вдруг бабушка сразу решит отправиться в туман, и Уля ее больше никогда не увидит?

Вспомнилось желтое лицо, и костровый запах, и цыганские наряды, и мертвый глаз. Вспомнился рисунок: красная птичка на белом фоне. Вспомнился главный бабушкин подарок: не какая-то дурацкая кукла с лысиной – целый мир, красивый, как игра лунных лучей на разбитом стеклышке.

Потолок закачался и поплыл, в горле встал ком.

Уля подцепила дверцу нижнего шкафа, открыла и увидела мусорное ведро. Перевернула, и на пол выкатилась банка из-под горошка. На крышке торчали зазубринки.

Сгодится.

Уля стиснула банку и чиркнула по ноге. Потом еще раз. Размазала кровь и отправилась в путь.

– Здравствуй, Ульяна. – По поляне в одиночестве гуляла Зина. – А малышня убежала воздушных змеев запускать. И Катя с Егором тоже ушли. Давно уже. Не знаю куда. – Круглые щеки покрылись румянцем и потным блеском, как после бани. – Тут только я.

– Зин, слушай, – нетерпеливо заговорила Уля, – ты старушку не видела? Такую в яркой одежде, с усами и стеклянным глазом. Она раньше сюда приходила, когда живячкой была. А теперь умерла и, наверное, сейчас где-то тут.

Зина нахмурилась и скрестила руки, похожие на полешки, на груди.

– Знаю такую. – Взгляд потяжелел. – А зачем она тебе?

– Это моя бабушка! А где…

– Не ищи ее, – бросила Зина и вдруг пошла-пошла вперед, прямо на Улю, и потянула к ней короткие пальцы.

– Зина, ты чего? – Уля попятилась.

– Слушай меня! – рявкнула толстуха, приближаясь. – Не ищи чертову бабку! Она недоброе задумала.

Уля стиснула кулаки – отросшие ногти вонзились в кожу. Да что эта Зина городит? Жирная, мелкоглазая, глупая девчонка! Несет какую-то ерунду. «Недоброе задумала». Как будто бабушка способна тут кому-то навредить. Это мертвякам-то? Ха!

Зина почти ухватила Улю за плечо, но та вовремя отшатнулась. Губы у мертвячки сжались в струну и посинели. По белому лицу заструилось густо-красное. Несколько капель, сорвавшись с подбородка, темной росой осели на траве. Редко, очень редко мертвецы принимали свой истинный облик. Зина решила сделать это прямо сейчас.

Уля слышала от других, что Зину убил отчим – рубанул топором по голове. «Ох и жуткая она, когда без живячного марафета», – поведала однажды Катька. Теперь Уля убедилась в этом сама. Там, где раньше белела полоска пробора, сейчас багровела и пульсировала рана. Кожа на голове разъехалась, будто кто-то расстегнул молнию. Лицо, залитое кровью, безобразно перекосилось.

Уля застыла, не в силах отвести взгляд, и Зина рванула вперед. Сейчас схватит, скрутит, подомнет так, что косточки хрустнут. Вот уж кто недоброе задумал! Глазами металлически сверкает, рубит воздух руками, кровяным железом воняет – будто сама в топор превращается. Уля пискнула и сорвалась с места.

– Стой! А ну стой!

Какое-то время за спиной еще звучали оклики и тяжелые шаги – бум, бум, бум – но Уля нырнула в бледную дымку, и все стихло. Зина по-прежнему опасалась тумана. Оно и к лучшему.

Уля согнулась пополам и уперлась ладонями в колени, переводя дух. Огляделась. Ноги сами по себе завели туда, куда ходить не следовало. Ну ничего, сказала себе Уля, я тут по краешку поброжу, бабушку поищу, и сразу домой. Вроде и нестрашно вокруг, просто белым-бело. Словно занырнула в бассейн с молоком – даже хочется грести по-собачьи.

Ничем не пахло, ничем не звучало. Уля глянула вправо, влево, назад – везде молоко. Белизна напирает, неслышно подбирается, заползает в глаза, ноздри, под юбку. Нестрашно. Почти нестрашно. Только если чуть-чуть.

– Ба-буш-ка! – прокричала Уля, взяв рот в скобки ладоней.

Осторожно ступая, она побрела сквозь молоко. Иногда навстречу выдвигались одинокие силуэты деревьев – не корявых и ветвистых, как можно было представить, а равнодушно прямых. Как бы не заблудиться, подумала Уля, когда все вокруг такое одинаковое. Имела бы веревку, привязала бы один конец к дереву, а другой к себе. Имела бы семечки, помечала дорогу. Жаль, что ничего нет. Зато есть метка. Коснешься – и окажешься дома. Это успокаивало.

– Бабу… ай!

Что-то красное промелькнуло у виска, всколыхнув волосы. Будто лес кровью плюнул.

– Чивик! – позвало из тумана. – Чивик-чивик!

Уля пошла на звук и вскоре увидела ее – красную канарейку. Птаха суетилась на сухой ветке: прыгала, крутила головкой, вспыхивала яркими крылышками. Такая живая в мертвом мутном тумане. Такая хорошенькая. Уля залюбовалась и, когда кто-то тронул ее за локоть, протяжно закричала на одной ноте.

– Эй, ты чего тут? – в лицо, хмурясь, заглядывал Егор.

– Ну и голосистая девка! – Катька сунула пальцы в уши и ехидно усмехнулась.

– Чего ты тут делаешь? – повторил Егор.

Уля с трудом сглотнула. Сердце трепыхалось в горле и никак не хотело проваливаться обратно в грудь.

– Бабушку ищу, – выдохнула она. – А вы?

– Тебе тут нельзя, – Егор говорил строго и отрывисто. – В тумане ходят всякие. Странные. Спрашивают про живяков. Шепчутся про какой-то обмен. Так что давай-ка, дуй отсюдова. И так далеко забралась.

– Далеко? – удивилась Уля. Казалось, прошла всего ничего.

– Пойдем, Егорушка, ага? – Катя вцепилась в Егорову руку. – А то как бы не передумать. – Они обменялись взглядами. – Давай, Уляша. Как у вас говорят, не тормози! Уходи скорее.

Уля проводила ребят взглядом и поняла, что больше никогда их не увидит. Вот так и дружи с мертвыми. Кажется, куда они денутся? Мертвецы всегда тут. Сидят, ждут тебя. Верные, вечные. А они вон какие, оказывается. Срываются с лунной поляны, убегают в туманное никуда. Уля почувствовала обиду, даже слезы подступили, но следом пришло понимание: я ведь такая же. Не могу сидеть в своем мирке, ограниченном четырьмя колесами. Я ведь тоже хочу сбежать. И сбегаю. Сюда. А они – туда. Каждому нужно место для побега.

Внезапно навалилась усталость, будто кто-то большой и тяжелый уселся на плечи. Задрожали колени, потянуло к земле. В голове заворочались мокрые камни. Захотелось сесть, а лучше лечь и уснуть. Поборов соблазн, Уля поняла: придется уйти. Послушаться Катьку с Егором. Туман, чем бы он ни был, по капельке выкачивал из нее жизнь.

Уля тронула бурый след подсохшей крови. Надавила. Сильнее, еще сильнее. Втиснула палец до боли.

Ничего не произошло.

Пот выступил на лбу и заструился по вискам. Уля торопливо обернулась к дереву: где-то здесь совсем недавно сидела канарейка. Бабушка говорила, птица выведет из тумана. А уж там Уля разберется, как попасть домой. Может, кто-нибудь из ребят сумеет вывести ее Наружу. Даже встреча с зарубленной Зиной больше не внушала ужас – куда страшнее остаться в тумане.

Уля закрутила головой, ища канарейку. Птаха как сквозь землю провалилась.

Мгла вокруг колыхнулась, будто пар над варевом, и Уле почудилось, что рядом кто-то есть. Вот тут, прячется за деревом. Или сидит на высоких ветвях. Или таится среди выгнутых корней. Пока еще он не показывается, но сейчас выскочит, выловит ее – клецку из супа – положит на язык и проглотит. Уля смотрела на дерево не отрываясь, до рези в глазах, пока из гладкой серой коры не полезло лицо. Вытянутое, узкое. Почти человеческое.

Уля, не издав ни звука, побежала.

Не споткнуться, не споткнуться, не споткнуться и не упасть – билось в голове. И конечно, в следующий миг она растянулась на земле, распугав змеек тумана. Хотела тотчас подняться, но невидимые руки вцепились ей в волосы и поволокли по сухой безжизненной почве: по трещинам, вспученным корням, истлевшей листве. Уля орала и вертелась, пытаясь освободиться, но ничего не получалось. Голова горела – казалось, волосы вот-вот оторвутся вместе с кожей, и на лицо хлынет кровь – прямо как у Зины. Вскинув руки, Уля прикоснулась к чему-то холодному и шершавому. Пальцы. Длинные, узловатые. Разжать, расцепить. Исцарапать, сдавить. Хоть что-нибудь сделать, чтобы он, она или оно перестало тянуть за волосы.

Боковое зрение уловило цветастый вихрь. Бабушка, слишком яркая для этого места, появилась из ниоткуда. Послышался неясный клекот, звук удара, яростный крик – и все стихло. Затылок приложился о землю, из глаз брызнули искры и слезы. Уля села и схватилась за голову – по ней будто танцевали горящие пауки. Бабушка нависла сверху и скомандовала:

– Вставай.

Уля послушалась.

– Б-бабушка, кто это был? – ноги еле держали, и зуб на зуб не попадал.

– Человек. Бывший человек. А теперь – меняла, – неохотно ответила бабушка.

Она схватила Улю за руку и потащила за собой. Закачалась юбка, бордовая с бахромой, похожая на старинный абажур.

– Меняла? А кто это? – Уле хотелось поговорить.

– Меняла – тот, кто меняет, – отрезала бабушка.

Рука, крепко втиснутая в бабушкину ладонь, ныла от боли, но Уля терпела.

– А я тебя искала, – продолжила она. – Мама сказала, что ты умерла, и я решила тебя проводить. Ты в туман хочешь уйти, да? Я так и думала! Значит, правильно сделала. Вовремя пришла. Ты поможешь мне вернуться домой? Я порезала ногу, но врата не сработали. Я банкой резала. Надо ножом, я знаю, но нож завалился под диван.

Бабушка молчала.

Тишина все густела, как и туман, и Уля подумала: это странно. И тишина должна становиться реже, и туман должен рассеиваться. Сейчас все неправильно, а правильно так: они с бабушкой говорят, говорят и не могут наговориться перед прощанием, а белесая дымка – светлеет и тает.

Тишина. Туман.

Уля решила, что бабушка так ничего и не скажет, но ошиблась.

– Да, ты пришла вовремя, – медленно произнесла бабушка, покосившись через плечо. – Теперь-то я все знаю. Давно надо было умереть. Но я же не знала, что надо умереть, чтобы все узнать, – она говорила путано, но Уля радовалась хоть этому. – Там Он, за туманом, я чувствую. Ему бы жить и жить, всего тридцать два исполнилось, когда… – бабушка осеклась. – А как Его все любили! Такого нельзя не любить. Добрый, светлый. А рисовал-то как – загляденье, птички у него прямо живые выходили, того гляди взлетит с листка. Витьке только махонький кусок таланта передался. – Бабушка опять глянула на Улю через плечо. – Теперь-то я знаю, что Он – там. И что делать, тоже знаю. Раньше догадывалась, слухи всякие собирала, да все думала: ерунда какая-то, не может быть. А все ж подстраховалась. И не зря! Хорошо, ой как хорошо, что ты у меня есть!

От бабушкиных слов сладко заворковало сердце. «Хорошо, что ты есть» – это ведь почти «я люблю тебя». Уля расплылась в сонной, слабой улыбке и спросила, потерев глаза свободной рукой:

– Бабушка, а куда мы идем?

Дрема накатывала волнами: поменьше-побольше, поменьше-побольше. В голову снова набились холодные мокрые камни и тянули к земле. Ладонь, сжатая бабушкой, онемела.