Келчевский кивнул головою и взял перо.

– Давно бы так, – сказал он. – Ну, говори!

Иванов начал рассказывать, оживленно жестикулируя:

– Убивать, действительно убил. Только не один, а вместе с этим подлецом, Петровым. Удушили извозчика, что в Царское ехал. Взяли у него только это, больше ничего не было.

– Какого извозчика? Где? Когда?

– Какого? Мужика! Ехал в Царское, обратно. Мы его на Волховском шоссе и прикончили. В декабре было.

– Так! Ну, а вещи куда дели? Лошадь, сани?..

– Лошадь мы, как есть двадцать восьмого декабря, в Царское с санями увезли. Сани продали Костьке Тасину, а лошадь – братьям Дубовицким. Там же, в Царском. Они извоз держат…

– Какая лошадь?

– Рыжая кобыла. На лбу белое пятно, и одно ухо висит.

– А сани?

– Извозчичьи. Новые сани – двадцать рублей дали, а за лошадь – двадцать пять.

– А полушубок? Армяк?

– Это тоже у Тасина, а другой – у солдатки. Тот самый, на чем поймались. А остальную одежду, и торбу, и сбрую – в сторожку на Лиговке.

– В какую сторожку?

– В караульный дом, номер одиннадцать. Туда все носят. Сторожу! Вот и все. А что Петров указывает на меня одного, так он брешет. Вместе были, вместе пили…

– Ну, вот и умный, – похвалил его Келчевский. – Теперь мы во всем живо разберемся. – Он написал распоряжение о переводе Иванова в другую камеру и отпустил.

Едва тот ушел, как я вскочил и крепко пожал руку Келчевского.

– Теперь они все у нас! Надо в Царское ехать!

– Прежде всего, его сиятельству доклад изготовить!

– Вот Прач-то обозлится!

Мы засмеялись…

На другой же день о деле было доложено графу Шувалову, и он распорядился тотчас начать энергичные розыски в Царском Селе, для чего командировал меня, Келчевского и еще некоего Прудникова, чиновника особых поручений при губернаторе.

Собственно, самое интересное начинается от этих пор.

В этих розысках я не раз рисковал жизнью, и, может быть, поэтому оно так запечатлелось в моей памяти. Сейчас передо мной лежат сухие полицейские протоколы, а я вижу все происшедшее, как наяву, хотя с той поры прошло добрых 40 лет.

В этих розысках я не раз рисковал жизнью, и, может быть, поэтому оно так запечатлелось в моей памяти. Сейчас передо мной лежат сухие полицейские протоколы, а я вижу все происшедшее, как наяву, хотя с той поры прошло добрых 40 лет.

Итак, нам троим было вверено это дело, а собственно говоря, одному мне. Но еще до приказания графа я уже принялся за розыск. Едва стемнело, я переоделся оборванцем: в рваные галоши на босую ногу, в рваные брюки, женскую теплую кофту с прорванным локтем и в военную засаленную фуражку. Потом подкрасил нос, сделал себе на лице два кровоподтека и, хотя на дворе было изрядно холодно, вышел на улицу и смело пошел на окраину города на Лиговский канал.

И в настоящее время те места, за Московской заставой, туда, к шоссе, представляют собой места небезопасные, но тогда там была совершенная глушь. Тянулись пустыри, не огороженные даже заборами, а там, у шоссе, стояли одинокие сторожки караульщиков от министерства путей сообщения, в обязанности которых входило наблюдение за порядком на шоссе. Эти крошечные домики стояли друг от друга в 200 саженях. Туда-то и направил я свои шаги.

Иванов указал на караулку под № 11, и я решил прежде всего осмотреть ее изнутри и снаружи. Одинокая караулка стояла в 5 саженях от шоссе. Два крошечных окна и дверь выходили наружу, а с боков и сзади домик окружал невысокий забор. Тут же за домиком протекала Лиговка, за которой чернел лес. Место было глухое. Ветер шумел в лесу и гнал по небу тучи, сквозь которые изредка пробивался месяц. Из двух окон сторожки на шоссе падал бледный свет. Настоящий разбойничий притон!

Я осторожно подошел к караулке и заглянул в окно. Оно было завешено ситцевой тряпкой, но ее края не доходили до косяков, и я видел все, что происходило в комнате.

Комната была большая, с русской печью в углу. Вдоль стены тянулась скамья, перед которой стоял стол, а вокруг него табуретки. У другой стены стояла кровать и над ней висела всякая одежда. За столом, прямо лицом к окну, сидел маленького роста, коренастый блондин, похоже чухонец, и, видимо, силы необыкновенной. У него были белокурые большие усы и изумительные голубые глаза, как глаза ребенка. Прислонясь к его плечу, рядом с ним сидела рослая красивая женщина. Другая женщина сидела к окну спиной, а на скамье – рослый мужчина в форменном кафтане с бляхой и с трубкой в зубах.

На столе стояли зеленый полуштоф, бутылки с пивом и деревянная чашка с какой-то похлебкой. Видимо, между присутствующими царило согласие. Лица выражали покой и довольство. Чухонец что-то говорил, махая рукой, и все смеялись.

Я решился на отчаянный шаг и постучал в окошко.

Все вздрогнули и обернулись к окну. Чухонец вскочил, но потом опять сел. Сторож пыхнул трубкою, медленно встал и пошел к двери.

Признаюсь, я дрожал: частью от холода, частью от волнения.

Дверь распахнулась, и в ее просвете показалась высокая фигура хозяина. Опираясь плечом о косяк, он свободной рукой придерживал дверь.

– Кто тут? Чего надо? – грубо окликнул он.

Я выступил на свет и снял картуз.

– Пусти, бога ради, обогреться! – сказал я. – Иду в город. Прозяб как кошка.

– Много вас тут шляется! Иди дальше, пока собаку не выпустил!

Но я не отставал:

– Пусти, не дай издохнуть! У меня деньги есть. Возьми, коли так не пускаешь.

Этот аргумент смягчил сторожа.

– Ну, вались! – сказал он, давая дорогу, и, обратившись к чухонцу, громко пояснил: – Бродяга!

Я вошел и непритворно стал прыгать и колотить нога об ногу, так как чувствовал, что они невозможно прозябли. Все засмеялись. Я притворился обиженным.

– Походили бы в этом, – сказал я, сбрасывая с ноги калошу, – просмеялись бы!

– Издалека?

– С Колпина!

– В поворот?

– Оно самое. Иду стрелять пока что…

– По карманам? – засмеялся сторож.

– Ежели очень широкий, а рука близко… Водочки бы, хозяин! Иззяб!

– А деньги есть?

Я захватил с собою гривен семь мелкой монетой и высыпал теперь их на стол.

– Ловко! Где украл?

Я прикинулся снова и резко ответил:

– Ты не помогал, не твое и дело…

– Ну, ну! Мое всегда дело будет! Садись, пей! Стефка, налей!

Сидевшая подле чухонца женщина взяла полуштоф и тотчас налила мне стаканчик. Я чокнулся с чухонцем, выпил и полез в чашку, где были накрошены свекла, огурцы и скверная селедка, что-то вроде винегрета.

Сторож, видимо, успокоился и сел против меня, снова взявшись за трубку. Чухонец с голубыми глазами ребенка стал меня расспрашивать. Я вспомнил историю одного беглого солдата и стал передавать ее как свою биографию. Сторож слушал меня, одобрительно кивая головою; чухонец два раза сам налил мне водки.

Я вспомнил историю одного беглого солдата и стал передавать ее как свою биографию. Сторож слушал меня, одобрительно кивая головою; чухонец два раза сам налил мне водки.

– А где ныне ночевать будешь? – спросил меня сторож, когда я окончил.

– А в лавре! – ответил я.

– Ночуй у меня, – вдруг, к моей радости, предложил мне сторож. – Завтра пойдешь. Вот с ним! – он кивнул на чухонца.

Я равнодушно согласился.

– Как звать-то вас? – спросил я их.

– Сразу в наши записаться хочешь! – засмеялся сторож. – Ну что ж! – И он назвал всех: – Меня Павлом зови. Павел Славинский, я тут сторожем. Это дочки мои: Анна да Стефка – беспутная девка, а этого – Мишкой. Вот и все. А теперь иди, покажу, где спать тебе!

Я простился со всеми за руку, и он свел меня в угол за печку. Там лежали вонючий тюфяк и грязная подушка.

– Тут и спи! Тепло и не дует! – сказал он и вернулся в горницу.

Я видел свет и слышал голоса. Потом все смолкло. Мимо меня прошли дочери хозяина и скрылись за дверью. Павел с Наяненом о чем-то шептались, но я не мог разобрать их голосов. Вдруг дом содрогнулся от ударов в дверь. Я насторожился. В ту же минуту на меня пахнул холодный воздух и раздался оглушительный голос:

– Водки, черт вас дери!

– Чего орешь, дурак! – остановил его Павел.

– Дурак! Вам легко лаяться, а я, почитай, шесть часов на шоссе простоял. Так ничего себе!

– А чего стоял?

– Чего? Известно, чего: проезжего ждал!

– Ну, дурак и есть! – послышался голос Мишки. – Ведь было сказано: пока наших не выпустят – остановиться.

– Го, го! Дураки вы, если так решили. Остановитесь, то все скажут: они и душили! А их выручать надо.

– Лучше двое, чем все!

– Небось! Лучше ни одного…

– Жди, дурак! У них там завелся черт Путилин. Всех вынюхает.

– А я ему леща в бок.

Я тихо засмеялся. Если бы знал Павел Славинскиий, кого он приютил у себя! Они продолжали говорить с полною откровенностью.

– А у Сверчинского кто?

– Сашка с Митькой.

– А они как решили?

– Да как я! Души!.. – И пришедший грубо расхохотался. – Значит, к тебе и добра не носить? А?

– Зачем? Носить можешь. Я куплю.

– Ну, то-то! Так бери!

И на стол упало что-то тяжелое.

– Постой! – вдруг сказал Мишка, и я услышал его шаги.

Я тотчас раскинулся на тюфяке и притворился спящим. Он нагнулся и ткнул меня в бок. Я замычал и повернулся. Он отошел.

– Что принес? – почти тотчас раздался голос Павла.

– А ты гляди!..

Послышался легкий шум, что-то стукнуло, потом раздалось хлопанье по чему-то мягкому, и все время шел разговор отрывочными фразами.

– Где достал?

– А тебе что?

– Нет. Я так. Дрянь уж большая.

– Скажи пожалуйста, дрянь! За такую дрянь по сто рублей платят!

– Где как, а у меня красненькую…

– Красненькую. Да ты жид, что ли!

И тут поднялся такой шум, что от него впору было проснуться мертвому.

– Тише вы, дьяволы! – закричал наконец Мишка. – Ведь тут… – И он не договорил, вероятно сделав жест.

– А ну его! – отозвался хозяин. – Он нашим будет! Ну, двадцать рублей, и крышка!

Они опять стали кричать. Потом на чем-то поладили.

– Ну, пошел, – сказал пришедший.

– Куда?

– А к сосуду. Пить. Идем, что ли…

– Можно! – отозвался хозяин. – А ты?

– Кто же дом постережет? – ответил Мишка. – Нет, я останусь!

– Как хочешь…

– Ха-ха-ха! – загрохотал гость. – Он не соскучится!

– Мели, мели!..

Послышалось шарканье ног, пахнул холодный воздух, хлопнула дверь, и все стихло.

Через минуту Мишка прошел мимо меня и стукнул в дверь, за которую ушли девушки.

– Стефа! – окликнул он. – Иди! Никого нет…

Он отошел. Почти тотчас скрипнула дверь, и мимо меня мелькнула Стефания, босиком, в длинной холщовой рубашке. Раздался звук поцелуя.

– Куда отец ушел?

– С Сашкой в девятый номер! До утра будут.

И снова раздались поцелуи и несвязный шепот. Интерес для меня окончился, и я заснул.

Еще было темно, когда Мишка разбудил меня и сказал:

– Я иду в город. Иди и ты!

Я тотчас вскочил на ноги. Мишка с детскими, невинными глазами производил на меня впечатление разбойника. Впоследствии, во время своей службы, я не раз имел случай убедиться, насколько ошибочно мнение о том, что глаза есть «зеркало души».

Я тотчас вскочил на ноги. Мишка с детскими, невинными глазами производил на меня впечатление разбойника. Впоследствии, во время своей службы, я не раз имел случай убедиться, насколько ошибочно мнение о том, что глаза есть «зеркало души».

Самого Славинского не было. Стефания лениво нацедила какой-то коричневой бурды в кружку, предложив ее мне вместо кофе. Я выпил и взял картуз.

– Заходи, – просто сказала Стефания. – Отец покупает разные вещи!

– Это на руку! – весело ответил я. – Буду нынче же.

– Если не попадешься, – прибавил Мишка.

– Сразу-то? Шалишь!.. Ну, прощенья просим!

Я простился с девушкой за руку и пошел. Мишка задержался на минуту, потом догнал меня.

– Хорошо спал? – спросил он.

– Как собака!

Мы сделали несколько шагов молча; потом Мишка стал говорить, сперва издалека, потом прямее:

– Теперь в Питере вашего-то брата, беглых разных, пруды пруди! Только не лафа им…

– А что?

– Ловят! Уж на что шустрые ребята, что извозчиков щупали, но и тех всех переняли… Опять воров…

– Меня не поймают…

– Это почему?

– Потому что один буду работать.

– И хуже. Обществом куда способнее: тебе найдут, тебе укажут. Действуй! А там и вещи сплавят, и тебя укроют… Нет, одному куда хуже! Ты вот с вещами… а куда идти? Иди к Павлу. Ты с ним сдружись. Польза будет!

– А тебе есть польза? – спросил я смело.

Он усмехнулся.

– Много будешь знать – скоро состаришься! Походи к нему, увидишь. Ну, я в сторону!

Мы дошли до Обводного канала.

– Прощай!

– Если что будет али ночевать негде, иди к Павлу!

– Ладно! – ответил я и, простившись, зашагал по улице.

Мишка скрылся в доме Тарасова.

Я нарочно делал крюки, путался на Сенной, петлял и потом осторожно юркнул в свою Подъяческую, где тогда жил.

Умывшись и переодевшись, я прямо прошел в Нарвскую часть, где Келчевский встретил меня радостным известием о командировке.

Я засмеялся.

– Пока что я и до командировки половину знаю!

– Да ну? Что же?

– Это уж потом! – сказал я. – Вернемся, сразу по следу пойдем.

– Отлично! Ну, а теперь, когда же едем и куда?

– В Царское! Хоть сейчас!

– Ишь какой прыткий! А Прудников?

– Ну, вы с ним и отправляйтесь, а я сейчас один, – решительно заявил я.

Келчевский тотчас согласился:

– Где же увидимся?

– А вы прямо в полицейское присутствие. Я туда и заявлюсь!

– С Богом!

Келчевский пожал мне руку, и я отправился.

Поездка в Царское явилась для меня совершенно пустым делом. Я захватил с собою шустрого еврея, Ицку Погилевича, который служил в городской страже, и вместе с ним закончил все дело часа в два. Взяв из полиции городовых, я прямо явился к содержателям извозчичьего двора Ивану и Василию Дубовецким, и, пока их арестовывал мой Ицка, успел отыскать и лошадь, и упряжь, проданные им моими арестантами. Я отправил их в часть, а сам с Ицкою и двумя стражниками поскакал в Кузьмино к крестьянину Тасину и опять без всякого сопротивления арестовал его, а Ицка разыскал двое саней и полушубок со следами крови.

Мы привезли Тасина и все добро в управление полиции, и, когда приехали Келчевский и Прудников, я им представил и людей, и вещи, и полный отчет. Как сейчас помню изумление Прудникова моей быстроте и распорядительности, а Келчевский только засмеялся.

– Вы еще не знаете нашего Ивана Дмитриевича! – сказал он.

В ответ на эти похвалы я указал только на своего Ицку, прося отметить его.

Между прочим, это был очень интересный еврей. Как он попал в стражники, я не знаю. Трусливый он был, как заяц. Но как сыщик – незаменим. Потом он долго служил у меня, и самые рискованные или щекотливые расследования я всегда поручал ему. Маленький, рыжий, с острым, как шило, носом, с крошечными глазками под распухшими воспаленными веками, он производил самое жалкое впечатление безобидной ничтожности и с этим видом полной приниженности проникал всюду. В отношении же обыска или розыска вещей у него был прямо феноменальный нюх. Он, когда все теряли надежду найти что-нибудь, вдруг вытаскивал вещи из трубы, из-за печки, а один раз нашел украденные деньги у грудного младенца в пеленках! Но о нем еще будет немало воспоминаний.

Келчевский и Прудников, не теряя времени, тотчас приступили к допросу. Первого вызвали Тасина.

Он тотчас повалился в ноги и стал виниться:

– Пришли двое и продают. Вещи хорошие и дешево. Разве я знал, что это грабленое?

– А кровь на полушубке?

– Они сказали, что свинью кололи к празднику, от того и кровь!

– А откуда они узнали тебя?

– Так пришли. Шли и зашли!

– Ты им говорил свое имя?

– Нет!

– А как же они тебя назвали? Идите, говорят, к Константину Тасину. А?

Он сделал глупое лицо:

– Спросили у кого-нибудь…

– Так! Ну, а ты их знаешь?

– В первый раз видел и больше ни разу!

Прудников ничего больше не мог добиться. Тогда вмешался Келчевский.

– Слушай, дурень, – сказал он убедительным тоном, – ведь от твоего запирательства тебе не добро, а только вред будет! Привезем тебя в Петербург, там тебя твои же продавцы в глаза уличат да еще наплетут на тебя. И мы им поверим, а тебе нет, потому что ты и сейчас вот врешь и запираешься.

Тасин потупился.

– Иди! Мы пока других допросим, а ты подумай!

И Келчевский велел увести Тасина, а на смену привести братьев, по очереди.

Первым вошел Иван Дубовецкий. Высокий, здоровый парень, он производил впечатление красавца.