Звенит промерзлый дол и трескается лед.
 

(Осень, 1833)

Образ коня играет ключевую роль в таких шедеврах пушкинской поэзии как «Песнь о вещем Олеге» и «Бесы». Оба эти произведения наполнены образами славянской мифологии. Песнь о вещем Олеге: Перун – темный лес – волхвы – кудесник – поле – вещий Олег – конь – конский череп – змея. Конь, выступающий в роль предвестника судьбы, присутствует на всех этапах сюжета. Сначала в судьбоносный момент встречи Олега и кудесника на границе поля и темного леса в качестве «верного коня» – друга и боевого товарища. Затем после речи волхва-кудесника в качестве черной метки: «но примешь ты смерть от коня своего». Наконец на заключительном этапе, когда, казалось бы, ничего погибельного судьба уже не предвещала («Так вот где таилась погибель моя! Мне смертию кость угрожала») в качестве перевозчика своего хозяина в мир иной. Детальный анализ связи этого замечательного произведения со славянской мифологией представлен в статье (Янович, 2013).

Совсем по-другому запечатлен образ коня в «Бесах». Сюжет этого стихотворения – утрата пути. Причина в метели, вьюге, разыгравшейся по воле бесов, злых духов. Игры разума бесов, развлекающихся с горсткой путников (ямщик, барин, кони), происходят на фоне бесконечного заснеженного небесно-земного пространства, невидимки луны, мчащихся туч, мутного неба и ночи, пустой тьмы, неведомых белеющих равнин.

 
Мчатся тучи, вьются тучи;
Невидимкою луна
Освещает снег летучий;
Мутно небо, ночь мутна.
Сил нам нет кружиться доле;
Колокольчик вдруг умолк;
Кони стали… «Что там в поле?» —
«Кто их знает? пень иль волк?»
 
 
Вьюга злится, вьюга плачет;
Кони чуткие храпят;
Вот уж он далече скачет;
Лишь глаза во мгле горят;
Кони снова понеслися;
Колокольчик дин-дин-дин…
Вижу: духи собралися
Средь белеющих равнин.
 

(Бесы, 1833)

Духи скрываются в поле, в воздухе, «торчат верстою небывалой». Пень становится волком. Духи кружат, толкают в овраг одичалого коня. Кони останавливаются, пугаются, храпят. Число бесов растет, духи жалобно поют: «Домового ли хоронят, Ведьму ль замуж выдают?». Кульминация. Казалось бы, полная безнадежность. Тем не менее, кони снова понеслись. Спасение в движении. Бесы не исчезли, они продолжают «мчаться рой за роем в беспредельной вышине» вслед уходящим путникам. Кони спасли ситуацию, возможно, нашли верную дорогу. Однако финал неодназначен. У Пушкина так бывает не только в стихах, но и в свободном романе (прощальная сцена между Татьяной и Онегиным). Стихотворение в целом также наполнено недоговоренностями, практически неразрешимыми противоречиями. Динамический сюжет развивается на фоне статической небесной картины-рефрена («Мчатся тучи, вьются тучи; невидимкою луна освещает снег летучий; мутно небо, ночь мутна»), трижды повторяющейся в начале, середине и конце стиха. Никуда не исчезающая статика грозного природного явления, казалось бы, преобладает, однако безостановочное движение снега, духов, коней продолжается, динамика на остановленном вечном фоне только возрастает. Духи поют о похоронах и свадьбе, это и то и другое сразу, или этим обозначены границы интервала возможных ситуаций между горем и радостью. Решать читателю. В самом стихе нет однозначного ответа. Вопросов множество. Чем обусловлено чудесное спасение путников. Ямщик и барин испуганы, пассивны. Кони останавливаются, чтобы понять ситуацию, найти верный путь, или от полной безнадежности. Или сами бесы отпускают путников на правильную дорогу, продолжая напоследок «надрывать душу». В славянской мифологии возможна и такая интерпретация поведения духов (Славянские древности, 2003).

Прослеживается связь «Бесов» Пушкина с замечательным стихотворением Кузнецова (ранняя редакция, несколько отличающаяся от более поздней).

 
Выходя на дорогу, душа оглянулась:
Пень иль волк, или Пушкин мелькнул?
Ты успел проморгать свою чистую юность,
А на зрелость рукою махнул.
 
 
И в дыму от Москвы до Каспийского моря
Загулял ты, как бледная смерть…
Что ты, что ты узнал о родимом просторе,
Чтобы так равнодушно смотреть?
 

(Кузнецов, 1976, с.98)

Здесь та же проблема потери пути. Нет вьюги, тьмы, коней, ямщика, бесы представлены волком-пнем. Сохранилась душа поэта, родимый космический простор, прошлый путь длиной в полтора века.

Другие виды. Медведь упоминается в стихах Пушкина 43 раза. В ряде случаев этот образ очеловечивается. По словам Пушкина: «О «Цыганах» одна дама заметила, что во всей поэме один только честный человек, и то медведь» (Тынянов, 2002, с. 251).

 
Горит огонь; семья кругом
Готовит ужин; в чистом поле
Пасутся кони; за шатром
Ручной медведь лежит на воле;
 

(Цыганы, 1824)

Образ медведя является центральным в «Сказке о медведихе». Своеобразная метаморфоза. Медведиха, защищающая своих медвежат, наделена человеческими чертами, тогда как охотник, из корыстных побуждений уничтожающий медвежью семью, проявляет звериную сущность.

Медведь является также ключевым образом в сказочном, пророческом сне Татьяны, главной героини романа «Евгений Онегин» (глава 5, строфы XI–XXI)

 
Как на досадную разлуку,
Татьяна ропщет на ручей;
Не видит никого, кто руку
С той стороны подал бы ей;
Но вдруг сугроб зашевелился,
И кто ж из-под него явился?
Большой, взъерошенный медведь;
Татьяна ах! а он реветь,
И лапу с острыми когтями
Ей протянул; она, скрепясь,
Дрожащей ручкой оперлась
И боязливыми шагами
Перебралась через ручей;
Пошла – и что ж? медведь за ней!
 

До сих пор предпринимаются многочисленные попытки расшифровки этого сна. Интерпретация образа медведя различна. Ангел-хранитель, генерал Гремин, и даже филологический оборотень – Онегин, сначала отказавшийся от Татьяны, а затем зачем-то заманивающий ее в избу с чудовищами и уродами. В результате расшифровок вместо пушкинской ясности – полный туман.

По сравнению с Пушкиным, у других поэтов девятнадцатого века медведь упоминается редко, менее 5 раз, только у Глинки – 22 раз.

Более часто образ медведя встречается в стихах поэтов двадцатого века: Хлебников (44), Маяковский (23), Соснора (26). В отличие от Пушкина у Маяковского происходит не очеловечивание медведя, а наоборот «омедвежение» человека («Я, скажем, медведь, выражаясь грубо…»

 
Вчера человек —
единым махом
клыками свой размедведил вид я!
 
 
Рябит река.
Я в середине.
Белым медведем взлез на льдину,
плыву на своей подушке-льдине.
 

(Маяковский, Про это, 1923)

Собака в стихах Пушкина упоминается около 40 раз. В большинстве случаев для уничижительной характеристики («Иль рыцарского слова тебе собака мало?» в «Скупом рыцаре»), а также как домашнее («на санки жучку посадив» в «Евгении Онегине») или охотничье животное.

 
Но пруд уже застыл; сосед мой поспешает
В отъезжие поля с охотою своей,
И страждут озими от бешеной забавы,
И будит лай собак уснувшие дубравы.
 

(Осень, 1933)

Примерно половина видов встречается в текстах 1–3 раза. К числу таких редких видов может быть отнесен дельфин, упоминаемый поэтом один раз, в одном из вариантов «Ариона».

 
Погиб и кормщик и пловец! —
Лишь я, таинственный певец,
На берег выброшен грозою,
Спасен Дельфином я пою
 

Дельфин в этом варианте Ариона выступает в роли спасителя поэта, что практически уравнивает его с человеком по благородству и этике. Отметим в этой связи другой аспект равенства: наряду с человеком дельфин обладает наиболее высоким уровнем интеллекта среди живых существ биосферы. В более позднем варианте строка с дельфином заменена на «Я гимны прежние пою», дельфин остается между строк, как бы уплывает в область предания о спасении древнегреческого поэта Ариона этим существом.

Из видов индикаторов, прочно вошедших в антологию русской поэзии, отметим образ кота («кот ученый» в «Руслане и Людмиле») и «затейницы белки, грызущей орешки и поющей песенки» в «Сказке о царе Салтане».

Птицы представлены обобщенной группой и 28 видами. Более 10 раз упоминаются лебедь, петух, орел, соловей, ворон, голубь. По числу упоминаний доминирует лебедь. Семантика этого образа многопланова. Царевна Лебедь в «Сказке о царе Салтане», играющая, по существу, главную роль в динамике сюжета этого замечательного произведения, как бы освещающая его волшебным светом изнутри. Образы тихой луны, освещенной зарей девушки, плывущего корабля, снега на вершине горы, приметы дождя.

 
Лебедь тут, вздохнув глубоко,
Молвила: «Зачем далёко?
Знай, близка судьба твоя,
Ведь царевна эта – я».
 

(Сказка о царе Салтане, 1831)

 
И тихая луна, как лебедь величавый,
Плывет в сребристых облаках.
 

(Воспоминания в Царском селе, 1814)

 
И дева по стене высокой,
Как в море лебедь одинокой,
Идет, зарей освещена;
И девы песнь едва слышна
Долины в тишине глубокой.
 

(Руслан и Людмила, Песнь четвертая)

Отметим перекличку текста строки «Долины в тишине глубокой» со стихами Ломоносова: «Где ветр в лесах шуметь забыл, в долине тишина глубокой». Такие цитаты, как правило, творчески переработанные и переосмысленные Пушкином, помещенные в новое стиховое окружение, характерны для его поэзии, вобравшей в себя ряд достижений современных и предшествующих ему русских поэтов. Вспомним, к примеру, цитату из стихов Жуковского «гений чистой красоты», ключевого образа в знаменитом стихе Пушкина «Я помню чудное мгновение» (Виноградов, 1934, с.156).

По сравнению с Пушкиным образ лебедя встречается в стихах последующих поколений русских поэтов значительно реже, за исключением Хлебникова. В стихах Хлебникова лебедь упоминается 60 раз. Семантика этого образа у него существенно расширена: «сияют лебеди, как свечи», думающая «лебяжья чета», «белоснежная змея», пена, облако, небо, ночь, лучи, снежное одеяло, «заря, сверкающая новыми крылами», «духи в белых плащах с монгольскими глазами», «строгая боярыня Бориса Годунова». По существу – целая страна «Лебедия».

 
Сегодня строгою боярыней Бориса Годунова
Явились вы, как лебедь в озере;
 

(Хлебников, 1916)

Обогащается цветовая палитра образа, наряду с белым, образ лебедя высвечивается алым, багровым, зеленым, золотым, красным, огненным, снежным, черно-желтым цветом.

 
Учебников нам скучен щебет,
Что лебедь черный жил на юге,
Но с алыми крылами лебедь
Летит из волн свинцовой вьюги.
 

(Хлебников, Ладомир, 1920)

Вернемся к стихам Пушкина. 18 видов птиц упоминается в его поэтических текстах 1–3 раза. В качестве вида индикатора биосферной поэтики Пушкина может быть использован образ иволги, встречающийся всего один раз, однако в каком качестве! В контексте сопоставления, «соперничества» своего творчества с пением иволги.

 
В гармонии соперник мой
Был шум лесов, иль вихорь буйный,
Иль иволги напев живой,
Иль ночью моря гул глухой,
Иль шопот речки тихоструйной.
 

(Разговор книгопродавца с поэтом, 1824)

Иволга. Образ иволги является большой редкостью у поэтов, не только девятнадцатого, но и двадцатого века. Эпизодически иволга упоминается в стихах Лермонтова («не слышно жалобного пенья пустынной иволги»), Толстого («нам иволги мешали и рокот соловьев»), Ахматовой («иволги кричат в широких кленах»), Хлебникова («и стая иволог летела, как треугольник зорь, на тело»), Есенина («плачет где-то иволга»), Цветаевой («я – иволга, мой голос первый в лесу, после дождя»), Заболоцкого («спой мне, иволга песню пустынную, песню жизни моей»), Чижевского («да задумчивой иволги песнь в голубом отдаленьи несётся»), Комарова («и флейта иволги за рекою не умолкала до темноты»). Дальневосточный поэт Петр Степанович Комаров посвятил иволге отдельное стихотворение

 
Прислушайся, как иволга поет,
К нам издалека в рощу залетая.
 

(Комаров, Иволга, 1944)

К числу видов индикаторов также может быть отнесена синица.

 
И шум малейший по дубраве,
Полет синицы, ропот вод
 

(Руслан и Людмила, Песнь вторая)

 
Спой мне песню, как синица
Тихо за морем жила
 

(Зимний вечер, 1825)

Другие виды фауны. Рыбы упоминаются около 50 раз. Доминирует – сказочная золотая рыбка.

 
В третий раз закинул он невод,
Пришел невод с одною рыбкой,
С не простою рыбкой – золотою.
 

(Сказка о рыбаке и рыбке, 1833)

Другие виды (плотва, форель, щука) упоминаются в стихах не чаще 2 раз.

 
Поднесут тебе форели!
Тотчас их варить вели,
Как увидешь: посинели, —
Влей в уху стакан шабли.
 

(Из письма к Соболевскому, 1826)

Если у Пушкина золотая рыбка, как и царевна Лебедь – чудотворцы, то у Кузнецова в двадцатом веке возможность чуда исчезает, рыбка, как и положено рыбам, становится безмолвной.

 
Слезы вечерние, слезы глубокие…
Больно, о, больно смотреть!
Что-то такое в вас есть одинокое.
Взял да забросил я сеть.
 
 
Но тяжело ее было вытаскивать,
Видно, что чем-то полна.
Вытащил рыбку и стал ее спрашивать,
Только немая она.
 

(Кузнецов, 1969)

В этом стихотворении перекличка не только с Пушкиным, но и Тютчевым. В результате трансформируется масштаб, «неистощимые, неисчислимые слезы людские» Тютчева приобретают космический размер моря, с обитающем в нем музой поэта – немой рыбкой.