Фильм “Девушка моей мечты” прошел с огромным успехом по всей фашистской Германии и по оккупированным ею странам. После войны в качестве трофея он демонстрировался с не меньшим успехом почти во всех странах мира, в том числе и Советском Союзе, где многие зрители ошибочно принимали Марику Рёкк за Еву Браун, любовницу, а затем жену Гитлера.

Хозяйка кинозала где-то достала копию этого самого популярного среди немцев фильма. Большинство жителей Хейероде знали о нем, видели его и хотели увидеть еще раз. Все знали, а я – нет. И когда хозяйка кинозала пришла ко мне с предложением посмотреть этот фильм, то я равнодушно, не подозревая, что это не простой фильм, а шедевр, ответил:

– Хорошо, завтра вечером посмотрю.

На другой день в комнате Анны Хольбайн собрались ее сестры и племянники, все они поглядывали на меня и загадочно улыбались. А когда я в сопровождении одного свободного от дежурства солдата направился в кинозал, то на улице мне стали встречаться жители, тоже с загадочными улыбками. У входа в кинозал толпилась большая группа молодежи и с повышенным вниманием сопровождала каждый мой шаг. Я тоже всем улыбался, но не понимал, что происходило вокруг. Все это, оказывается, означало то, что люди ждали от меня разрешения на показ фильма, который был бы для них настоящим праздником.

С первых кадров кинокартины я был поражен и оглушен красками, музыкой и танцами. На экране царила удивительно красивая, беззаботная жизнь молодых людей, у которых на уме было одно – как бы в кого-нибудь влюбиться. Как будто в мире не было ни войны, ни крови. Танцы красоток из кабаре меня просто вогнали в краску: когда эти красотки бесстыже задирали юбки и дразнили зрителей обнаженными ногами. Этого я не мог стерпеть и, несмотря на все плюсы комедии, твердо сказал “нет”, чем поверг в ужас хозяйку кинозала, которая теряла огромную сумму предполагаемого дохода. Когда я вышел из кинозала, то на площадке не оказалось ни одного человека, а весь остаток вечера дверь в комнату Анны была плотно закрыта. Так отреагировали жители села на мой запрет.

В августе-сентябре 1945 года продолжалось массовое освобождение из русского плена больных и изувеченных солдат и офицеров вермахта. Все они, конечно, имели на руках соответствующие документы. Те немецкие пленные, дома которых находились в западных зонах, должны были пересечь границу между советской и американской зонами. А граница эта на нашем участке открывалась один раз в неделю по пятницам. Поэтому им приходилось ждать ее открытия по нескольку дней. А где им жить, ночевать? Несмотря на то, что каждая семья в Хейероде имела свой собственный дом, чаще всего двухэтажный, владельцы их не хотели добровольно брать на постой своих же солдат. Даже бургомистр, имея огромную власть в селе, в этом вопросе был бессилен. Ничего не поделаешь – частная собственность. Я, как советский человек и комендант села, был возмущен и даже оскорблен таким равнодушным отношением. Я сочинил довольно строгое распоряжение и обязал жителей без всяких условий и оговорок принимать на временный постой бывших немецких солдат и кормить их, правда, в счет репараций. После этого положение с размещением солдат в селе резко изменилось, но в начале мне приходилось самому лично в сопровождении вооруженных солдат ходить по дворам села и насильно заставлять хозяев принимать на ночлег двух-трех идущих из плена солдат-немцев.

Как-то после обеда дежурный сержант доложил, что со мной хочет поговорить один из таких бывших пленных офицеров – возвращенцев.

– Пусть заходит, – сказал я.

Через минуту в кабинет не вошел, а ввалился солидный офицер в шинели, но без погон, волоча правую ногу.

– Прошу сесть. Что с вами? – спросил я.

– Нога… старая рана. На моей ноге нет полпятки – русская мина. Когда выписывался из лагеря, нога была в порядке, а вот сейчас разболелась снова.

Я подошел к нему ближе и издали почувствовал, что от него несет жаром.

– У вас, кажется, температура? – спросил я.

– Есть немножко, – ответил немец.

Я позвонил в штаб полка и попросил соединить меня с начальником. Когда он взял трубку, я объяснил ему положение и попросил оказать немцу медицинскую помощь.

– Вы же знаете, что санитарная рота расквартирована в селе Фалькен, – сказал он.

– Знаю, но ведь это не так далеко от Хейероде. У немца высокая температура и нога распухла.

– Где он сейчас?

– У меня в кабинете.

Голос майора исчез, из трубки доносились какие-то шипения и пощелкивания. Я терпеливо ждал. Через несколько минут начальника штаба объявился на проводе и сказал:

– Ждите, врач выезжает к вам.

Я попросил немецкого офицера перейти в дежурную комнату, а появившуюся Анну Хольбайн присмотреть за ним. Примерно через час приехал наш врач и не один, а с двумя санитарами. Он не спеша осмотрел и ощупал распухшую ногу, сделал два укола и попросил санитаров смазать ее какой-то мазью и забинтовать.

– Переведите, – попросил он меня, – по-хорошему вас нужно немедленно госпитализировать. Если вы согласны, то мы можем сейчас же отвезти вас в санитарную часть.

– Нет, нет, я останусь здесь. Завтра открывается граница, и, возможно, завтра или послезавтра я буду дома. Я из Касселя, он недалеко отсюда.

– Если опухоль к утру спадет, то это хорошо, если нет, то нога ваша в опасности, возможна гангрена, а с ней шутки плохи.

Немец понимающе кивал головой, благодарил врача, санитаров, Анну, меня, но просил никуда его не увозить, а оставить здесь, в этой комнате.

Вечером я снова зашел к нему. При моем появлении он даже сделал попытку встать.

– Не беспокойтесь, – сказал я, – как вы себя чувствуете?

– Ничего сказать не могу. Кажется, температура начинает спадать. Мне хочется сказать спасибо фрау Хольбайн, она не только заботится обо мне, но даже покормила.

Я понимал, что все его мысли сейчас сосредоточены только на одном – на скором свидании с родными и близкими. Я знал, что крупный город Кассель был не так далеко отсюда, но в американской зоне.

– Скажите, сколько времени вы не виделись с семьей и родственниками? – спросил я.

– С осени 1943 года. Тогда я имел отпуск с фронта, а летом 1944 года я попал в плен, и с этого времени я ничего не знаю о своей семье, а ведь Кассель американцы бомбили много раз.

– Кто вы по званию, должности и где воевали?

– Я пехотный офицер в звании капитана, по должности командир пехотной роты. Воевал в Белоруссии на реке Друть. Может быть, слышали? Там наш батальон оказался в котле и был в полном составе взят в плен, а я к тому же еще и получил вот это ранение.

Карта-схема боя нашего полка 24–25 июня 1944 года в районе озера Крушиновка (Белоруссия) с 446-м немецким пехотным полком, один батальон которого был окружен и в полном составе взят в плен. В Хейероде я встретил немецкого офицера, возвращающегося из плена домой, участника этого боя.

– Котел на реке Друть! – воскликнул я. – Это случилось 24 июня 1944 года. Тогда наш полк сражался с 134-й немецкой пехотной дивизией. Вот так встреча! А вы из какого полка?

– Из 446-го, – ответил немец.

– Помню, хорошо помню этот ваш полк. Его остатки мы прижали к озеру Крушиновка и пленили.

– Да, да, к озеру. Вокруг него было сплошное болото.

– Выходит, что мы воевали тогда друг против друга?

– Выходит так, – согласился немец.

– До сих пор я не могу понять, почему ваши артиллеристы с противоположного берега озера стреляли по нам, пехотинцам, не снарядами, а болванками, которыми обычно стреляют по танкам? – спросил я своего бывшего врага.

Немец улыбнулся и ответил:

– Тоже хорошо помню этот эпизод боя. Опять во всем виноваты ваши белорусские болота, из-за которых наши артиллеристы остались без снарядов, так как машины с ними не смогли вовремя пробиться к ним и только одна из них, груженная болванками, сумела добраться до огневых позиций. Вот наши артиллеристы вынуждены были стрелять болванками по русской пехоте.

Взволнованный и возбужденный, я вернулся к себе в кабинет, где меня ожидала Лиза.

– Что с тобой, Ваня? – спросила она, заметив мое необычное состояние. – Ты знаешь этого офицера?

– Знаю. Мы с ним сражались в одном бою, только находились на разных сторонах, я – на русской, а он – на немецкой. Если бы мы встретились в этом бою, то или он убил бы меня, или я его. А вот сейчас, сегодня мы сидим с ним в одной комнате и спокойно разговариваем друг с другом. Лиза, ты понимаешь, что это такое? Что значит нам, фронтовикам, видеть в спокойной, мирной обстановке своего бывшего врага?

– Да, понимаю, – сказала Лиза, – Что ты собираешься с ним делать?

– Ничего. Завтра отвезу его на границу и все.

– Война – это ужасно!

– Да, Лиза, война это на самом деле страшно и ужасно. Если бы не война, то я сейчас бегал бы по Минусинскому бору и собирал бы грибы. Ты знаешь, Лиза, сколько в этом бору грибов и ягод? Директор нашей школы Владимир Вячеславович Бенедиктов однажды летом отправил всех школьников за грибами. Они набрали ему целый короб, который он сдал в местную Потребкооперацию и на вырученные деньги купил духовой оркестр. Понимаешь, целый духовой оркестр с полным набором инструментов! Ни в одной школе района не было духового оркестра, а в нашей – был!

– Ваниляйн! – воскликнула Лиза, хватая меня за руку. – Если бы не война, то мы с тобой никогда бы не встретились! Понимаешь ты это! Никогда, никогда бы не встретились и даже не знали бы, что ты и я существуем на свете! Это было бы ужасно, ужасно!

Я заглянул в набухшие, затуманенные слезинками глаза Лизы, обнял ее и… неожиданно для себя поцеловал ее в полураскрытые влажные губы. Она затихла, как голубка, которую осторожно взяли в руки, прижалась ко мне, нежно поглаживая мою руку. Я еще раз поцеловал ее в губы, потом в щеки, затем опять в губы. В этот вечер мы целовались много и долго, но неумело, по-детски, без страсти, которой еще не было и которую мы еще не испытывали, а целовались скорее по традиции влюбленных: мол, если мы любим друг друга, то должны и целоваться, мол, так делают все.

Утром появился Павел Крафт со своей дребезжащей “полуторкой”, чтобы отвезти немецких солдат на пограничный пропускной пункт. А их набралось целый кузов. С помощью этих же солдат мы спустили со второго этажа больного немецкого офицера, моего недавнего врага по Белоруссии, и посадили его в кабину рядом с шофером. Павел Крафт был вынужден залезть в кузов. Я стоял на тротуаре и наблюдал сцену посадки и отправления немецких солдат. Когда машина тронулась, офицер-немец сделал мне неопределенный знак рукой, как бы прощался со мной, я тоже машинально ответил ему.

Этот, в общем-то ординарный эпизод моей комендантской практики, который от начала и до конца наблюдала Анна Хольбайн, а это значит, что о нем стало известно всем жителям села, неожиданно для меня поднял мой авторитет в глазах сельчан на целую голову. Еще бы! Их комендант встретил своего личного в недалеком прошлом врага и не только ничего не сделал ему во вред, а наоборот, вызвал русского врача, организовал ему ночлег и заботливо отправил его домой.

Я стал часто бывать в доме Лизы. Ее мать Луиза, которую все домочадцы звали ласково Mutti (мамочка), встречала меня доброжелательно. При моем появлении Труди и Эрна куда-то исчезали, а маленький Хорсти, наоборот, выбегал мне навстречу и уж потом практически не отходил от меня. Я научил его играть в прятки, благо, что в доме было где развернуться, рассказывал ему русские сказки, которые он слушал с большим вниманием, показывал ему простые, но эффектные фокусы. Мы быстро стали с ним хорошими друзьями, чему особенно была рада Мутти. Любимым занятием Хорсти было катание на детском трехколесном велосипеде во дворе или по дому.