Сплю я на большом двуспальном диване. В разложенном виде он занимает фактически половину комнаты. Через тонкие щели в моих голубовато-бирюзовых жалюзи в квартиру проникают с десяток лучиков солнечного света шириной в воробьиное глазное яблоко. Они проскальзывают по измятому постельному покрывалу, цветочному орнаменту напольного ковра, белому параллелограмму электрической плиты и, едва задевая своим кончиком потолочную штукатурку, заканчиваются на складках гипсового карниза. Окна выходят на Восток. С высоты первого этажа, который возвышается над землей на целых два метра, виден угрюмый пейзаж внутреннего двора, состоящий из заброшенного автомобильного бокса, безнадежно затерянного где-то в кустах, несчастного скукоженного тополя, каких-то избитых шлакоблоков с шиферной кепкой, тесного проезда для машин и кирпичных руин с немного выцветшей белой краской, сообщающей что у кого-то с именем Костя когда-то был день рождения. Узкая, кривая дорога между моими окнами и этой дореволюционной постройкой была вся искалечена кусками асфальта – каждый размером с домашний пирог. Где-то валялась грудами щебенка, пытавшаяся скрыть несколько опасных рытвин. Двор окаймлен гнилым искривленным забором, за которым находились другие кирпичные развалины, в которых кто-то когда-то мог жить. А разрушенное здание с той самой поздравительной надписью однажды горело.

То был день труда, майское утро. В отдалении гремели марши и был слышен топот шагающей по главному проспекту города молодежи. Шли они с транспарантами и красными повязками на предплечьях. А передо мной разворачивался цирк с участием пяти мужиков в огнеупорных камуфляжах и одного топора, бьющего по заколоченным дверям под песню Break on through, импульсивно выкрикивающей из моего окна.

Напротив моей квартиры проживала нетипичная семейка. Их было трое; и их количество – это было единственное, в чем я мог быть уверен. В каких же они состояли отношениях между собой, я даже представить боюсь! Муж-жена-сын? Мать-племянник-невестка? Бабушка-дед-внучка? Холостяк-и-две-любовницы? Или просто три закадычных брата, обожающие выпить? Я склонялся к последнему варианту. И это несмотря на то, что одна из этих человеческих особей имела шестой размер груди, фаршированные оплывшие бедра и волнистые игреневого окраса волосы до заросшего густой растительностью пупка, который постоянно торчал из-под дырявого грязного халата. «Шура, я хочу курить, Чушка моя, куда делись сигареты?! Почему в коридоре еще так тихо?! Эй, Тушка?» – барабанила она поздней ночью и своей бычьей мордой тыкалась в мою дверь. Я же в это время молча переворачивался на другой бок.

Поначалу они были настроены агрессивно против меня, в особенности самый старший среди них. Ты че тут делаешь, спрашивал он первый месяц постоянно при встрече. Ты нам мешать приехал? Тебе че тут надо? А я человек неконфликтный, всегда по возможности улаживаю такие стычки по-мирному. Здоровье дороже. И отвечал ему, что просто снимаю тут квартиру, что новый сосед, будем знакомы. Но этим я как-то им еще больше не понравился. Таким образом, однотипные вопросы продолжались до тех пор, пока некий господин в сером, еще один жилец дома, не вынудил их оставить меня в покое. Последнее, что я услышал от них в свой адрес – мутный ты какой-то. Я что им, аквариум? Это я так подумал, а на деле просто шмыгнул за свою дверь. Если им так нравится охранять дом от чужаков, пусть перестанут собирать у себя табор из мертвецов-пропойцев…

Главный верзила этого семейства – тот самый Шурик, был еще тот сорвиголова. Толстыми, как конская задница, руками он вырывал напольные доски и начинал драться со своими же гостями, с которыми, очевидно, не смог поделить стопку. И он постоянно бил кулаками себе по груди и гоготал как примат за решеткой вольера, завистливо глядя на любопытных посетителей зоопарка. Приезжала полиция, забирала в отдел эту обезьяну. Большегрудое существо – в слезы. Шурик – в бобик. А третий голодранец только и делал, что высовывался из-за двери и пожевывал какую-то дрянь, молчаливым взглядом провожая папашу. Кто же из тебя вырастет, дитя примата и коровы?

Кажется, эти ребята откликаются на фамилию – Тряпкины? Или нет. Глистовы? Может, Вонючие? Хмх, секундочку, кажется, вспомнил. По паспорту они – Горлоанусовы. Я еще так удивился этой иронии, когда впервые об этом узнал. Участковый не раз появлялся в поздний час по требованиям соседей, жалующихся на пьяный шум. Их постоянная болтовня в коридоре была слышна и через мои тоненькие двери. И я ненароком думал, что у кого-то на завтрак были гнилые абрикосы с прокисшим молоком. «Так… и снова вы… горлоанусовы… че ж вам не спится» – говорил, старший лейтенант, заполняя протокол и невольно прижимая ладонь к носу. Я возвращался домой с работы, незаметно огибал карнавал из трех/тридцати трех человек и, полулежа на диване, пытался развлечь себя любимыми фильмами, пока эту лихую тройку не угомонят.

В относительно тихое время суток, проходя по коридору дома в сторону выхода, я постоянно встречал разные лица. Одни были мертвы, другие – близки к смерти. От месяца к месяцу мертвецов становилось все больше. У остальных, у которых вроде бы был заметен блеклый огонек страсти по живому, я находил стеклянный взгляд. Казалось, будто за их зрачками следовал плотный лист черной бумаги. Такое мнимое жизнелюбие, в котором радость и удовольствие вдвойне острее ощущались от боли и страданий. Я начинал чувствовать, что имею дело с тотальной эпидемией, разбрасывающей свои удобрения, как похотливый бегемот в разгар брачных игр. Вирус распространялся в геометрической прогрессии. Сами лица были разные. Верней, рисунок лица. Этот стихийный калейдоскоп вертелся вокруг меня с бешеной скоростью, что я боялся сойти с ума. Иной раз мне чудилось, что в моей избушке проживают минимум две сотни людей. Тем не менее, мало кто из них бросал на меня взгляд, пытался мимолетом обозначить проходящего мимо. Хотя бы его психическое состояние. Хотя бы его внешний вид. Хотя бы пол.

Будь я хоть в костюме пингвина, половина моих соседей по дому пройдет мимо, как ни в чем не бывало! Какая-то погруженность в собственный внутренний вакуум словно отключает человека из игры. Он перестает активно сопереживать, чувствовать этот мир. Перестает быть в него включенным. У меня было стойкое ощущение, что и меня кто-то уже давно тянул за мой провод. Не так сильно!

Одни глаза меня поразили и въелись наглухо в мою память! Они принадлежали тому самому мужчине в сером. Был он лет пятидесяти, может быть, чуть старше. Его колючий взгляд, брошенный вскользь, казалось, был направлен мне прямо в голову, в самый ее центр. Его зрачок словно пытался выковырять из меня мое имя. Казалось, в каждом глазу у него их штук по пять – не меньше. И когда мы успевали переглянуться на долю секунды в этом тесном коридоре, на меня смотрели не одна, не две пары глаз, а бесчисленное множество ореховобурых светящихся зрачков. Они бегали, мельтешили по белесой коже, пытаясь меня загипнотизировать. Тонкий ум, особый вкус, чувство гармонии – я был готов многое приписать этим глазам, чья глубина, почти как гроб, плотно вмещала в себя мое тело, не давая свободно пошевельнутся. Я жаждал знакомства, меня одолевал интерес. Убийственный интерес до этой личности. Но мне, скорее, хотелось развенчать в своем сознании этот завораживающий, таинственный образ. Я хотел его опустошить, разочароваться в нем. Чье-либо превосходство я переносил болезненно.

Случайный диалог в продуктовом супермаркете нас свел и мы познакомились.

– Если вы так и продолжите питаться этой дрянью, – звучал мужской низкий голос откуда-то из-за спины, – то в мои годы будете посещать аптеку чаще, чем любое другое место.

Я оглянулся. Это был он. Потертый сапфировый плащ до щиколотки. Густые пепельные волосы местами торчали в разные стороны, но в целом лежали ровно. Он имел утонченное, гибкое телосложение, однако и не выглядел хилым мужчиной. Его взгляд с кислинкой на пару с незаметной улыбкой скользнули тенью по моему лицу и задержались на содержимом моей тележки. Внутри нее были три-четыре упаковки быстрого питания: с курицей, со свининой, еще с грибами вроде. Зато недорого.

– Вы ведь не впервые покупаете именно это?

Это был риторический вопрос? Или мне нужно было что-то ответить?

– Эм… да, не впервые, – буркнул я, как школьник, пойманный на перемене с сигаретой. Я даже умудрился опустить голову вниз. Черная кожа его ботинок была тщательно натерта гуталином. Они даже блестели немного. Если присмотреться в правый, в тот, что стоял близ меня, можно было разглядеть две трещинки на носке. А также кусок уличной грязи на крае подошвы и слегка распушенный кончик шнурка, едва соприкасающийся с кафельным полом. Черные мужские ботинки. Чем я занят?

– Мой вам совет, – продолжал он, – купите пачку гречки, килограмма три картошки, любые рыбные консервы – лучше всего сайру. Выйдет в два раза дороже, но спасет ваш еще молодой организм от проблем в старости. Поверьте старику, – он положил мне худую морщинистую ладонь на плечо и говорил дальше, все не переставая смотреть мне в глаза, – камни в почках – это унизительная пытка, достойная людей, потерявших к себе всякое уважение. Вы же таким себя не считаете?

Его улыбка сделалась шире. От этого лица исходил слабый свет, хотелось во всем с ним согласиться и всему верить. Он отдернул руку и протянул ее мне, как какое-то спасительное лекарство.

– Григорий Гранатов, – медленно произнес он. Я пожал ему руку со словами – Михаил Могилёв.

– Мы с вами соседи, – он вытягивал свою речь, как будто стараясь сделать ее объемнее. Говорил без какой-либо спешки, как человек из предыдущего тысячелетия, – Моя квартира – через одну. Заходите как-нибудь на чай.

Кажется, я сказал – приду, спасибо. Но слова смялись у меня во рту, как картофельные чипсы, и на выходе вышло что-то невнятное. Кивнуть мне тоже не удалось. Помню точно, что челюсть немного подалась вниз в попытке поблагодарить Григория. Секунду другую он ожидал от меня услышать нечто вразумительное, нежели проглоченный комок смешанных в кашу букв. Мое невнятное молчание счел, по-видимому, за согласие и продолжил дальше катить свою тележку с продуктами куда-то в сторону.

– С меня виниловое путешествие на темную сторону луны. – Бросил он, уходя. Заметил, очевидно, мою татуировку сзади на шее. Наблюдательный. А что? На виниле я еще не слышал. Надо зайти. Притягательный у него голос, черт возьми!

В его тележке стояли три бутылки белого вина, ноль-семь виски, несколько бутылочек с кофейными, шоколадными ликерами, большой треугольник сыра, узкий и продолговатый багет, пара гроздей черного винограда и два лимона. И это он мне что-то говорит про здоровье? Не всем этим продуктам желудок будет рад. Пятьдесят на пятьдесят.

– А для вас здоровье уже не так важно?

Зачем я это спросил? Опять как школьник, честное слово.

Григорий оглянулся вполоборота, не разворачивая до конца всей фигуры ко мне. Его удивленные брови приподнялись чуть верх, как бы выражая свое недоумение. Вопрос? Здоровье? Для вас? Он не ожидал от меня, что я решу продолжить эту тему. Взбрело же в голову, я и сам был удивлен не меньше. Вся кожа его лица покрылась маленькими сухими трещинками, выделились жирно морщины на лбу. Его баритон звучал так же серьезно, как и прежде. Однако, я почувствовал, как проскользнул легкий холодок в его ответе.

– Видите ли, я уже свое прожил. – Небольшая пауза. Григорий глянул куда-то вверх, будто в поиске подходящих слов для выражения мысли, и, взяв немного воздуха с потолка, произнес следующее. – Я перестал проживать свою жизнь, когда однажды заглянул за ее пределы. Для меня в ней не нашлось ни смысла, ни места. И ценность ее обрела значение случайного звука, брошенного немым человеком в качестве ответа на вопрос «Почему ты всегда молчишь?» Единственное, чего мне еще до сих пор хочется – это пробовать жизнь на вкус. Да. Вкус к жизни – то последнее, что осталось от Григория Гранатова в этом мире.

Через секунду он двинулся в сторону кассы. А я все продолжал стоять на прежнем месте, кажется, около молочного отдела, бессмысленно переводя опустошенный взгляд от желтого ценника к белой этикетке с изображением коровы и обратно… и обратно… и обратно…