Предисловие

Поколению моих ровесников, которые начали воевать в возрасте 18—20 лет, принадлежит немалый вклад в победу над Германией в Великой Отечественной войне. Мне представляется, что в своем большинстве те из нас, кто уцелел к концу войны, были рядовыми, сержантами, лейтенантами – людьми, по-настоящему познавшими «окопную правду». Приступая к написанию этой книги, я решил начать ее с рассказа о моем предвоенном детстве и отрочестве в надежде, что это поможет читателю понять, как формировались личности будущих молодых фронтовиков под влиянием мощной партийной пропаганды и исторических событий, происходивших в нашей стране. Естественно, выросший в более-менее благополучных городских условиях парень – не самый типичный представитель этого поколения, но и таких, как я, на фронте было предостаточно.

Небольшая заключительная часть этой книги относится к послевоенным 1946—1947 годам. Рассказывая о происходившем со мной в эти два года, я старался одновременно воссоздать картину невероятно трудной жизни в Киеве, который лишь начинал отстраиваться.

Основной объем предлагаемой книги составляют ее вторая и третья части, посвященные войне. В них, естественно, описан ряд боевых эпизодов, в которых я участвовал. Вместе с тем значительное место здесь занимают размышления автора о поведении человека на войне, о взаимоотношениях между воинами. Читатель встретит также немало страниц, описывающих наш фронтовой быт, что для многих будет не менее познавательно, чем конкретный боевой опыт автора. Хочу подчеркнуть: почти все, о чем вы здесь прочитаете, основано на опыте и впечатлениях человека, воевавшего в полковой батарее конкретного стрелкового полка на определенных участках огромного советско-германского фронта. Поэтому вполне вероятно, что в других подразделениях и на других фронтах могли иметь место условия и обстоятельства, значительно отличавшиеся от тех, с которыми сталкивался я. Более того, я попал на фронт в октябре 1942 года, так что большой и очень трудный период войны остался вне моего поля зрения.

Не исключаю также, что фронтовики с другим жизненным опытом воспринимали происходившее на войне иначе, чем я, двадцатилетний.

И еще одна оговорка: вполне возможно, что где-то в описании того, что происходило шестьдесят и более лет назад, я буду не совсем точен, так как память человеческая несовершенна. Однако авторскую непредвзятость обещаю.

Выражаю признательность руководителю интернет-сайта «Я помню» Артему Драбкину, который был инициатором написания этой книги и дал ряд ценных советов при ее подготовке к изданию.

Часть перваяКАКИМ Я БЫЛ В КАНУН ВОЙНЫ

Глава 1В Виннице

О родителях

Мой отец Григорий Исаакович Кобылянский родился в 1894 г. в небольшом селе Киевской области. Малообеспеченная еврейская семья была многодетной (шестеро выживших детей), поэтому ребенок с шести лет воспитывался вдали от родителей, в доме более состоятельной бабушки. Она была очень требовательной по части соблюдения религиозных правил и ритуалов. Какое-то время мальчик учился еврейской грамоте и молитвам у местного раввина. В четырнадцать лет он переезжает в Киев под опеку сестры, муж которой трудоустроил паренька в строительную компанию «мальчиком на побегушках». Вскоре Григорий стал помощником десятника. Обогатившись опытом на строительствах и овладев русской грамотой, он в 1915—1918 гг. уже в ранге техника представлял компанию на строительстве железнодорожной ветки под Петроградом. Здесь его застала Октябрьская революция.

Я, к сожалению, никогда не спрашивал отца, как он воспринял революцию. Уверен, что, как человек, с детских лет вынужденный зарабатывать свой хлеб и познавший понятие «черты оседлости для инородцев», он с симпатией воспринял победу большевиков. Никогда в детстве не слышал я от него слов осуждения советской власти. В моей памяти он всегда был законопослушным гражданином. Когда, бывало, ему ставили в пример кого-нибудь из преуспевающих (благодаря незаконным махинациям) знакомых, отец всегда отвечал: «Не желаю я такого богатства, по ночам хочу спать спокойно».

Моя мать Евгения Абрамовна Кобылянская родилась в 1896 г. в маленьком городке Житомирской области. Ее отец был мелким служащим на местном сахарном заводе. В семье было шесть дочерей. В 1913 г. мать сдала экстерном экзамены в Одесской женской гимназии. Затем закончила зубоврачебную школу в Киеве. В 1916 г. (шел третий год Первой мировой войны) работала зубным врачом в госпитале. В 1917 г. вернулась в Киев, где провела неспокойные годы Гражданской войны и многократной смены властей. В страшные дни и ночи петлюровских погромов пряталась у православных соседей.

Родители вступили в брак в 1920 г. Их первый ребенок (это был я) появился на свет в 1923 г. Меня назвали Исааком в честь деда. Второго сына, Толю, мать родила в 1931 г.

К моменту моего рождения и отец, и мать были безработными, жили в нужде. Комнату обогревала «буржуйка», которую топили опилками. Спустя несколько месяцев семья переехала в Винницу. Здесь отец начал работать в бухгалтерии городского хлебозавода. Постепенно продвигался по службе. В 1935 г. отец уже был главным бухгалтером «Обл-заготскот», а с 1937 г. – главным бухгалтером «Укрзаготскот» в Киеве. В годы войны отец работал в тыловой прифронтовой службе по снабжению действующей армии скотом и мясом. В начале 1944 г. вернулся в освобожденный Киев на прежнюю работу.

Мать работала по специальности в Виннице, затем в Киеве. В период эвакуации с 1941 г. по 1944 г. вместе с младшим сыном находилась в глухом башкирском селе, работала стоматологом в местной больнице. Условия их жизни были труднейшие. После возвращения из эвакуации посвятила себя семье.

Признанным главой семьи всегда был отец.

Я всегда с благодарностью вспоминаю родителей, которые не только заботились о моем здоровье, о том, чтобы я был сыт, одет, обут, но и привили мне тягу к знаниям.

Детство. Школа

Когда мне было четыре года, я уже умел складывать слова из кубиков с картинками. С тех пор в доме начали появляться детские книжечки (от невинного просветительского «Мойдодыра» до политически нацеленного «Мистера Твистера»). В 1928 году я начал получать ежемесячный журнал для дошкольников «Искорка». Всю эту печатную продукцию я с интересом читал. Нравилось мне также читать газетные заголовки. (Помню курьезную историю с названием рубрики «Последние известия» в газете, которую получали родители. Прочитав однажды эти слова, я был убежден, что больше никогда в газете их не будет, ведь они последние. Каково же было мое недоумение, когда я увидел этот же заголовок в очередном выпуске газеты!)

Видно, судьбой было назначено, чтобы с первых дней учебы в школе я привык занимать позицию лучшего ученика класса (теперь эту привычку иногда называют «синдром отличника»). Ситуация, которая определила мое бессменное лидерство в классе, была, в общем-то, случайной. Дело в том, что ближайшая к нашему дому русская школа в 1930 г. набирала два первых класса. В один из них принимали детей, хотя бы немного владевших грамотой, он назывался «грамотным классом», в другой принимали неподготовленных детей, это был «неграмотный класс». Из-за того что меня привели в школу лишь накануне начала учебного года, когда «грамотный» класс был полностью укомплектован, я попал в «неграмотный» (а ведь я тогда уже умел не только читать, но и писать), и это обрекло меня быть «первым учеником» в течение нескольких лет. В большинстве своем учащиеся нашего «неграмотного класса» действительно не умели читать и писать, и я долгое время откровенно скучал на уроках.

Во втором классе нам объявили, что все ученики стали октябрятами. Это означало, что мы взошли на первую ступеньку политической структуры нового общества, задуманной партией в виде лесенки: октябренок – пионер – комсомолец – коммунист. В классе были образованы три звена. Как лучший ученик, я был назначен одним из звеньевых.

Почему-то в памяти не сохранилось мое пионерское прошлое, хотя, как почти все ученики, в четвертом классе я уже был пионером. Зато четко помню, что с долей зависти читал в «Пионерской правде» о «пионерских центнерах» колосков, собранных школьниками после уборки колхозного урожая, о тоннах сданного металлолома и других достижениях моих ровесников. Хотелось тоже принести пользу стране. И когда в нашей школе был объявлен сбор бумажной макулатуры, мой вклад оказался самым весомым (помог отец: я собрал много ненужных бумаг в конторе, где он работал бухгалтером). Помню, как в 1934 г. я узнал о назначенном на выходной день комсомольском субботнике по уборке школьного двора. До комсомольского возраста я тогда еще не дорос, но пришел в школу и выполнял какие-то мелкие поручения комсомольцев.

Убедившись в том, что учеба дается мне без труда, а мои школьные успехи стабильны, родители к окончанию третьего класса решили, что мне следует приступить к изучению немецкого языка. Был найден недорогой учитель-надомник, лет сорока немец по фамилии Бенке, обитавший с семьей в сырой полутемной комнатушке. Жили Бенке очень бедно, помню его потрепанную одежду и царивший в доме неприятный запах подгорелого рыбьего жира, на котором жена учителя готовила еду.

Вероятно, Бенке не был профессиональным преподавателем. Сужу об этом по тому, как он учил меня: требовалось заучивать наизусть все формы склонений и спряжений, все времена глаголов, включая их вершину – «плюсквамперфект». Но, несмотря на казавшиеся скучными занятия, я вскоре почувствовал их плоды, и появился интерес. Около двух лет учебы, по одному занятию в неделю, заложили прочную основу знания языка. Это позволило мне в последующие годы уверенно читать, писать, переводить на русский язык немецкие тексты как в школе, так и в институте. Много раз в жизни я с благодарностью вспоминал о мудром решении родителей и об уроках Бенке. Знание немецкого языка очень пригодилось мне на фронте. О том, что я бегло читаю и умею разговаривать по-немецки, в полку знали многие. Поэтому, как только наши разведчики или пехотинцы захватывали «языка», его, прежде чем доставить в штаб полка, приводили на огневые позиции пушек моего взвода, обычно располагавшегося в нескольких десятках метров от траншей пехоты. Здесь происходил самодеятельный допрос захваченного немца, я просматривал содержимое его бумажника. Нередко там можно было обнаружить отпечатанные на тонкой «папиросной» бумаге скабрезные стишки. Слушая мой перевод «открытым текстом», наши солдаты покатывались от смеха. Знание немецкого языка особенно пригодилось мне накануне падения Кенигсберга. Об этом расскажу во второй части книги.

Учеба у Бенке дала мне также новых приятелей. Одновременно со мной брал у него уроки Витя Виденский из параллельного класса. Я знал, что Виктор такой же «первый ученик» в своем «грамотном» классе, как я в моем «неграмотном». Встречаясь на занятиях у Бенке, мы больше узнали друг друга и вскоре стали приятелями. Общение с Виктором быстро избавило меня от возникавших мыслей об интеллектуальном превосходстве над сверстниками. Мы часто встречались за шахматной доской, где наши силы были примерно равны. Благодаря Виктору я познакомился и вскоре так же близко сошелся с его соучеником и приятелем Игорем Войцеховским, чистой благородной натурой, очень близоруким, худеньким, немного сутулым мальчиком, на вид совсем беззащитным. Наше общение втроем, не только за шахматной доской, было почти регулярным до дня моего отъезда из Винницы в июне 1938 года.

Забегая вперед, расскажу, как сложились в годы войны судьбы Виктора и Игоря.

В 1939 г. на уроке физкультуры Виктор упал с турника и сломал руку. Из-за неправильной фиксации кости он на всю жизнь стал непригодным к военной службе. В 1941 г. вместе с матерью, братишкой и бабушкой эвакуировался на восток страны (его отец в 1938 г. был арестован и вскоре расстрелян как «враг народа»).

Игорь не эвакуировался, оставался в Виннице. В первые месяцы оккупации города ему, имевшему подходящие анкетные данные (национальность, происхождение и непричастность к комсомолу), удалось стать работником канцелярии городской управы. Пользуясь предоставившейся возможностью и пренебрегая опасностью, Игорь сумел переоформить документы нескольким бывшим соученицам, «превратив» их из евреек в дочерей украинского народа. Кроме того, ему на службе заранее становились известными даты предстоящих отправок местной молодежи на работы в Германию. Через друзей Игорь оповещал об этом многих парней и девушек, давая им возможность вовремя «исчезнуть». Опасная деятельность Игоря продолжалась около года, пока кто-то не донес на него полиции. Игоря схватили, и вскоре он был повешен. Когда окончилась война, юного героя посмертно наградили медалью партизанской славы.

Самым страшным событием в годы моей учебы в младших классах был голод 1933 года, охвативший главным образом сельские районы Украины. Я жил в городе, поэтому расскажу только о том, что видел своими глазами. По-моему, это была поздняя весна, когда на нашей улице по утрам появлялись одетые в зимнее странные человеческие фигуры, мужчины и женщины с потемневшими одутловатыми лицами и невероятно распухшими конечностями. Они брели в сторону центральной части города молча, едва передвигая опухшие босые ноги (никакая обувь не вместила бы такие ступни). В первые день-два это были единицы, затем их стало заметно больше. Часто многие из этих людей, обессилев, садились или ложились на землю, чтобы отдохнуть. Не всем удавалось потом подняться. Будучи уверен, что от голода непременно тощают, я не сразу понял, что это изголодавшиеся люди. А узнав о причине их страданий, проникся жалостью, но, признаюсь, вид этих несчастных умирающих людей был настолько ужасен, что я, десятилетний мальчик, боялся смотреть на них, как до этого, встречая похоронную процессию, всегда страшился смотреть на мертвецов. Хотелось избавиться от страшного зрелища, как от кошмарного сна. Неизвестно, кто и когда убирал с улицы трупы, но днем, возвращаясь из школы, я не видел никаких следов утренних шествий…

Другое воспоминание о периоде «голодомора» связано с тем, что я однажды увидел на небольшом базаре невдалеке от нашей школы. Молодой мужчина, босой, в оборванной одежде, выхватил из корзинки одной из торгующих горбушку темного хлеба весом с полфунта и бросился наутек, но вскоре был пойман. Помню, как жестоко избивали его окружающие, а он не сопротивлялся, не прятался от побоев, лишь жадно запихивал в рот свою добычу…

Горожане в Виннице снабжались хлебом по карточкам, и я не помню свидетельств жестокого голода среди окружавших нас семей и моих соучеников. Моим родителям тоже удалось избежать острой нехватки продуктов питания. Сужу об этом по тому, что детская память не сохранила каких-нибудь периодов недоедания.