– Стало быть, у его Валерии тоже личная жизнь не сложилась? – с сочувствием спросила Александра. Не выдержала и оглянулась: где там мишень, на которую Славка уставилась? Никакой мишени в углу, конечно, не было. – Славка, не смотри по сторонам, ты меня отвлекаешь… Да, так о чем мы? О Валерке. Одно из двух: или ее Вовка считает это ужасное имя очень женственным, или ее личная жизнь все-таки не сложилась. Вот интересно, а что они думают о моем имени? И о моей личной жизни? А то, что твою бабулю зовут Евгения, – это их не смущает? Ты думаешь, что вот эта кличка, которую тебе придумала Лерка, – это лучше? Ява! «Ява» – это такой сорт сигарет раньше был. И одноименная табачная фабрика. Может быть, и сейчас есть, я не знаю. Ты хочешь быть табачной фабрикой? Уж лучше пусть они тебя называют Зайцем, как все. Или Росей, как бабуля называет. Или в их очень-очень приличном обществе табачная фабрика звучит гламурней? Лично я считаю, что у нас очень хорошие имена, а кому не нравится – тот… карьерист.

Она хотела сказать «козел», но в последний момент передумала. Незачем подавать ребенку дурной пример.

– А кому не нравится – тот козел! – энергично заявила Славка и выразительно пошевелила бровями. – Кося, не злись. Чего ты уж так-то разбушевалась? Зови меня хоть Петей, если хочешь. Я же тебя Косей зову. Слушай, правда, почему я тебя Косей зову? Вот интересно: всю жизнь зову, а почему – не знаю!

– Ты не помнишь? – удивилась Александра. – Странно, мне казалось, что об этом при тебе говорили, когда ты уже большая была, могла бы и запомнить. Кося – это крестная. Когда ты говорить начала, то и мать, и меня мамой называла. Пришлось тебе объяснять, что я не мама, а крестная. «Крестная» – это для годовалой трудное слово, да и непонятное. Ты сначала говорила Косьяя, а потом сократила до Коси. Так и привыкла.

– Значит, я крещеная? – удивилась Славка. – И ты меня крестила? Во дела… Я правда ничего не помню. И никто мне об этом не говорил, кажется. Кося, а я ведь креститься хотела! Потому что думала, что некрещеная! И еще хотела попросить тебя крестной матерью быть! Но не знала, как ты на это дело посмотришь! Я же думала, что ты тоже не крещеная! Тогда надо было сначала тебя крестить! А вдруг бы ты не захотела? А оказывается, что все уже давно устроилось! Кося, погоди… А почему ты говоришь, чтобы я не называла тебя крестной?

– Ты называешь меня не крестной, а Косей, – терпеливо напомнила Александра. – Совсем разные слова. И производные от них разные. В общем, Максим Владимирович один раз назвал меня Косенькой… При большом скоплении народа.

– Ой, какой он у тебя хороший, – умилилась Славка. – Хоть и олигарх. Ласковый. Любит тебя, правда?

– Славка, ты тоже слова не чувствуешь? – огорчилась Александра. – Ты вслушайся без предубеждения: Косенька! Косенькая! Косая! Поняла? Тебе бы понравилось, если бы собственный муж при народе тебе такое сказал? Мне, например, не понравилось. Я с ним потом даже поссорилась.

Славка захохотала.

– Вот видишь, – грустно сказала Александра. – Даже ты надо мной смеешься. А чужим – тем более смешно. Косенька! Еще бы…

– Я не поэтому! – сквозь смех крикнула Славка. – Я потому, что ты с ним поссорилась! Ой, не могу! Ну и как, удалось? Он-то с тобой поссорился? Или хотя бы заметил, бедненький, что ты с ним поссорилась?!

– Ну, как тебе сказать, – уклонилась от прямого ответа Александра. – У него тогда было совсем мало времени… срочное дело… идти надо было, люди ждали. В общем, мне кажется, он так и не понял, почему мне не нравится быть косенькой. До сих пор иногда так называет. Правда, без свидетелей.

Славка опять принялась хохотать – взахлеб, увлеченно, до красных пятен на щеках и слез на глазах. Потом вдруг резко посерьезнела, долго молчала, надувая щеки и выискивая пристальным взглядом мишень за окном, вздохнула и почему-то сердито сказала:

– Вообще-то ты правильно за него замуж вышла, а не за короля какого-нибудь. Или хоть бы даже Шварценеггера. Я бы тоже за такого вышла. И наплевать, что не олигарх. Только такие уже перевелись все. Или нет? Ты как думаешь, Кося?

– В твоем возрасте я думала точно так же… – Александра вздохнула. – И потом еще долго так же думала. Да все, наверное, так же думают хоть когда-нибудь, хоть раз в жизни, хоть от плохого настроения, хоть от обиды. Мы с тобой, Славка, совсем не исключение. Мы с тобой среднестатистические женщины со среднестатистическими представлениями о среднестатистических мужиках. Так что заканчивай страдать и собирайся к Лерке.

– Не хочу, – скучным голосом сказала Славка. – Передумала. Они все козлы. То есть карьеристы. И мне посуду еще мыть надо. А колонка не фурычит. Придется в ведре греть. В общем, некогда мне.

– Но ты же обещала, – напомнила Александра. – Придется идти. Лерке действительно нужна твоя помощь. А посуду я сама помою, чего там посуды-то? Как это ты тогда сказала? А, да – отмазки.

Не ищи отмазки, Славка. Пообещала – делай. Не собираешься делать – не обещай.

– Я знаю… Ладно, пойду, что ж теперь… – Славка еще немножко поскучала и вдруг оживилась: – А кому не нравится мое имя, тот пусть свою дочку рожает и ее табачной фабрикой называет. Да? Ну вот, я Лерке так и скажу. Кося, я твои мокасины надену, ладно? И джинсы. И свитер. Лерка сдохнет. А потом в новом костюме приду, и она опять сдохнет. А при гостях буду называть ее Валерой. И тогда пусть ее Вовка сдохнет. Ну, чего ты сидишь? Снимай штаны скорей, мне уже идти пора, а ты сидишь! Халат пока надень, там в тумбочке халаты теплые… А, да, ты же халаты не любишь! Ну, тогда мой спортивный костюм возьми, если хочешь. Кажется, он в большом шкафу. Или в ванной. Давай, давай, раздевайся, нечего тормозить! Воду не грей, часа через полтора нормальный напор будет, колонку зажжешь – и нуль проблем. А лучше – ну ее, эту посуду, потом помоем, а ты отдыхай себе изо всех сил. В ванне посиди. С Моней поиграй. И не закармливай его, он и так уже жирный, как не знаю кто. Все время что-нибудь выпрашивает – не потому, что голодный, а от жадности. Совсем зверь обнаглел. Его обед – на плите, в желтой кастрюле. Твой обед – в холодильнике. Я грибного супчику наварила, из шампиньонов. Мы ведь любим из шампиньонов, правда? Я тоже пообедать приду. Если успею. Кося! Ну, где ты там?!

Александра все еще сидела за кухонным столом, спокойно допивала чай и с удовольствием прислушивалась к тому, как Славка мечется где-то в глубине дома, стуча ящиками столов, хлопая дверцами шкафов, время от времени что-то роняя и безостановочно говоря. «Летает, как стриж перед дождем», – говорила в таких случаях романтичная Славкина бабуля. «Шарахается, как ошпаренная кошка», – говорила бесцеремонная Славкина мать. «В ее годы мы все вели себя точно так же», – говорила Александра. Врала. Она в Славкины годы вела себя как немая свежезамороженная килька. И терпеть не могла всякие званые вечера. Наверное, это было единственное различие между ней и Славкой.

Славка ввалилась в кухню полуголая и с ворохом каких-то одежек в руках. Недовольно сказала:

– Сидишь. Конечно! Тебе-то никуда идти не надо. А ребенок – хоть пропадай… Все самой приходится делать, все самой! Вот, спортивный костюм я тебе сама нашла. И свитер другой в твоей сумке нашла. Я лучше его надену, ты ведь не против, правда? А штаны снимай, они прямо как раз под этот свитер. Ну, пойдем переодеваться, что ты все время сидишь и сидишь…

– Пойдем, – согласилась Александра, со вздохом поднимаясь из-за стола. – Славка, из тебя получится классическая свекровь. Или теща. Еще более классическая. Прямо из анекдотов. Склочничаешь и склочничаешь, никакого покоя от тебя нет. Ой, замучаешь ты невестку, ой замучаешь… И зятя тоже замучаешь.

– Ну, это когда еще будет! И потом, может быть, не так уж и замучаю. Я же на тебя похожа? Ну вот. Так что вряд ли замучаю.

Славка сунула Александре в руки часть одежек и пошла впереди нее в большую комнату, к шкафу с зеркалом. Потому что зеркало подтверждало их похожесть, и обеих это радовало. Александра с некоторым смущением подозревала, что ее это радует больше. Но надеялась, что и Славку тоже радует. Славка тут же оправдала ее надежды: влезая в джинсы Александры и поглядывая в зеркало на то, как Александра влезает в старые спортивные штаны, довольным голосом сказала:

– Все-таки хорошая у нас фигура, правда, Кося?

– Вообще-то у нас две фигуры, а не одна, – учительским тоном заметила Александра, стараясь не показать, как она довольна тем, что Славка оправдала ее ожидания.

– Хе, какая разница? Все равно одинаковые. И вообще, может, это у нас в глазах двоится… Все! Я побежала. Если что – звони. Моню не закармливай. Посуду не мой. Жди меня. Я скоро.

И унеслась, как стриж перед дождем. Как ошпаренная кошка. Как нормальная двадцатидвухлетняя девчонка, которой и положено так носиться. Как Александра никогда не носилась в ее возрасте. Потом, правда, тоже никогда не носилась. Но это ведь не такое уж существенное различие между ними, правда?

Александра немножко посмотрела вслед своему двадцатидвухлетнему двойнику – ну, почти двойнику, – постояла на открытой веранде, с удовольствием рассматривая желтеющие верхушки берез и стойкие хризантемы на клумбе за будкой Мони, подышала свежим осенним воздухом и вернулась в дом.

Она вернулась в дом. Вот что было в этих ее поездках «на отдых» самое главное – она возвращалась домой. Никакое жилье никогда не казалось ей более родным, чем этот дом, построенный почти сто лет назад совсем не для нее. И даже не для Славки. И даже не для Славкиной бабушки. Дом был построен для большой небедной купеческой семьи. Потом в нем жили несколько семей бедных пролетариев, потом он, естественно, стал рассыпаться. Потом его обитатели почти все ушли на войну или сгинули в лагерях, потом он почти сгорел, а потом его у единственного оставшегося в живых ответственного квартиросъемщика выменял на двухкомнатную квартиру со всеми удобствами Славкин дед, легендарный Михаил Яковлевич, царство ему небесное. Михаил Яковлевич был директором какого-то закрытого завода и членом бюро обкома партии, поэтому ему разрешили произвести такой странный и подозрительный обмен. Ведь правда подозрительно: мог бы выбить себе квартиру получше или даже вторую – для детей, а он вместо этого свою отдал за какую-то развалюху. Никому не приходило в голову, что Михаил Яковлевич просто хочет свой дом. Родной дом. Не казенную квартиру, пусть даже и с видом на обком, а безоговорочно свой дом, который он сам сделает таким, каким захочет, и который у него никто не сумеет отобрать. И у его жены. И у его детей. И у его внуков. Говорят, Михаил Яковлевич строил, перестраивал, благоустраивал и усовершенствовал свой дом чуть ли не до последнего дня жизни. Михаил Яковлевич умер двадцать три года назад. Последние двадцать три года никто ничего в доме не перестраивал и не усовершенствовал. А дом вел себя как молодой, ни половицами не скрипел, ни трубами не ржавел, ни проводкой не искрил… Еще сто лет простоит. Но даже и не это самое главное. Самое главное – это то, что Михаил Яковлевич, царство ему небесное, достиг своей цели – сделал дом безоговорочно своим для всех, кто в нем живет. Родным. И для Александры, почти двадцать лет назад впервые поселившейся в этом доме, этот дом сразу стал родным. Сразу – и навсегда. Наверное, даже их с Максимом квартиру она не считала родной до такой степени. Нет, там ей было тоже хорошо, зачем Бога гневить… Но здесь было лучше. Поэтому она при всем своем отвращении к любым поездкам приезжала сюда часто. Хотя бы раз в месяц, хотя бы на пару дней. Здесь был настоящий отдых, глубокий, до самого донышка души, никакие санатории с этим не сравнятся. И работалось здесь очень хорошо.

Да, кстати, о работе. Надо разложить вещи и наконец-то посмотреть, что за нетленку она в этот раз с собой привезла. Вчера, убегая с работы, она схватила, не глядя, верхнюю папку из той стопки, которая считалась срочной. В эту стопку попадали новые романы уже более-менее известных издательству авторов. Или – не известных никому, кроме начальства. Время от времени какие-нибудь племянницы финансового директора или тетки главного юриста сочиняли что-нибудь гламурное или, напротив, концептуальное и систематическим чтением своих рукописей по телефону доводили своих родичей до такого отчаяния, что те подсовывали опусы племянниц и теток редакторам издательства. Вот этих племянниц и теток, будь они хоть сестрами или бывшими одноклассницами, Александра не любила. Правда, однажды ей удалось из этого болота безумной графомании выловить тетку, которую вполне можно издавать. Но и это оказалось напрасным трудом: тетку издали, а писать она больше не стала. Стала шарахаться по всяким тусовкам с первой – и единственной – книжечкой и жаловаться всем, как безобразно мало платят в этом издательстве настоящим писателям. Уже несколько лет прошло, а она все шарахается. И в Интернете свой сайт слепила, рассказывает всему миру о своей творческой лаборатории. Хоть бы уж эта папка оказалась не из тех, которые влезают в издательство по генеалогическому древу…

Александра разложила и развесила свои вещи, поставила на огонь чайник, убрала все с кухонного стола, нашла в сумке свою любимую ручку и вынула наконец из ящика стола привезенную с собой папку. Отнесла ее в кухню, положила на стол, устроилась в кресле поудобней и стала ждать, когда закипит чайник. Папку не открывала. Вот закипит чайник, она нальет себе чайку, поставит чашку слева от папки, вдумчиво выберет из вазочки пару конфет, положит их справа от папки… А потом уже откроет папку. Предвкушение – вот что это было. Радостное ожидание неизвестного, как перед свиданием. Хотя никаких таких радостных ожиданий перед свиданиями Александра не помнила. И самих свиданий не помнила. Наверное, у нее просто никогда не было никаких свиданий. Или были? Нет, не помнит. Да это сейчас и не важно, сейчас важно то, что ждет ее в этой папке. Только бы не тетки-племянницы…

Чайник наконец-то закипел, чай был налит в любимую чашку, чашка поставлена – слева, конфетки выбраны и положены – справа. Предвкушение разрослось до неприличных размеров. Александра задержала дыхание и открыла папку.

Опаньки… Это даже не распечатка набора, это уже верстка! Это значит, кто-то уже без нее решил, что книгу обязательно надо печатать. Что могло означать одно из двух: либо в издательство каким-то ветром занесло раскрученного и очень востребованного автора, либо это все-таки тетка-племянница. И не чья попало, а как минимум – генерального директора. Потому что уже верстка готова. Без всякой редакторской читки. Вот интересно: зачем ей-то верстку подсунули? Чтобы она грамматические ошибки правила? Ни стыда ни совести у людей… А, вот и руководство к действию к первой страничке подколото: «Шурочка Пална, посмотрите, пожалуйста, побыстрее, это обязательно пойдет, только надо разбить на главы и название поменять. Заранее спасибо большое-большое-большое! Ю. С.». Ага, все-таки не генеральный директор. Но жена генерального – тоже руководящая и направляющая сила. Какая там племянница у нас в авторах нынче ходит? Опять – опаньки! Нынче в авторах у нас даже не племянница, а племянник. Это уже вообще ни в какие ворота. Александра все-таки работает на сентиментальной прозе, как это теперь туманно называется. Но всем же ясно: любовный роман, без вариантов. То есть варианты бывают, но до такой степени незначительные, что их можно смело списывать на погрешность эксперимента. Чтобы любовный роман в издательство принес мужик – такого варианта Александре до сих пор не попадалось. Или это что-то концептуальное? Мужики очень любят писать что-нибудь концептуальное. Потому что если не концептуальное – тогда нужно придумывать сюжет, следить за смыслом, писать хотя бы грамотно и вообще представлять себе, о чем там речь идет… Если это что-нибудь концептуальное – она читать не будет. Она лучше почитает что-нибудь из библиотеки Михаила Яковлевича. Шесть тысяч томов. Вполне можно найти сентиментальную прозу. Кажется, там и Жорж Санд была.

Александра машинально заглянула под руководство к действию, приколотое к первой странице, и увидела название: «Любовь пройдет, когда придет мороз». Да уж, за одно такое название рецензенты вытрут об автора ноги. И будут правы. И кто же у нас автор? Нет, совершенно незнакомое имя. Наверное, псевдоним. Прячется, зараза, понимает, что мужику писать любовные романы стыдно. Или это все-таки не любовный? Тогда зачем его ей подсунули? Тьфу ты, по второму кругу пошло. Надо не вычислять кто, что и почему, а просто решить: читать или не читать? Наверное, не читать.

Александра захлопнула папку, встала и забегала по кухне из угла в угол. Стукнулась коленом о табурет, стоящий под окном, раздраженно чертыхнулась – и тут же развеселилась, подумав, что сейчас она ведет себя точно так же, как Славка. Двадцатидвухлетний двойник. Ошпаренная кошка. Стыдно, Кося. Ты отдыхать приехала? Вот иди и отдыхай.

Иди, иди. Папочку-то не оставляй, папочку-то прихвати с собой, папочка-то – часть твоего отдыха. Между прочим, именно из-за этой папочки ты отказалась идти со Славкой к этой ее подруге с очень женственным именем Валера. А вовсе не потому, что все они козлы. То есть карьеристы. Выходит, и со Славкой поскандалила именно из-за этой папочки.

Придется читать.

Александра подхватила папку со стола, зачерпнула из вазочки горсть миндаля в шоколаде и решительно отправилась отдыхать по привычному сценарию: валяться кверху пузом на диване и читать очередную рукопись. То есть уже верстку. Вот зараза. Да еще автор – мужик. Она могла спорить на что угодно, что текст начинается с «Я…». Или, в лучшем случае, с «Меня…», «Мной…», «Мне…», «У меня…».

Она долго обустраивала свое рабочее место – свое место привычного отдыха, – положила в изголовье дивана две жесткие подушки, придвинула вплотную к дивану журнальный столик, сбегала в кухню за дополнительной горсткой миндаля в шоколаде, заодно уж налила еще чашку чая, устроила на журнальном столике все, чтобы было под рукой, плюхнулась на диван, повозилась немного, перекладывая подушки то повыше, то пониже… Почувствовала, что предвкушение возвращается. Открыла папку. Оторвала руководство к действию, приколотое к первой странице, смяла в тугой комок и бросила на пол. Перечитала название: «Любовь пройдет, когда придет мороз», аккуратно зачеркнула эту дурь любимой ручкой. Над текстом написала: «Глава 1». Начала читать: «Я приезжаю сюда каждые выходные»… Засмеялась. Все-таки как жаль, что спорить было не с кем. Если бы здесь был Максим, она бы поспорила с ним. И выиграла бы… выиграла бы… что-нибудь выиграла бы. Максим сам придумал бы, на что спорить. Он такие вещи всегда сам придумывает. Жаль, что Максим не поехал.