Отец начал издалека, но я уже чувствовала, что он нервничает, и не то чтобы гадала о причине, нет, я наслаждалась его мучениями, хотя мне следовало задуматься о причине их, а не гордиться собственной проницательностью. Мы шли по дорожке сада, там цвела японская сакура, вокруг роились пчелы, солнышко приятно грело, короче, травка зеленеет солнышко блестит и прочая муть, и тут отец завел шарманку про то, что я не могу жить у них и прочее, осторожно так, с тактикой тигра, заходящего к вам со спины. Но я про тигра потом нашла сравнение, а тогда просто ощутила, что в будущем меня ждет общение с абсолютно чужими мне людьми, что отец не хочет брать меня в свою семью, о чем мы с ним раньше условились. Куда же он намеревался меня сплавить? Оказалось – за границу, причем надолго. У меня помутилось в глазах от усилия найти такой аргумент, который заставил бы его отказаться от этих планов. Я уже тогда понимала – он не может официально признать ребенка от первого брака, никому доселе неизвестного, но при этом считает нужным направлять мою жизнь по собственному усмотрению – в любое русло. И вот меня просто озарило наитие. Он всегда уклонялся от разговора о моей матери, и я сказала, что хочу посоветоваться с ней, и продолжала говорить, что лучше мамы никто не посоветует, и что я написала про маму стихи и очень хочу с ней встретиться, а если она умерла, то сходить на ее могилу, и так продолжала все более тихим голосом, по мере того, как, чувствуя отцовское грозное молчание, с ужасом осознавала свою наглость, и готова была повернуться и бежать прочь, но ноги, казалось, проросли в землю, как корни кустарника, и травы обвили мое тело – невидимые, тянущие к земле, в которую я рада была провалиться. И тут зелененькая травка, на которую был опущен мой взор, вдруг окрасилась в алый цвет, будто кто-то тряхнул кистью, смоченной краской цвета крови. Это и была кровь. Кровь отца, фонтаном ударившая из его носа. У него случился, как мне потом ласково объяснила директриса, криз, резкий подъем давления, и если бы не носовое кровотечение, мог быть инсульт. Папу увезли на скорой, и больше он разговоров о том, чтобы я поехала в Англию, не заводил. Но его отношение ко мне я не могла точно определить с тех пор, как ни пыталась. Теперь же мне мягко давали понять, что надо играть по правилам. К сожалению, самое главное – это правило о том, что за все приходится платить.

План жестокой мести

Я сидела и обдумывала план жестокой мести. Человек, на которого она обрушится, даже не подозревал об этом. В доме было тихо, но это была теплая, обжитая тишина. Уркнув, смолк холодильник – большой, темно-синего цвета, страж свежести продуктов, которые часто остаются несъеденными. Громоздились упаковки йогуртов, нарезной колбасы, деликатесного сыра, стояли банки с консервированными огурцами, лежала опять же в нарезке рыба, цена которой за килограмм может довести до инфаркта какую-нибудь пенсионерку. Холодильник регулярно моет домработница, старые упаковки куда-то исчезают, их заменяют новые – я мало ем. Этот агрегат, наверное, мудр и доволен своей электронно-механической жизнью. Гораздо беспокойнее электрический чайник, он представляется мне вспыльчивым, но отходчивым. Самовар он и есть самовар, но зачем сколько шума!

В моем жилище царит полная гармония, наверное, потому, что ее не с кем делить. А вот при выходе мир обрушивается на мою несчастную голову полной открытостью, и этого же требует от меня: вокруг много глаз, и все смотрят на тебя, щупают, пытаются проникнуть внутрь и посмотреть: что там, у этой девицы, в голове?

О любви, которая столь важна для других, и думать не хочется. Плавали, знаем, как некоторые сходят с ума, а потом делаются опустошенными или циничными. Или пускаются во все тяжкие, гоняясь за суррогатом любви, то есть занимаясь сексом, часто с кем повезет. Иногда девушки из студии пробалтываются, но я молчу, как будто не слышу их откровений. Вообще у нас не так треплются о любовных похождениях, не то что в каком-нибудь западном колледже – я имею в виду сериалы о студенческой жизни, которыми увлекалась какое-то время. Когда миновала угроза отсылки в заграничный колледж, интерес к ним пропал. Да и не про нас все это, менталитет не сменишь, как сезонную окраску или старую кожу – это я про змей. Как ни старайся, своим среди чужих не станешь. Надо жить в своей широте, иначе заболеешь от тоски. Так что ящик не смотрю, только изредка по Интернету что-нибудь. Поэтому телевизор на меня в обиде, надо полагать. А вот кого я терплю очень охотно – это моего котенка Баски. Если я кого люблю, то только отца, потому что больше у меня почти никого нет. Есть ли в этом моя заслуга? Безусловно. Я не хочу ни дружбы, ни любви, ничего, пусть все оставят меня наедине с собой. И мир, поняв это, согласно кивнул головой – живи одна, раз тебе никто больше не нужен. Зализывай рану, пестуй свою меланхолию, лелей гордое одиночество. Я понимаю, что это временное отступление, но надеюсь, что уступив Маргарите и пойдя в художественную студию, сделала правильный выбор в пользу собственной социализации.

В студии мне нравится. Я присматриваюсь к участникам – все очень разные, просто забавно, до какой степени. Но и ко мне приглядываются, я ж свежатинка, новичок. Пробовали кусать, не получилось, отступились. Да и Маргарита держит всех в рамках дисциплины, и при этом ей удается создать творческую атмосферу, вот что удивительно! А я и не знала о ее способности совмещать такие разные вещи.

Из ребят меня с самого начала беспокоил только один – Женька Портянский. В день моего первого появления на занятиях я поймала его взгляд. Он смотрел так, будто решал, ставить зачет или нет. Видно, решил, что да, потому что в перерыве подошел ко мне. Я как раз собирала рисунки в папку, и Женька поднял упавший лист; передавая рисунок, придержал его пальцами, глядя мне в лицо. Я опустила глаза, потому что не терплю прямого взгляда.

– Будешь мне позировать? Я хочу слепить твой бюст.

Я тогда отказалась, сославшись на занятость, а потом мне почему-то захотелось, чтобы он повторил свое предложение. Этот красивый парень – будущий скульптор, и не упускает ни единой возможности лепить. Руки у него действительно волшебные, они живут как бы сами по себе – двигаются, мнут что-то, даже когда он ест, ищут. Иногда страшно на них смотреть – будто они могут завладеют тобой, начнут мять и переделывать. А ведь я ничего так не боюсь, как прикосновения. Мне приходится прилагать определенные усилия, чтобы избегать даже случайных касаний, которые иногда случаются в жизни, но я так ловко научилась это делать, что это происходит уже автоматически.

Две девушки из студии особо не скрывали, что позировали Женьке, и о его предложении все знали. И то, что я отказалась. Они не знали того, что я решила – позовет, не откажусь, надо быть или хотя бы выглядеть, как все, а если не делать этого, то со стороны контингента нашей студии это вызовет пристальный интерес к моей особе, а этого мне не хотелось. Если меня начнут изучать, выплывет то, что мне хочется скрыть. И тогда меня, как насекомое, классифицируют и приклеят наименование, но не латинское, а такое, что сама потом будешь помнить всю жизнь. Ни от чего с таким трудом не отделываешься, как от ярлыка или кликухи – тому пример прозвища учителям, которые переходят от одного поколения учеников к другому.

Я ждала повторного предложения несколько месяцев. Пролетела зима, ранней весной ушел Виктор, я боролась с депрессией и отчаянием, и мечтала хоть кого-то иметь, с кем можно общаться. Женька молчал. И вот, когда я из депрессии выползла, как змея из старой шкуры, и мир опять начал звучать и заиграл красками, Женя снова предложил мне позировать. Сказав «Ладно, давай» равнодушным тоном, я почувствовала непонятное облегчение, будто прорвался болезненный нарыв.

Помню, Женька сказал: чего тянуть, давай сегодня, я кивнула. И после занятий мы поехали к нему, в скромный приют скульптора, как он выразился с короткой улыбкой. Доехали быстро на его машине, одной из последних моделей. Я в себя не успела прийти, а мы уже входим в студию.

– Откуда это великолепие? – поинтересовалась я, оглядывая огромное помещение. Было чему удивляться – стены, обшитые светлым деревом, вдоль которых стояли мешки с гипсом, заготовки и прочие атрибуты скульптурного дела. Наверху полукруглые окна, выходящие на север, но дающие достаточно света для работы. Наверх ведет деревянная лестница, с таких лестниц хорошо падать, сели хочешь откосить от армии, приобретя горб.

– От отца, – кратко ответил он, горя нетерпением. Мне стало холодно, и я поежилась.

– Что-то я не слышала о скульпторе с такой фамилией, – вскользь заметила я, пока он вел меня к месту пытки.

– У него другая фамилия, а сам он сейчас в Германии, работает над заказом. Так что…

– Так что ты используешь мастерскую на полную катушку, – съязвила я, припомнив намеки девушек. Он хмуро посмотрел на меня, но ничего не сказал – видимо, боялся, что начнется перепалка, и я откажусь позировать.

Особо трудиться мне не пришлось – нужно было сидеть неподвижно, вытянув шею и слегка повернувшись. Я сразу уселась так, как он хотел.

– Умница, правильно, – похвалил он.

Я не видела Женьку потому что не смотрела на него, но слышала, как его руки работали с глиной – звуки были тихие, но сочные – шлепки, поглаживания, надавливания, плеск воды, когда он смачивал глину. Где-то через час такого сидения мне надоело смотреть на угол студии. Захотелось переменить позу, и я начала ерзать, но Женька, казалось, не замечал моей усталости. По окончании сеанса я сразу пожалела о данном согласии, потому что поняла, что провести художника не удалось. То, что предстало моим глазам, отняло дар речи. Это была я… и не я. Шею он удлинил, лоб сделал слегка нависающим, скулы выпятил, сам разворот головы, на которую я смотрела в профиль, был изумительный. И в глубине образа таился страх. Я со злостью смотрела, как он вытирает руки.

– И ты хочешь сказать, что я – оригинал этого?

– Ты, голубушка и никто иной. Знаешь, почему я так тебя обхаживал? В тебе есть некая тайна, я думаю, ее нащупал. Хотя словами этого не скажешь. Прячешься, и очень умело. Есть что скрывать?

– А как же!

– И что это? Возраст?

Если так пойдет дальше, то дойдет до отставания в половом развитии, – испугалась я. Стоит ему узнать, что я уже взрослая по возрасту, то назовет травести или личинкой, с него станется.

Он посмотрел на меня взглядом, который мне не понравился – будто он действительно меня раскусил. И голос у него был довольный, я едва не взбесилась – чертов психоаналитик выискался. Хватит с меня Бориса Цариковича! Мои слегка растянутые губы пытались изобразить иронию. Художник есть художник, – подумала я, навеки зарекаясь позировать и понимая, что находили в этом парне другие девчонки: в нем горел огонь. Сейчас этот огонь медленно догорал, но его отсветы еще были на лице, которое просто преобразилось. И это лицо вдруг оказалось в пугающей близости. На несколько секунд у меня пропал слух – я видела, что он шевелит губами, но не различала слов. Огромным усилием воли я взяла себя в руки.

– Ну, так как?

– Что как?

– Ты покажешь мне свои рисунки? – спросил он, полагая, что подчинил меня себе.

– Зачем?

– Просто хочу взглянуть. Покажешь?

– Скажи, а кого еще ты лепил?

– Какая тебе разница? Много кого, – ответил он, отходя. – Извини, мне надо помыть руки.

И ушел, а я сидела и плакала, просто от отчаяния, мне не нравится, когда меня пытаются раскусить. Дура я, зачем согласилась? И какого черта он там моется, с какого перепугу ему помыться захотелось? Грязь, вот что это. Изумительно красивый образ – это вовсе не я, это Женькин идеал меня, и сейчас он его имеет в душевой. Мне ведь казалось что липкая паутина тянулась все время сеанса от его здорового и красивого тела к моему, щуплому и болезненному. Это художник раскусил меня, как крокодил черепаху, и теперь он доволен, а я для него – как открытая книга. Это я, которая от себя самой прячется! Ну, погоди!

Когда влажный и довольный Женька спустился со второго этажа, я сидела и усердно терла глаза.

– Извини, Женечка, – я изобразила полное отчаяние. – Не бранись. Я нечаянно уронила свою голову.

– Бюст, дура! Сама ты голова! Чертова кукла, шайзе! – заорал Женька.

Он ругался недолго, но очень темпераментно, и взял с меня обещание прийти еще раз в субботу. “Поклянись”, – потребовал он. “Клянусь” – сказала я, а про себя подумала: как бы не так. Этого не будет. Чего он бесится? Подумаешь, исчез мой метафизически прикрепленный к нему объект. Видать, он тоже это понял. И это немецкое словечко, которое явно не было комплиментом, показало всю силу его негодования. Но это обидное словечко… Женю следует наказать.       По пути домой я перебирала все возможные варианты мести, пока не остановилась на том, который мне показался подходящим.        И вот сейчас я сидела и прорабатывала детали действия, которое повергнет Женьку в страшную тоску и депрессию.

Желтая сеть

Шел урок рисунка, и Маргарита ходила от одного мольберта к другому, оценивая домашнее задание. Я исподтишка наблюдала за ней – мне нравится, как она ходит – у нее пластичная походка, хотя она не подчеркивает это– знает себе цену. Может, делает это в другом месте, а здесь она только преподаватель. Парням она, безусловно, нравится: в ней видна порода. Маргоша делала замечания, некоторых хвалила. Мне она ничего не сказала, только указала пальцем на малозаметную сетку паутины в углу рисунка, сделав неопределенный жест.

(Если нарисовать, то убьешь это.)

Я облегченно вздохнула, когда она отошла, и улыбнулась Кристине, та улыбнулась в ответ, довольная оценкой преподавателя. Кристина приятная девушка, но дружить предпочитает с парнями – у них какие-то общие интересы. Как она тут оказалась, мне объяснила Маргарита: ее привела мать, поняв, что надо отрывать девицу от компьютерных игр. Фокус удался, но художник из нее вряд ли получится. Похоже, Маргоше пора становиться психотерапевтом – тут психов много, считая меня.

– Что это? – послышался удивленный голос Маргариты. Я посмотрела в ту сторону и увидела, что она держит в руке рисунок, поднятый с пола. Сердце ухнуло, провалившись куда-то, потом толчками заколотило в ребра.

– Это не я, это не мое, – упавшим голосом сказал Женька. Все вскочили и сгрудились вокруг. Альбомный лист переходил из рук в руки, пока не дошел до меня. Это была моя карикатура: Женька лепит женскую ногу, истекая длинной слюной. Я ожидала немедленного уничтожения, и уже приготовилась все отрицать, но он выхватил у меня из рук рисунок, и, отступив, посмотрел на всех с нескрываемой ненавистью. Обжег взглядом всех по очереди, потом резко повернулся и выбежал за дверь.        Раздался и смолк ропот. Маргарита спросила:

– Кто это сделал?

– А что особенного? – спросил Славик – толстый блондин с вечной жвачкой во рту и глазами с маслянистой поволокой. Этого ничем не проймешь.

– Действительно, – поддержал его Сашка Пнин. Еще бы им не держаться вместе – двое ребят на всю группу, не считая Женьку-индивидуалиста. Девчонки молчали, и я поняла, что, хотя и поступила опрометчиво, разоблачение мне не грозит – многие прятали глаза, а Прудкова, которая легко краснела, вообще стала пунцовой.

– А все-таки это подло, – сказала маленькая Настя голосом пионерки из кино шестидесятых годов. Она встряхнула головой и приготовилась толкать речь с моральным уклоном. Кто-то фыркнул.

– Чего подлого? – буркнула Пятеркина. – Карикатура тоже жанр.

– Только когда она подписана автором, – возразила Настя. – Как ты думаешь, Лена?

 Ее голубые глаза, маленький ротик и постоянная правота меня всегда выводили из себя. Странно, что она этого не понимала и любой вопрос адресовала мне, будто я была сама честность. Я пожала плечами.

– По местам, – приказала Маргарита. – Работаем.

В перерыве ко мне подошла Прудкова. Вообще-то я не отношусь к числу ее подруг, мы слишком разные по причине ее прямолинейности и моей уклончивости. И не только поэтому. Жанна любит наряжаться, как будто она дочь хозяйки салона одежды. Мне с ней рядом находиться не всегда приятно, потому что нас сравнивают. Яркая блондинка и серая мышь – вот мы кто, когда стоим рядом. А про ее интеллектуальный багаж я вообще промолчу. Но багаж на себя не наденешь, как модную курточку. Нет, конечно, можно щеголять именами Кафки, Сартра, Рюноске, но это будет расценено как выпендреж и вызовет смех и насмешки потом. Знаю, проходила все это в школе. К тому же мне нравится прятаться.

Жанна спросила:

– Это не ты, Лена?

– Это я. А что, ты меня не узнала?

– Я имею в виду эту карикатуру.

– Что ты, Жанна. Карикатура не мой жанр, ты же знаешь. И я ему не позировала. А ты?

– Давай прошвырнемся куда-нибудь после занятий, – предложила она, оставив мой вопрос без внимания, но щеки ее предательски порозовели. Она продолжила после некоторой заминки: – Все-таки последний день занятий надо как-то отметить. Или ты так не считаешь?

– Да нет, почему бы не отметить, – пожала я плечами. – Только я не знаю, куда можно пойти.

– Пошли в кафе-бильярдную у метро.

Спустя два часа мы были там, сыграли пару игр, я проиграла, но Прудкова простила мне долг. Посетителей было мало, поэтому место казалось райским, но постепенно стали появляться завсегдатаи. После игры мы заняли столик у колонны в соседнем зале, увитом искусственными цветами, и заказали мороженое и сок. Заиграла музыка из спрятанных колонок – расслабляющая, приятная. Но у меня вдруг возникло желание скорее уйти. Я часто думала раньше о причинах своего протестного реагирования на ситуацию. Пришла к выводу, что страдаю негативизмом. А вот почему не спрашивала об этом Бориса Цариковича – сама не понимаю. Боялась, что начало откровениям только положишь – не остановишься, и в результате рано ли, поздно ли, тебя распрепарируют, как труп в анатомичке. Сжав кулаки так, что ногти впились в основание большого пальца, я положила руки на колени и считала про себя от двадцати до нуля. А Прудкова балдела вовсю. На нее напал приступ откровения, и она порассказала мне кое-что, в частности и о Женьке Портянском.

– У него отец в Германии, – под конец сообщила она мне страшный секрет, и я едва удержалась от смеха. – Ты что, не веришь? Он известный скульптор.

– А у меня, может, отец тоже известная личность, – сказала я, любуясь следами ногтей на ладони.

– Еще скажи, олигарх, – хихикнула Жанна.

– Может быть.

– Так я и поверила, – хмыкнула она и демонстративно оглядела мой прикид. Футболка и джинсы никак не вязались с образом дочери олигарха. Если бы это дурочка знала: вещи куплены за границей, они по-настоящему хорошие, не туфта какая-нибудь.

– Слушай, а где твоя мама?

– Нет у меня матери, и отстань.

– Ну, извини, если что. А у Портянского мать развелась с отцом и уехала за границу, там вышла за иностранца. А он красивый, ты не находишь? И такой сексапильный.

– Кто, иностранец?

– Женька. А ты как его находишь?

– Никак, – буркнула я.

– Он может любую девушку получить, если захочет. К тебе подкатывался, я видела.

– Это когда?

– Тогда. Разве вы с ним не разговаривали?

– А-аа, спрашивал про что-то… не помню точно.

– Да уж, ты явно не в его вкусе. Унисекс его не привлекает.

– Прудкова, ты дура или как? Какой унисекс?

– Я про твой стиль. Ты напоминаешь какую-то бесполую, извини, личинку.

– Меня мой образ устраивает.

– Не злись, Лена. В тебе большой потенциал, как ни странно, Женька мне сам сказал. Кто-кто, а он разбирается.

– Давай поговорим о другом, что это ты мне инквизицию тут устроила? Аутодафе прямо.

– А че эт такое?

– Найди в Интернете и почитай.

– Обязательно. Щас побегу. Пирожное только вот доем, ага.

 Я стала пить сок, раздавливая зубами кусочки апельсина, которые в нем плавали. Вкуса не чувствовала, только холод от кусочков льда вдруг породил непонятный озноб. Я тебе не по зубам, – думала я. Считай меня уродкой – мне это нравится. Бесполой, если хочешь – мне все равно, но только не пытайся лезть под кожу.

– Говорят, красивые парни все геи, – наконец сказала я.

– А ты проверь, – посоветовала она.

– Щас побегу, только сок допью.

– Зануда ты, Лена.

Прудкова вздохнула, откинулась на спинку стула и с напускной скукой незрелой светской дамы осмотрела небольшой зал. Мимо нас прошли два мужика, очень хорошо одетых. Один бросил хищный взгляд, но не на красивую сокурсницу, которая перед походом успела переодеться в облегающее платье на бретельках, а на меня, и это было настолько странно, что я вся подобралась и насторожилась. Мужчины прошли за столик, скрытый колонной. Интересно, какие сексуальные предпочтения у этого мужика? Лолиту я уже переросла. Похожа на мальчика… понятно. Унисекс, блин. Вот возьму и накуплю себе шмоток, наложу тонну макияжа, да как заявлюсь в студию, и они… м-да, скорее всего, все попадают, но не от восхищения, а от смеха.

– Ты не хочешь сама знаешь куда? – спросила Жанна. Услышав, что нет, она отправилась вниз одна, а я стала ждать, когда появится официант, чтобы попросить счет. Снова заиграла музыка, а я остолбенело воззрилась на подходившую к столику Маргариту.

– Ты не одна? – спросила она меня, усаживаясь напротив с грацией, говорившей о привычке совершать такие действия, как непринужденное устраивание своего тела на стуле в кафе. Я невольно позавидовала этому качеству. У меня все получается неловко, это из-за зажатости, от которой не могу избавиться. Когда я собралась ответить, она уже заказывала кофе подскочившему к столику официанту, улыбнувшись ему, как улыбаются именно знакомому официанту, а не такому, кого видишь в первый раз и одариваешь дежурной улыбкой. Во всяком случае, он своей быстротой заслужил улыбку: к нам-то с Прудковой подошел не сразу. Хотя Маргарита может вполне оказаться постоянным посетителем, живет она в двух шагах отсюда.

Вернувшаяся из сортира Прудкова, явно не ожидавшая увидеть здесь Маргариту, за ее спиной вытаращила глаза, и вообще такое лицо сделала, спрашивая меня взглядом, какой черт принес сюда нашу преподавательницу рисунка, что я нагнула голову, чтобы не рассмеяться.