Глава 3

Затишье не может быть вечным. И однообразной жизни в лагере тоже пришёл конец. Причём, конечно же, совершенно неожиданно.

Утром всё было как обычно – подъём, умывание, завтрак на всех, потом перерыв. Ребята отправились на занятия, Люда занялась стиркой, Вера писала письмо маме, я вспоминала стихи из школьной программы – глупость, конечно, но это отлично отвлекало. Других приятных занятий у меня не было, а допускать, чтобы мысли резвились во всю и портили мне настроение было нельзя.

И вот, сижу я на кровати, наблюдаю за Верой, никак не могу вспомнить строчку из письма Татьяны Евгению Онегину и борюсь с собой: спросить у Веры (вдруг она помнит?) или не отвлекать?

И вдруг… Сначала мне кажется, что я ослышалась. Тишина. Вроде бы ничего странно.

И тут – снова. Доносящийся откуда-то издалека звук.

Это выстрелы.

Мы с Верой переглядываемся, и у неё в глазах я вижу отражение своего чувства – страх и беспомощность, вот что внутри.

Я не понимаю, где именно стреляют – близко или далеко, но моё сердце бьётся как сумасшедшее. Мне хочется заткнуть уши, чтобы ничего не слышать. Пусть прекратится!

Но звук нарастает. Потом всё затихает.

Вера выбегает на улицу первой. Я стараюсь не отставать.

Там уже полно народу – все, кто в лагере, оказались у импровизированной столовой с длинным столом под навесом. Я слышу, как кто-то произносит:

– Там же наши… Разведка.

И вспоминаю про Сашу и Наташу, которые вместе с ребятами ушли рано утром. Неужели по нашим бьют?

Кровь леденеет в жилах.

Я непроизвольно прижала руку к губам и с полнейшим ужасом, ожидая указаний, уставилась на командира.

И, надо сказать, не я одна.

Он раздумывал лишь пару мгновений. А затем назвал несколько человек и забрал с собой в кабинет.

Выстрелы стихли. Возможно, под обстрел попали не наши ребята, а из соседнего лагеря. Но ведь они тоже русские, тоже наши.

Стрелять свои не могли – не было такой команды. Разве что в крайнем случае.

Через пятнадцать минут из сторожки командира выходят всё те же лица. Несколько человек отправляют оценить ситуацию, остальным дают команду быть готовыми к бою в любой момент. Обстановка становится до ужаса напряжённой. Нам уже пора готовить обед, но ни я, ни Вера не можем пошевелиться.

Я перевожу взгляд с одного бойца на другого, пытаясь отыскать Людмилу. Она стоит вдалеке, у самого входа в нашу сторожку, всё с тем же отстранённым и жестковатым выражением лица, с которым говорила тогда о том, что её дело – воевать, а не готовить. Неужели и впрямь не боится? И могла бы пойти убивать?

Я даже в страшном сне не могла бы представить себе такое.

А если всё же придётся решится?

Однако додумать не успеваю. Командир останавливается на середине пути в свой кабинет, поворачивается к нам и жёстко роняет:

– А вы что стоите? Выполняйте обязанности!

Это немного приводит нас в чувство. Пусть и с тяжёлым сердцем, с пугающей неопределённостью, мы всё же идём готовить. Обед никто не отменял. Однако в этот раз за столом собирается куда меньше народу, и сопровождает трапезу напряжённое молчание. Эту тяжесть ощущаешь в воздухе. Все словно ждут, притаившись. Ждут новостей, новых выстрелов, приказа действовать.

Мы с девчонками успеваем убрать со стола и наскоро перекусить, когда за окном, на улице, вновь начинается какое-то движение. Тут же выбегаем наружу и видим: на носилках несут раненых.

– Господи! – только и выдыхает Вера за нас троих.

У меня в этот миг отнимаются ноги и чувство речи. Я не могу пошевелится. Даже вдохнуть не могу. Мне страшно. Страшно увидеть, что там наши девчонки – разведчицы, с которыми мы делим одну крышу над головой.

Это делает Люда – стремительно шагает вперёд, в тот дом, который оборудовали под медицинский пункт. Раненых размещают рядом. Слышится стон… Живые…

Носилок двое. А сколько ушло? Если считать тех, что отправили перед обедом – не меньше пяти человек.

Одного из ребят, которых отправили недавно, я вижу живым и здоровым. Он докладывает что-то командиру с сосредоточенным выражением лица.

Знаю, что нас, девчонок, вряд ли посвятят в курс дела, поэтому остаётся дожидаться Людмилы. Она пробивная – узнает, расскажет.

Люда возвращается через несколько минут.

– Там Саша. Ранена в плечо, но не сильно. Угрозы жизни нет. Главное, чтобы зараза не попала, – чётко и по делу сообщает она.

– А Наташа? – с испугом лопочет Вера.

– С Наташей, сказали, всё хорошо. Осталась на задании. Нарвались на арвенцев лоб в лоб, те открыли огонь. Все живы. Но, кажется, ночью готовится сражение.

Я закусила губу и прижала ладони к груди.

Это что же, наших мальчиков отправят на бой? Сегодня ночью?

Ни о каком сне и отдыхе речи нет. Мы подходим к Саше, стараемся заболтать её, пока врач делает перевязку и колет обезболивающее. Потом помогаем добраться до кровати и болтаем между собой до тех пор, пока девушка не забывается сном.

Я чувствую, как слёзы подступают к глазам, но изо всех сил втыкаю ногти в подушечки пальцев, чтобы почувствовать боль и отвлечься. Не сразу, но всё же удаётся.

Ужин проходит в каком-то сомнамбулическом состоянии. Я с ужасом жду ночи.

Хочу улучить момент и спросить у Сан Саныча, что нас ждёт – может, он знает, – но не получается. Его то не видно, то он говорит с кем-то ещё. Но судя по тяжёлой обстановке в лагере, что-то действительно намечается.

С приходом темноты ребят действительно отправляют в бой. Это замечает Вера, услышав шум за окном. Приподняв занавеску, она тихо шепчет:

– Ребят отправляют.

Я подбегаю поближе. Видно плохо, но всё же понятно, что сборы не просто так, для тренировки. Парни с маскировкой, оружием. Кто-то перешнуровывает ботинки, присев на корточки, кто-то осматривает оружие. Вижу Сан Саныча, которого окружили несколько человек, что-то спрашивают. Потом появляется командир, говорит несколько фраз, ребята приставляют к козырькам руки и, выстроившись в неровный ряд по два человека, уходят. Кажется, отправили человек пятнадцать – большую часть бойцов.

Несмотря на то, что я остаюсь в относительной безопасности, мне очень страшно. Я не знаю, как уснуть, зная, что сейчас наши мальчишки совсем близко к врагу и, может быть, кто-то из них не вернётся.

Нет! Нет! Даже думать об этом не буду!

Ещё около часа мы с девчонками проводим при тусклом свете в пронзительной тишине, лишь иногда роняя несколько фраз или наведываясь к Саше, которая то просыпается, то засыпает.

– Где же Наташа? – несколько раз спрашивает Вера, но ответа ни у кого нет.

Однажды Наташа уже не приходила. Но тогда она была с Сашей – они то спали, то дежурили по очереди, а теперь… Может, с кем-то в паре из мальчишек-разведчиков? Думать об ином – страшно и тяжело.

Время тянется жутко медленно. Но вокруг тишина, и постепенно я чувствую, как тяжелеют веки. Люда к тому времени уже легла спать, словно ничего и не случилось. Наградил же Господь крепкой психикой!

Вера тоже постепенно перемещается в состояние полулёжа, потом ложится и, наконец, я вижу, что она уже дремлет. Сил сражаться с усталостью дня больше нет, и я, скинув обувь, следую её примеру, наведавшись ещё раз в соседнюю комнату к Саше.

Ночью меня будит звук. Просыпаюсь я практически одновременно с Верой, и мы, не сговариваясь, подбегаем к окну. Через мгновение к нам примыкает и Люда. Тускло видны вспышки разрывов. Они напоминают зарницы.

– Началось, – произносит Людмила.

И мои лёгкие сдавливает невырвавшийся наружу крик отчаяния.

Нельзя поддаваться панике.

Но, кажется, в этот момент война становится для меня ощутимой.

Я не встречала её так близко: бомбёжка обошла наш город стороной, в лагере было тихо, лишь обстановка «военная» – больше похоже на сборы. Я и арвенца-то никогда в жизни не видела! Так только, «языка» – да и то издалека.

А теперь – выстрелы. И знакомые мне ребята, с которыми мы жили здесь почти две недели – там, под угрозой.

Я сжимаю руку и сама не замечаю, как начинаю шептать слова молитвы. Люда смотрит скептически и возвращается на кровать.

– Лучше нам сейчас попытаться уснуть, – говорит она, хотя я не представляю, реально ли это. – Завтра три смены никто не отменял. И, возможно, наша помощь понадобиться раненым.

Я не понимаю, как она может говорить об этом с таким спокойствием.

Наташа не вернулась. Ещё около пятнадцати человек отправили в бой. Нас самих уже завтра может не быть! А она предлагает выспаться.

Мы с Верой ложимся, но уснуть не удаётся. Я то проваливаюсь в дрёму, то вновь просыпаюсь, прислушиваюсь – тихо. Потом, кажется, снова какой-то гул.

Вера тоже вертится. Я слышу, как постанывает в соседней комнате Саша и хочу подойти к ней, но меня опережает Людмила.

А потом начинается утро.

Вернее, фактическое бодрствование, потому что рассвет чуть забрезжил, когда шум со стороны улицы нарастает, и, подбежав к окну, я вижу, что вновь несут носилки, идут ребята, и выбегаю на улицу к ним.

Мне страшно. Картина потрясает сознание. Вся медицинская часть обставлена носилками с ранеными. Но потом я слышу:

– Мы не могли их бросить. Надо похоронить по-человечески, табличку сделать, – и понимаю, что это не раненые. Среди них и погибшие.

Мне становится физически дурно, и я сажусь на траву прежде, чем подкашиваются ноги.

«Дыши, дыши глубже», – приказываю себе.

– Катя? – моего плеча касается рука.

Я поднимаю глаза и вижу Веру.

– Всё в порядке, – говорю я самую неуместную сейчас фразу.

– Наташа вернулась, – заявляет она. – Живая.

Я выдыхаю. Хотя бы это. Живая.

Подойти и посмотреть на погибших просто нет сил. Через пять или десять минут я слышу, как командиру докладывают:

– Четыре бойца погибли, шесть раненых.

Тот нецензурно ругается.

– Распорядиться о подкреплении, – слышу приказ.

– Надо похоронить, – робко вставляет чей-то голос.

– Да, надо, – совсем другим, немного потерянным голосом соглашается командир и уходит.

Настроение царит мрачное.

Следующий час уходит на процедуру погребения. Я всё же нахожу в себе силы встать и посмотреть, кто погиб. Нужно проститься. И вижу парня – молодого, не старше нас, который не далее, чем вчера, рвался в бой. Вот и всё. Кончилась его война.

Двое других чуть постарше. Лицо одного изуродовано, так что я лишь по рассказам понимаю, кто это. Четвёртому лет сорок – но разве это возраст, чтоб умирать?

Какое-то время слышится лишь шёпот ветра и звук земли, бьющейся о лопату. Я не могу это выдержать и ухожу в сторожку. В комнату к Саше приносят самого тяжёлого раненого. Это Витя – весёлый и беспечный балагур-весельчак – таким мы его все узнали. Он умел разрядить обстановку, внести ярких красок в наше напряжённое ожидание чего-то страшного. Я слушала его иногда и представляла, каким он был раньше, в нормальной жизни. Всегда желанный гость в любом дружеском застолье, покоритель женских сердец и острослов. Но сейчас он имел вид столь жалкий и растерянный, что сердце невольно сжалось от боли. Война никого не щадит. И пуля летит без разбору – в парней и девчонок, молодых и поживших, оптимистов и ворчунов.

Витя явно старался сдержаться, не пугать окруживших его любопытных девчонок, но, заметив врача, не смог скрыть – в его глазах светился вопрос и надежда.

– Доктор… – только и сказал он.

– Тихо-тихо, – ответил врач и начал свои процедуры, оставив лишь Люду как ассистентку.

Мы с Верой вышли, занялись готовкой. Ни одна из нас не обронила ни слова.

Когда наливали чай, я снова чуть не заплакала. У молодого паренька, которого сегодня не стало, была своя кружка – смешная такая, с Микки Маусом. Он торжественно вручил нам её в первый день и сказал, что пить будет только из этой – захватил с собой, и она будет напоминать ему о доме. Только вчера он пил из неё свой чай. А сегодня – так странно – кружка с Микки Маусом есть, а его нет… Я не знала, что с ней делать. Отставила в сторону.

Вера это заметила, и в её глазах тоже застыли слёзы.

Мы ничего не сказали друг другу.

Завтрак прошёл в молчании. Солдат за столом было гораздо меньше, и добавки сегодня никто не просил. Все молчали. Все усердно пытались делать вид, что ничего не случилось. Знают, что завтра и их могут так же, но вида не подают. Это называется владеть собой.

В обед обстановка не лучше. Несколько раз в нашу сторожку заходит врач, но мы с Верой так и не решаемся спросить, как Витя и стало ли ему лучше. А Люда молчит. Вышла из комнаты, помогла нам с готовкой и сразу к Сан Санычу.

А вечером Вити не стало. И его место в комнате занял другой раненый.