Все события и герои вымышлены.

© Ирина Мельникова, 2020

ISBN 978-5-0051-2593-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

Птицы поют. Звонко, на разные голоса.

Я лежу на прохладной земле, покрытой травой, на спине, раскинув в стороны руки, закрыв глаза и живя в этот миг лишь ощущениями.

Ветер то набегает, то утихает, треплет волосы по лицу.

Солнце такое яркое, что я чувствую его свет даже сквозь сомкнутые веки.

Деревья шумят едва ощутимо. Листья только начали прорезаться.

Весна… Скоро май.

Мне немного прохладно, но вставать не хочется. Ещё пару минут… Совсем чуть-чуть…

Вдруг сквозь звуки природы отчётливо прорезается один, чужеродный, и я моментально понимаю, что это. Самолёт. Бомбардировщик.

Моментально открываю глаза, подскакиваю, оглядываясь и пытаясь понять, откуда идёт звук. Так и не определив место, разворачиваюсь и бегу к своим.

А если нас сейчас расстреляют? Если лагерь – их цель? Тогда нужно затаиться где-нибудь в стороне.

Но я бегу к нашим. Пусть лучше убьют вместе со всеми – одной мне не выжить. Гораздо лучше моментальная смерть, чем от голода или страха.

Когда я достигаю лагеря, становится ясно, что бомбардировщик обошёл нас стороной. Сердце колотится как сумасшедшее, однако вокруг всё спокойно. На виду лишь постовые и Сан Саныч, который прошёл две войны и теперь обучает солдат здесь, на месте. Ему лет семьдесят, может, больше. И называть себя так – Сан Саныч – он нам, девчонкам, сам разрешил. Ребята зовут по-разному. Иногда по полной форме: Александр Александрович. Но это тяжело, длинно, путанно. Всем проще «Сан Саныч».

– Что, испугала тебя птичка? – заметив мой переполошенный вид, заявляет он. – Ничего, это дозорные. Местность осматривают, точки отмечают на карте.

– А когда отметят, что будет? – спрашиваю с тревогой, всё ещё вглядываясь в почти безоблачное небо.

– А там от приказов начальства зависит. Могут бомбить, но, скорее, поведут войну тихо. Их цель – столица. Завоюют её – вся страна покорится. Там штаб, там начальство. А мы так, мелкие пешки. Убивать будут, только если подвернёмся.

Сан Саныч по-отечески похлопывает меня по плечу и уходит в палатку, а я остаюсь. Смотрю на часы. Надо бы отдохнуть, всего час до новой смены. Но как сомкнуть глаз в такой обстановке? Я и ночью здесь спать не могу.

Однако всё же двигаюсь в сторону нашей сторожки. Захожу – тихо. Нам, девчонкам, выделили «комфортабельный люкс» по сравнению с некоторыми домами рядом, в которых расположились солдаты. С крышей, тёплый, просторный. Такой только у нас и начальства лагеря. Комнатки хоть и маленькие, но и этого вполне хватает. В одной – самой большой – кухня, где мы готовим три раза в день на весь лагерь, а это двадцать семь человек. Почти все – мужики, попробуй прокорми их. Продукты нам доставляют через день вместе с письмами. Отдельно везут документы из штаба с указаниями. Секретной почтой. Я слышала, что работники этой службы проходят строгий отбор и инструктаж, и в случае внештатной ситуации обязаны сразу же сжигать материалы, чтобы они не попали в руки врага.

Нас в лагере пять девчонок. Я, Люда и Вера – готовим. Наташа и Саша в разведке, хотя девчонок туда берут не очень охотно. Спим мы в двух комнатах. Я вместе с Верой и Людой. Они то ли спят, то ли делают вид. Я тихо-тихо крадусь мимо и ложусь на свою скрипучую кровать с ржавыми пружинами, стараясь не шуметь. Отворачиваюсь к стене, закрываю глаза и беззвучно рыдаю. Слёзы льются вопреки воле. Сколько я выплакала уже за последние две недели? И даже не верится, что всего месяц назад войны не было. У всех нас была нормальная жизнь. Жизнь, которую мы не ценили. Принимали как должное. Ну что такое, в самом деле, проснуться утром, выпить кофе, отправиться на занятия, отсидеть скучную лекцию, на обратной дороге домой выпить кофе с подругами, свободно пройтись по парку, наблюдая за парочками: у них любовь, а у тебя сессия на носу – страшно.

Не того боялась…

Если бы знать…

Закрываю глаза, стираю слёзы.

«Давай же, спи!» – приказываю себе.

Через час снова подъём, бесконечная готовка, но это хотя бы помогает немного отвлечься.

В лагере время тянется очень долго. Так долго, что иногда кажется, дни не проходят, а повторяются.

Первое время я постоянно ждала. Ждала, что раздастся какой-то сигнал, и нас спасут. Что скажут: «Война окончена, мы победили». Но разве война – дело быстрое? Прошло только две недели… А вдруг это будет тянуться годами? А вдруг мне не суждено дожить до конца этого ужаса?

Я мотаю головой, как будто это может помочь отогнать дурные мысли. Как говорит Сан Саныч: «Гарантий здесь ни у кого нет. Разве только одна – все мы однажды умрём. Рано или поздно. А на войне это случится или в глубокой старости – тут уж как Бог даст».

Я стараюсь думать о хорошем. Вспоминаю маму. Я написала ей уже два письма, но ничего пока не получила в ответ. Может быть, до неё не дошла ещё почта? Или её перевезли в другое место?

Я концентрируюсь на приятном – воспоминаниях о прошлом, которые берегу теперь как зеницу ока.

Я проснулась на рассвете и слышала, как во дворе под окнами нашего дома пела компания, подыгрывая себе на гитаре. «И чего им не спится?» – подумала тогда. Ещё лаяла чья-то собака, то замолкая, то вновь заливаясь. Я всё лежала без сна, уютно укутавшись в кокон из одеяла, прижимаясь щекой к тёплой подушке. За окном понемногу светало.

Потом на кухне загремели кастрюли – мама проснулась.

Подтянулся запах блинов и кофе.

Обычное субботнее утро. Обычная жизнь.

А до войны оставалось всего четыре дня…

Конечно, предпосылки несчастья можно было углядеть заранее, но никто не придавал им значения. За несколько недель до войны начался конфликт с Арвенией, вот только кто мог подумать, во что это выльется?

Арвенские самолёты не раз нарушали границы нашей страны, на запросы и протесты не отвечали. Все договоры о сотрудничестве наших стран давно были разорваны. А по телевизору по-прежнему крутили бессмысленные ток-шоу, создавая картинку прекрасной жизни. Пока однажды не начался ужас. Словно гром среди ясного неба.

Больше всего я боялась войны. Всю свою жизнь. Не темноты, тараканов, высоты или одиночества, а именно войны. Каждый день, каждую секунду жить в страхе – такой судьбы и врагу не пожелаешь.

Это был будний день, меня растолкала мама.

– Катя, вставай!

– Уже? – сонно пробормотала я, хотя ещё было темно.

– Вставай, – нервно повторила мама и ушла на кухню, но я не придала значения её тону.

Через минуту подняла своё тело с кровати, взглянула на часы. Половина седьмого утра! Зачем она разбудила меня в такую рань?

За ответом пришлось идти на кухню.

– Ну и что это значит? Ты время перепутала?

Был включён телевизор, а по нему без конца, как сейчас помню, весь день шли новости. Страшные сводки. Вот и тогда я увидела первые кадры в левом углу и изображение ведущей, которая всячески пыталась бодриться – в правом. Сообщали, что уже бомбили там и там. Что делает это Арвения. Наши самолёты пытаются их сдержать и, якобы, даже успешно. Но всё это был просто блеф. Никто и представить ещё не мог всех размахов трагедии.

Услышав о том, что бомбят, я сразу представила это в картинках: над городом летят самолёты и сбрасывают бомбы. А в каждом доме находятся люди. Они спят, скоро им на работу, детей вести в сад, кому-то – в школу. Они скоро встанут и вновь будут строить планы на будущее: на майские праздники собраться с друзьями на шашлыки, летом отдохнуть за границей, через месяц получить продвижение по должности… Но всем этим планам не суждено будет сбыться. Кто-то даже уже не проснётся. Вот так – раз! – и нет ничего: ни мечтаний, ни планов, ни тебя самого.

«Ведь и до нас могут долететь, как долетели до них», – подумала я тогда и тут же ощутила мурашки на коже.

Сколько раз я уже вспоминала об этом, переживая вновь этот миг – самый первый? И каждый раз возникают мурашки… Отнюдь не приятное чувство.

В первый же день войны в стране ввели военное положение и объявили всеобщую мобилизацию. Военнообязанных – на фронт, гражданских – эвакуировать из городов в деревни и сёла, подальше от столицы, которая, вполне очевидно, была главной целью врага.

Наш город бомбёжка миновала. А вот в других – их было около десятка в первый же день – авиационной атаке подверглись вокзалы, заводы, магазины, жилые дома. Несколько раз мы слышали приближение самолётов, видели, как они пролетают над нами, а затем где-то вдалеке мне слышалось, будто стреляют и что-то взрывается. Наверное, это был плод фантазии.

К вечеру всё стихло.

На следующий день мы отправились в пункт сбора по нашему району. Мама просила меня идти строго за ней и не потеряться. А я, хотя и достигла уже совершеннолетия, чувствовала себя маленькой беспомощной девочкой. Мне так хотелось, чтобы кто-то решил проблему. И самым простым было просто идти вслед за мамой, держаться её знакомой спины.

Я видела мам с детьми – совсем маленькими, грудными и постарше. Кто-то капризничал, плакал. Некоторые малыши смотрели умным проницательным взглядом, словно всё понимали. У многих взрослых в глазах была полная растерянность. Нас не готовили к этому. Никто не знал, как вести себя и что будет.

Я старалась не поддаваться панике. Это пройдёт, всё закончится. Кто-то проводил своих мужей и отцов на фронт, а нам с мамой и тосковать не по кому, просто переждём в безопасности, вот и всё.

Когда до нас дошла очередь, мы протянули паспорта. Суровая женщина лет сорока, больше похожая на мужчину, с резкими чертами лица, что-то искала в списках, потом записывала в ведомости данные. И вдруг сказала:

– Вы – сюда, а девушка вон туда, в пункт сбора.

– Какой ещё пункт сбора? – спросила мама срывающимся голосом, и я поняла, что ей так же страшно, как мне.

– Там всё объяснят.

– Мы одна семья.

– Нет больше семей. За Родину воевать надо, – отчеканила тётка.

Тут уж не выдержала я:

– Я никуда не пойду. Объясните, что это значит.

Тогда она сильно упёрлась локтями в стол и пристально посмотрела на меня своими тёмными глазами:

– Это значит, что вас распределят по участкам для помощи российской армии. Это понятно?

– Но я же девушка…

– Её на войну? – ахнула мама.

– Этого я не знаю, – коротко бросила тётка и быстро переключилась на свои бумаги, давая понять, что разговор окончен. Хотя мне казалось, всё она знает.

Мы с мамой помедлили, а потом я сделала шаг ей навстречу и обняла. Мы ничего не сказали друг другу. Только потом, оторвавшись, я прошептала:

– Я дам тебе знать. Я же девушка, они не отправят нас на фронт. К тому же я ничего не умею. Иди, мамочка. – И, не сдержавшись, добавила: – Я очень люблю тебя, слышишь?

Вдруг со мной что-то случится? Никогда не прощу себе, что не сказала ей эти слова.

Я едва сдерживала слёзы. Понимала, что рано прощаться, но чувствовала себя так, словно вижу в последний раз.

В пункте сбора, куда меня направили, было ещё около десяти девчонок. Все примерно моего возраста. Маминой группы было не видно. Я лишь надеялась, что их уже отправили в безопасное место, и она без проблем доберётся живой и здоровой.

Через два часа нас стало в три раза больше, и вот тогда пришёл грубый мужчина, который без лишней учтивости и приветствий скомандовал загружаться в автобус. Мы толком не знали даже, куда едем. С собой у каждой была пол-литровая бутылка воды и пачка печения – скромный сухой паёк.

По дороге нам дали анкеты с дурацкими вопросами, и я догадалась, что от этого зависит распределение. Честно ответила, что ничего не умею, но, видимо, таких ответов было большинство. Девушек разделили на почти равные группы – медсёстрами (при наличии хотя бы скудных знаний о медицине) и поварами (тут, видимо, брали всех подряд). Я угодила во вторую группу, хотя в жизни не готовила ничего сложнее картошки-пюре. Да и вряд ли на войне кто-то будет требовать от нас разносолов.

Мы ехали около десяти часов. Я то засыпала, то просыпалась. Было душно и неудобно, автобус трясся по дорогам, подскакивая на каждой ямке, коими российские дороги снабжены в изобилии. Интересно, помешает ли это арвенцам хотя бы немного?

Открывая глаза, замечала, что девушек становится меньше. Видимо, по дороге на каких-то участках частично высаживали, распределяя по линии фронта. Я оставалась в числе последних. Нас было трое, когда уже вечером наконец скомандовали выходить.

Так мы и оказались в лагере. Встретили нас по-разному: кто-то настороженно, кто-то радостно. Сразу же поселили в сторожку. Ребята жили кто-то в палатках, кто-то в домах. Не знаю, как они согревались, ночи всё ещё были очень холодными.

Место, где мы оказались, было похоже на вымирающую деревню. Не знаю, оставался ли здесь кто-то жить до эвакуации, но некоторые дома были без стёкол, с латками на худых крышах, зато с остатками резных наличников и ставнями, выцветшими от времени.

Поначалу мне даже не верилось, что это действительно фронт и война. Самая настоящая. Пусть и не огневая линия. Но всего десять часов езды от моего дома.

Нас тут же одели в гимнастёрки, дали вещмешки, вручили инструкцию и приказали расписаться в документах, где говорилось о том, что мы должны защищать свою Родину и всячески содействовать работе фронта.

Первым нас встретил Сан Саныч. Угостил яблоками и шутил, хотя мы почти не смеялись и смотрели на всё настороженно.

Именно он учил нас стрелять уже две недели, пользоваться гранатами и другим оружием. По инструкции мы все должны были это уметь. Изучали маскировку на местности, как ползать по-пластунски, как работают мины…

– Нам бойцы нужны, а не мишени для арвенцев! – кричал начальник, проверяя раз в два дня наши навыки.

И всё это в промежутках между готовкой, в невыносимую жару. Мне казалось, что я упаду сейчас и не встану. Никогда не была физически сильной, а теперь и вовсе оказалась на грани человеческих сил.

Ребятам доставалось сильнее – и крика больше, и нагрузка выше.

А Сан Саныч «утешал»:

– У нас тут курорт. Так, напомним иногда арвенцам, на чьей они земле, встревожим сон, чтобы не расслаблялись, и опять все по норкам. А поближе к столице бомбёжки сменяют обстрелы, и так без конца.

– И что, арвенцы уже близко? – спросила одна из прибывших со мной девчонок. Имени её я тогда ещё не знала.

– Ещё не показывались, – спокойно ответил Сан Саныч. – Но мы работаем на опережение. Ждём.

Мне было трудно привыкнуть к полевой жизни: есть сухую скудную еду, отгонять комаров, беспокойно спать по пять часов в сутки на жёсткой чужой кровати, готовить тазами еду три раза в день. В первые же два дня стёрла в кровь пальцы, начистив столько картошки, сколько, кажется, не умудрилась бы перечистить за всю свою жизнь. Под конец лились слёзы. Но за неповиновение обещали арест, а в случае рецидива, то есть повторного нарушения военной дисциплины – отправят в город, там другие разборки. Какие – мы не уточняли. Объяснял начальник лагеря – мужик лет сорока пяти, весьма неприятной наружности, полулысый, с мелко посаженными глазами, – и его инструктаж был совсем не таким лояльным, как в первый день от Сан Саныча.

Позже Сан Саныч нам объяснил, что бояться не стоит, а просто делать потихоньку своё дело. Это начальник страху нагоняет, чтоб дисциплина была, а без этого никуда.

Инструкции нам выдали даже в письменном виде, а на втором экземпляре мы ставили подписи, и я подумала тогда с горькой усмешкой, что последнее, что в нас умрёт – это бюрократия.

К концу второй недели здесь все бытовые трудности начали притупляться. Я почти перестала их замечать. Ложилась на неудобную кровать, закрывала глаза, и словно через минуту уже наступало утро. И всё по новой.

Однако нереальность происходящего оставалась дольше недели. До тех пор, пока я не увидела дым и не услышала выстрелы. Вот тогда и осознала: это не сон. Это правда война. Это ужасы реальной жизни, которые мы, люди, создаём себе сами.