– Кофе выпьешь? – спросила она, не поворачиваясь.

– Лучше коньяку или водки.

Женщина кивнула в знак согласия, но кофе сварила на двоих. Когда напиток был разлит по чашкам, она достала из холодильника недопитую накануне бутылку водки и налила Косте. Тот опрокинул рюмку, потянулся к печенью, но закусывать не стал, а только понюхал. Потом подвинул к себе чашку с кофе.

– Не люблю горячий, добавь молока что ли.

Вероника снова открыла холодильник, достала пакет с молоком, плеснула в чашку мужа. Он удовлетворенно кивнул, осторожно поднял налитую с краями чашку и шумно отхлебнул чуть ни половину.

– Вера, ты делаешь большую ошибку, – Костя смотрел, как жена маленькими глоточками пила обжигающий кофе. Он всегда поражался её способности пить кипяток и не сваривать все во рту.

– Может быть, – ответила она спокойно. – Но это будет моя ошибка.

– Тебе что не хватало самостоятельности? – усмехнулся муж. – Мне всегда казалось, что ты сама все решаешь в своей жизни.

– Да, решала. Но в рамках, ограниченных тобой.

– Что ты говоришь, Вера? Разве я когда-нибудь вмешивался в твои дела? Разве настаивал на своем? Ответь!

– В той жизни, что нас объединяла, действительно нет, – Вероника понимала, что не сможет ему ничего толково объяснить. – Но есть и другая.

– Какая, объясни.

– Не знаю, – честно призналась Вероника. – Возможно, у нас обоих кризис так называемого среднего возраста. Ты начал заглядываться на молодых женщин, я же еще не разобралась в своих желаниях.

– Нет, это точно, у тебя кто-то появился. Не морочь мне голову, Верочка! Скажи честно! Я пойму и прощу! И начнем мы сначала, – водка вкупе с кофе подействовала на Костю возбуждающе. Лицо налилось кирпичной краснотой, над верхней губой и на висках появились капельки пота.

– Успокойся, Костя. Если ты сексуально озабочен, то не значит, что и все остальные…

– Да не озабочен я! Озабочен, это когда хочется, да возможности нет. А у меня таких как Вика…

– Ну и, слава Богу. Только избавь меня от подробностей.

Вероника начала злиться. Этот кретин хочет обвинить её в том, в чем сам грешен. Как будто нет больше причин для совместной жизни или развода, кроме постели!

– Костя, я не хочу спорить с тобой, оправдываться или что-то объяснять, – она постаралась, чтобы её голос звучал спокойно и убедительно. – Давай не станем устраивать друг другу сцен, втягивая в конфликт родных и близких. Решим вопрос по-деловому.

– Это как? – налитые кровью глаза мужа уставились Веронике на уровне второй пуговицы блузки.

– Давай разъедемся, и пусть каждый живет своей жизнью. Пусть пройдет время, и мы поймем, как нам поступить дальше. Возможно, это будет развод, а возможно и нет.

– И ты сразу заведешь себе мужика, – сжал кулаки Костя.

– Если полюблю – заведу, – не стала лукавить Вероника. – Но вовсе не для того, чтобы скрасить себе одинокие вечера или взять реванш за ту сцену в квартире.

– Да сколько тебе говорить, что это было так…ерунда…

– Ерунда?! Вот это мило! А если бы ты меня застал в подобной ситуации, это тоже была бы ерунда? Отвечай! – она сорвалась на крик.

Мужчина уперся сжатыми кулаками в стол и начал медленно подниматься. Он неотрывно смотрел на свою жену, и его взгляд не обещал ничего хорошего.

– Ты…ты…думаешь, что говоришь! – он протянул руку к Веронике. Женщина резко качнулась назад, толкнув при этом стол. Недопитый кофе из чашки Кости плеснул на скатерть. Они одновременно посмотрели на безобразное пятно.

– Не посчитай мои слова словами из пьесы, – голос Вероники дрожал, – но вот такое же безобразное пятно легло и между нами. Если бы я даже захотела, все равно не смогу забыть, как ты…как вы…

Муж двинулся к ней в обход стола.

– Вера, Верочка, прости меня, – он схватил её, сильно прижал к груди. – Я дурак, я это признаю, но не бросай меня, Верочка. Мне без тебя будет плохо. Я обещаю тебе…

– Пусти.

– Нет, послушай. Я клянусь тебе, что никогда…

– Костя, пусти. Сядь, – указала она ему на стул после того, как освободилась от крепких объятий. – Ты опять про себя говоришь, а обо мне ни слова. Я же сказала тебе уже, что дело не в твоей измене. Дело во мне. Я не смогу теперь относиться к тебе по-прежнему. Что-то встало между нами, и это не только твоя вина, поверь.

Они снова сидели напротив друг друга. Вероника подняла глаза к часам. Скоро на работу. А там еще один трудный разговор.

– Давай отложим разговор, Костя. Мне пора на работу.

– Но я не смогу работать!

– Хорошо. Тогда вот мое решение: я не вернусь к тебе и не собираюсь оставаться у родителей. Придется разменять нашу квартиру. Я не претендую на большую площадь, лишь бы нам с Юлькой хватило. Захочешь нам помогать – я приму это с благодарностью, нет – обиды не будет. Второе, Юлька – твоя дочь, и причин, чтобы вам не общаться, я не вижу. Только просьба: избавь девочку от сцен, свидетельницей одной из которых я стала.

Краска вновь залила Костино лицо.

– Пока все, а дальше увидим. Мы слишком долго были вместе, возможно разлука пойдет нам на пользу.

Вероника встала.

– А сейчас иди, мне пора собираться на работу. Спасибо, что пригнал машину.

Она еще с минуту стояла и смотрела на склоненную голову мужа. В груди ядом разливалась жалость к Косте, к себе, к их прожитой жизни. Но она понимала, что жалость – непрочный фундамент для настоящей семьи, для крепких отношений. Если она сейчас не решится начать новую страницу своей жизни, то уже никогда не решится. Ей многое удавалось в жизни, так почему сейчас она сомневается в успехе?

– Ты свое слово сказала, теперь моя очередь, – Костя тяжело поднялся. – Но я деловой человек, привык все тщательно обдумывать. Я приду завтра…нет, послезавтра.

Обведя для чего-то глазами все пространство кухни, Костя резко выдохнул и пошагал к выходу. Уже в прихожей остановился, повернулся к сопровождающей его Веронике.

– Юлька знает о том, что произошло?

– Нет.

– Ты ей скажешь?

– Правду нет. Может, сам поговоришь с дочкой? Сам придумаешь причину, по которой мы не будем жить вместе?

Муж долгим взглядом поглядел на жену, криво усмехнулся.

– В благородство играешь? А не боишься, что я наговорю Юльке ужасов про тебя?

– Не боюсь, потому что ты никогда этого не сделаешь. Это ты для других Костя-кирпич, а для меня всегда был и останешься Костей Кирпичовым, другом и рыцарем.

– Ну, мать, ты даешь! «Рыцарем», – передразнил Костя. Потом помолчал и закончил, – А ведь ты меня, Верочка, никогда не любила по-настоящему. Я тебя любил, а ты только позволяла себя любить. Молчи! – предупредил он, увидев, что жена хочет возразить. – Я не чурбан деревянный и не кирпич бесчувственный, у меня сердце есть, а его трудно обмануть. Пока.

Дверь за мужем хлопнула, а Вероника без сил побрела вглубь дома.

– А ведь ты прав, Костик, – проговорила она, проходя мимо зеркала, которое отразило усталую женщину с поникшей головой и безвольно опущенными плечами. Длинные пряди из слабо закрученного узла повисли вдоль лица, придавая ему унылое, обиженное выражение.

Если бы можно было остаться дома, она бы так и сделала. Но ей необходимо было сегодня попасть в театр, решить вопрос с увольнением.

Наверное, впервые в жизни Вероника опоздала на работу.

– Вас уже спрашивали, – встретила её гардеробщица Нина. – Борис Львович не в духе, а на двенадцать совещание назначили.

В другое бы время она бы быстро узнала, в чем дело, но сегодня у неё были другие планы. Она прямым ходом направилась к себе, сдвинула кучу бумаг на край стола. Из нижнего ящика достала пару листов, покрутила в пальцах ручку и решительно написала: «Директору драматического театра…». То ли от волнения, то ли от бессонной ночи и разговора с мужем, рука дрожала, и буквы в строчки ложились криво. К тому же она забыла про очки. Когда она, наконец, про них вспомнила и посмотрела на свою писанину, то без жалости скомкала лист и бросила в корзину. Взяла другой лист и старательно начала выводить положенные слова заявления об уходе. Уже в конце, когда она проставляла дату «12 сентября 2002 года», рука непроизвольно дернулась, и последнее слово получилось с длинным «хвостом».

Она сидела за своим столом, глядела на заявление, которое решало её дальнейшую судьбу, а в душе роились и жалили сомнения. Потом она почувствовала боль, но не в области сердца, как можно было предположить, а в горле. Она несколько раз откашлялась, но боль не проходила, напротив, стала острой. Вероника сжала горло рукой. Где-то краем сознания отметила, что это, по-видимому, результат её вчерашней вечерней прогулки и долгого сидения на крыльце, но уже через минуту поняла, что горло распирают слезы. Нервы не выдержали, и она разрыдалась. Хорошо, что её кабинет находился в самом дальнем конце коридора, и её никто не слышал. Иначе начались бы расспросы, уговоры.

Чтобы выплакаться, ей понадобилось минут пятнадцать. Потом она поднялась, перед зеркалом привела лицо в порядок, освежив его водой из графина. Несколько прядок выбились из общего строя, и Вероника тщательно заправила их. Сегодня она выглядела не лучшим образом, говорило ей зеркало. Все тридцать восемь лет выдавали морщинки на висках, опущенные уголки губ, припухшие веки. А ведь еще недавно она от души веселилась, когда кто-то называл её девушкой или давал не более тридцати. Сегодня же никто не ошибется, определяя её возраст. Ну и ладно! Это не навсегда. Пройдет время, она успокоится, повеселеет, и лицо помолодеет.

Вероника повернулась перед зеркалом боком, заглянула за спину. Потом снова перевела взгляд на лицо. Как говорил один из рабочих сцены Артур Кочьян: «Сзади – пионерка, спереди – пенсионерка». Женщина усмехнулась, взяла заявление и, оглядев кабинет, словно уже никогда сюда не вернется, направилась на поиски Бориса Львовича.

Правда, найти режиссера было просто: его громовой голос, иногда переходящий на визг, был верным ориентиром. Она его нашла рядом с гримуборными, он кого-то распекал, иногда ударяя для убедительности кулаком по непрочной двери гримерной. Увидев Веронику Андреевну, Борис Львович растянул губы в нарочитой улыбке.

– А вот и наш светоч! Вероника Изверова собственной персоной! Выспавшаяся, отдохнувшая…Плюющая на всех и вся!!!

Вероника Андреевна без слов протянула режиссеру заявление, а потом прошла в костюмерную, где за заваленным платьями столом пряталась костюмерша Валечка.

– Здравствуй, Валентина. Что это наш милый Борис Львович так расходился?

– Не знаю, Вероника Андреевна. Говорят, он с утра в дирекции был, оттуда пришел гроза грозой. Начал распекать всех, кто под руку ему попал. Слышите, вроде затих?

Но Вероника знала, что это затишье перед грозой. Сейчас начнется.

– Изверова!!!

Бедная костюмерша подпрыгнула на месте и болезненно скривилась – вогнала иголку в руку.

– Может, закрыться, а? А то он сейчас здесь все разнесет.

Валентина глядела на Веронику, спокойно стоящую у окна, и поражалась выражению её лица.

– Вероника Андреевна, у вас что-то случилось? – спросила костюмерша. – Вы сегодня не такая как всегда. С дочкой что-нибудь?

– Тьфу, тьфу, – сплюнула через левое плечо Вероника. – Слава Богу, ничего. Так, семейные неурядицы.

– Ой, неужели и у вас такое бывает? Никогда бы не поверила. Все знают, что вы за мужем, как за каменной стеной.

– Да-да, – рассеянно ответила Вероника, а сама все прислушивалась к звукам из коридора. – Кажется, ушел. Ну и я пойду. До свидания, Валентина.

Вероника двинулась к двери, а костюмерша, забыв о поврежденном пальце, недоуменно смотрела ей вслед. Что угодно говори, но Изверова сегодня на себя не похожа. Наверное, с мужем поругалась. А может, заболела?

В коридоре никого не было. Артисты тихо сидели в гримерных, пережидали грозу. Это хорошо, у нее не было ни сил, ни желания видеть или разговаривать с кем бы то ни было. Быстрым шагом она прошла до лестничного пролета, что вел на второй этаж, легко преодолела крутые ступени и оказалась перед дверью кабинета главного режиссера.

Борис Львович сидел за широким столом, но отвернувшись в угол, где висели старые афиши. Толстые пальцы барабанили по тугому животу, обтянутому серой водолазкой. Он то вытягивал губы трубочкой, то надувал щеки, то часто-часто смаргивал и жмурился, словно в глаз попала мушка. Услышав, что дверь открылась, он не повернулся, но сердито засвистел.

– Добро пожаловать, леди Макбет, – все не поворачиваясь, проговорил режиссер. – Убила ты меня, Изверова, убила. От кого-кого, но от тебя я такого не ждал.

– Какого, Борис Львович? – Вероника прошла через весь кабинет, встала рядом с рассерженным мэтром.

Её заявление лежало на столе. Она взяла его. Это не осталось незамеченным.

– Это что шутка? Розыгрыш? – в голосе режиссера чуть слышно прозвучала надежда. – Это ты так издеваешься над стариком, Изверова?

– Разве я бы посмела, дорогой Борис Львович. Вы же для меня главный человек в жизни, после семьи, конечно. Я никогда не позволила себе разыграть вас или обидеть.

– Тогда зачем это? – Борис Львович, наконец, повернулся к ней и показал на лист с заявлением.

– Это от нервов, поверьте. Шла в дирекцию, а тут вы кричите. Со страху я и отдала вам заявление.

– Боже мой, Боже мой! Она, видите ли, испугалась! Не лги, Изверова. Кто как не я знает, как нелегко тебя испугать. А уж вопли старого режиссера тебе и вовсе нипочем.

– Я не лгу. Я в растерянности. У меня трудное время.

Борис Львович внимательно поглядел на Веронику. Потом поднял свое тяжелое тело, выбрался из-за стола и, взяв Веронику за руку, потащил её к старенькому дивану, стоявшему в кабинету с незапамятных времен и ставший реликвией. В театре говорили, что на этом диване снятся пророческие сны. Главный режиссер никого не допускал к дивану, но все знали, что вначале работы над новым спектаклем Борис Львович укладывался на его продавленные пружины. Может, поэтому ни один спектакль Бориса Львовича не был провальным за все время его деятельности в качестве режиссера театра.

– Садись, Вероника. Рассказывай, что произошло. Что бы ни случилось, этот диван поможет принять правильное решение. Я проверял и не раз. Веришь?

– Верю.

Ей понадобилось около часу, чтобы рассказать о том, что произошло в её жизни. Хотя пришлось сделать экскурс в детство и юность Верочки Изверовой. Борис Львович не перебивал, только изредка менял положение на неудобном диване. Старые пружины зверски скрипели, жаловались на непосильную тяжесть. Вероника сидела на диванном валике и поэтому казалась гораздо выше хозяина кабинета. Со своей высоты ей была хорошо видна огромная лысина режиссера и белая полоска шрама. Историю шрама Вероника знала: начинающий режиссер Борис Шпеер имел привычку дергать веревки, которые во множестве свисали по краям сцены. Идет, идет, увидит конец веревки и обязательно дернит. Вот такая была привычка, которая в итоге стоила ему разбитой головы. Однажды Борис дернул за веревочку, а на него с высоты рухнула часть декорации. Когда молодой режиссер упал, обливаясь кровью, многие подумали, что конец пришел перспективному, талантливому выпускнику известного театрального вуза. Но, видимо, голова у Бориса Шпеера была крепкой. Через полтора месяца он вновь был в театре, но уже навсегда избавился от привычки трогать что бы то ни было на сцене. А через годы и вовсе предпочитал не сходить со своего места в зале.

Борис Львович слушал Веронику, и злость его проходила. Его ученица выросла и готовилась расстаться с ним. Она выбрала свой путь, и он не станет ей мешать. Хотя чертовски жаль, что она уйдет.

– Почему ты не принесла свои пьесы сюда, не показала мне? Не доверяешь?

– Кому как не вам мне доверять, дорогой Борис Львович. Дело не в недоверии, а в страхе. А вдруг пьесы оказались бы никчемными, слабыми? Я бы со стыда сгорела, выслушивая ваш вердикт. Ведь вы бы меня не пощадили в случае чего?

– Не пощадил бы, – согласно кивнул Борис Львович.

– Вот видите. А от чужих любой приговор выслушать легче. Меня ведь с ними не связывают годы общей работы и дружбы.

Режиссер молчал. Он хорошо понимал Верочку, тем более, что сам в молодости грешил писательством. Но его рассказы так и не вышли в свет – все журналы, куда он их отсылал, словно сговорившись, возвращали ему назад.

– Так ты говоришь, что два театра заинтересовались тобой?

– Да, а вот судьба третьей пьесы мне неизвестна. Пока молчат.

– Ну, так принеси мне. Если я в курсе всего, так чего теперь стесняться, – он легонько хлопнул Веронику по руке. – Не сомневайся, я буду предельно честен и непредвзят.