Из всех бабушкиных предостережений самым строгим было не лезть в воду. Вода была ее самой страшной фобией, бесконечным кошмаром и причиной самого большого бабушкиного несчастья. Даже при виде полного стакана ее передергивало, а когда маленькую Мариночку купали в ванночке, она стояла в дверях и всхлипывала. Вода была запрещенной темой и запретной стихией, Марину категорически не пускали плескаться в пруду, ходить по берегу реки и даже опускать ноги или руки в фонтан на площади. На море она пару раз ездила с мамой и папой и перед входом в воду всегда тщательно упаковывалась ими в две пары надувных нарукавников, надувные круги и даже шапку с пенопластовыми брикетами – разумеется, после этих экзекуций она возненавидела море сразу же и на всю жизнь. Бабушка категорически возражала против любых водоемов, купелей и бань, а когда в первом классе в школе у Марины объявили, что раз в неделю их будут возить в бассейн на уроки плавания, у бабушки случился почти инфаркт. Марина плохо запомнила, что именно тогда было, помнила только, что приезжала скорая, и в доме сильно пахло лекарством, а через пару дней мама вложила ей в дневник освобождение от физкультуры, выданное участковым терапевтом, и, когда весь класс дружно грузился в автобус, чтобы ехать на плавание, Марина со вздохом плелась домой за руку с бабушкой. Она тоже ненавидела воду и никогда не видела своего дедушку – он утонул совсем молодым.

Марининой маме тогда едва исполнилось восемь, но несчастье как будто произошло и у Марины на глазах, въелось в нее подробностями и деталями, пропитало ее сны, колыхалось и дрожало черной рябью и зыбью – так мучительно и так дотошно снова и снова пересказывала его бабушка. Откуда ей было все это знать, ведь ее тогда не было рядом. Иначе она ни за что не допустила бы того, что случилось, она бы почувствовала и предупредила, но она в тот день задержалась на работе, а ее муж Геночка отправился с друзьями на реку. Бабушка должна была прийти к ним попозже и опоздала, зацепилась, заболталась, замешкалась, задержалась и опоздала, совсем опоздала. «Как же так, как же так получилось», – причитала она вечерами, днями, годами напролет. Там, на берегу, была одна семья – родители с двумя маленькими детьми, мальчик и девочка, погодки, малыши, непоседы, кудряшки, панамки, совочек, ведерко. Родители отвлеклись, выпили, наверное, а может, заболтались, не уследили, не доглядели, когда малышка начала кричать. Было уже поздно, она и успела крикнуть всего раз, но никто из взрослых не услышал, люди же тонут быстро, мгновенно, а братик ее испугался. Детка, кроха, что возьмешь, испугался, заплакал тихонько, и никто-никто, только Геночка кинулся спасать… В этом месте бабушкиного рассказа всегда возникала пауза, и кто-то должен был идти за платком или за бумажным полотенцем, мама гладила ее по спине, а папа капал в рюмку поначалу валокордин, но потом перешел на коньяк, он помогал лучше, чем валокордин или валериановые капли, бабушкины всхлипы довольно быстро заканчивались, щеки розовели, она начинала улыбаться и вспоминать, каким же статным Геночка был красавцем и каким отчаянным героем. Девочку он спас, а сам утонул, так уж вышло, ему помочь не смогли. История всегда заканчивалась одинаково: бабушка вздыхала, вставала, доставала из буфета церковную свечу и зажигала ее перед иконой святого Исидора, покровителя всех утопленников – своего главного доверенного лица, то есть лика, и единственного уцелевшего звена между бабушкой и дедушкой, между бабушкой и церковью.

С церковью отношения у бабушки были чуть лучше, чем с водой. И, опять же, из-за несчастья с дедушкой. Пару раз в месяц, а то и чаще – все зависело от бабушкиного настроения, времени года, а иногда просто от того, что по телевизору показали слезливый фильм, – бабушка шла в церковь, где тоже была икона святого Исидора. Они с Мариной покупали свечи и долго стояли у образа, пока бабушка что-то шептала, наверное, молитвы, хотя иногда Марине казалось, что та пересказывает новости или рассказывает, что они ели вчера на ужин – наверное, чтобы святой Исидор передал эту информацию дедушке. Заупокойные службы бабушка никогда не заказывала и строго-настрого запретила всем писать записки за упокой раба божьего Геннадия. Бабушка была обижена на церковь, но правила все-таки соблюдала. Она вообще всегда очень строго соблюдала правила. Раз сказали «нельзя», значит, нельзя. Когда дедушка погиб, она побежала к местному батюшке, но тот наотрез отказался его отпевать, потому что утопленники, по его словам, приравнивались к самоубийцам. «Что за дикость?» – возмутилась как-то раз Маринина мама на тысячном пересказе дедушкиной трагедии в бабушкином исполнении, но бабушка в качестве доказательства принесла ей какую-то измятую, выцветшую церковную брошюру, где и в самом деле было написано, что люди, лезущие в воду, должны осознавать риск, связанный со страшной стихией, и понимать своей головой, что все эти волны, водовороты и подводные течения образуются вовсе не по воле светлых сил, так что никакого отпевания утопшим и не может быть положено и никаких сорокоустов, никаких поминальных записок: что в воду, что в петлю – все одно. Тот батюшка для убедительности умудрился поведать бабушке историю об одном своем прихожанине, который утонул глупейшим образом на пляже – напился до белых зайцев, да и упал мордой в воду – батюшка не стеснял себя в выражениях и весьма образно доносил до слушателей все детали события, – упал и захлебнулся, пьяный был вусмерть. «И что, – всхлипнула бабушка, – его тоже не отпели?» «А вот и нет, – сказал священник с каким-то странным азартом. – Его как раз и отпели, потому что в воде-то оказалась только голова, а он при этом отдал Господу душу, будучи на берегу. Мало ли где голова, голова – дело десятое, так что епархия мне велела отпеть, и все тут, отпел как миленький. А ваш, видите, как неудачно утоп целиком… Уж простите, Галина, ничем помочь не смогу, начальство не разрешит».

Утопший целиком дедушка смотрел на Марину со старых фотографий, где он был еще молодым, усатым, всегда рядом с бабушкой, всегда щегольски одет, всегда с хитрым прищуром. Она знала – он был веселым, легким, компанейским и озорным. И ничего не боялся – это в нем Марину завораживало, как будто для дедушки не существовало правил, и при этом он был самым лучшим. Бабушка рассказывала о нем бесконечное множество историй, где он всегда оказывался самым смелым, самым смекалистым и отважным и самым романтичным и преданным человеком. Бабушку всю жизнь жалели, понимали и прощали ей всё, потому что сложно ведь было даже представить, как она смогла пережить такое горе – потерять такого мужа. Она одна вырастила Маринину маму и стала незыблемой, строгой, справедливой – настоящим матриархом с миссией спасать и оберегать своих близких. Они и это позволяли ей и прощали. Она так и жила всю жизнь в комнате, завешанной их общими с дедушкой фотографиями, и стоило Мариночке зайти к ней, как бабушка начинала одну из своих бесконечных историй о нем – мудром, храбром, прекрасном, геройски погибшем сверхчеловеке, спасшем ценой собственной жизни маленького ребенка.

* * *

Звонок в дверь раздался именно в тот день, когда Мариночке исполнилось двадцать. На пороге с хитрым прищуром и в сильном подпитии стоял дедушка.

* * *

– А это брать? Алеша? Ну, посмотри!

– Бери.

– Ты даже не смотришь!

– Десятое платье, Марина, я перестал их различать.

– Это вообще не платье, а сарафан!

– Бери сарафан.

– А блузку? Надо нарядную блузку?

– Ты собралась там на педсовет?

– Зачем на педсовет, в ресторан. Ну я не знаю, на ужин с какими-нибудь людьми.

– Марин, там ходят, в чем удобно.

– Вот, кстати, про удобно. А глянь, мне взять балетки и кеды? Или босоножки тоже?

– Что-то удобное, чтобы ходить. Нужно будет много ходить. На каблуке ничего не бери.

– Нет, ну одни хотя бы босоножки возьму. Вдруг на праздник пойдем. Или на концерт.

– Хорошо, бери.

– А вот это платье тебе как?

– Хорошее.

– А это?

– Это как-то темновато.

– Темновато? Оно черное, Алеша! Вот ты смешной! Как что-нибудь скажешь…

– Ну, значит, отстань от меня. Бери что хочешь.

– Зачем мне там черное? Хотя красиво… Наверное, возьму.

* * *

После того, как Алеша уволился, их жизнь вовсе не полетела под откос и не рухнула в тартарары, несмотря на мрачные предсказания бабушки. Наоборот, дела у Алеши резко пошли в гору, он не спился, не валялся под забором и не стал выносить из дома вещи. На следующий день после увольнения Данила Дмитриевич предложил ему очень хорошую должность с очень хорошим окладом, премиальными и процентом от сделок, но Алеша согласился бы на эту работу, даже если бы ему самому надо было приплачивать Даниле Дмитриевичу – он стал главным технологом его большой процветающей компании. Творожки, простокваши и все молочное было раз и навсегда забыто и выброшено из жизни, а причитания Марининой бабушки о беспрерывном стаже и прочих кисломолочных заслугах он и слушать не хотел. Алеша ринулся в любимое хобби, ставшее любимым делом, с головой и говорил теперь только о лозе, сортах и букетах, о кальвадосе и поммо. Марине нравилось. Конечно, в доме у мамы и бабушки она делала недовольный вид и старательно ворчала в такт взрослым богам, но на самом деле ужасно радовалась, что вместе с творожками и простоквашами улетучилась и вечно прокисшая мина на лице у мужа, и он как будто даже помолодел, взахлеб рассказывал ей о своей работе, и глаза у него блестели, как двадцать лет назад. Правда, ему теперь пришлось часто ездить в командировки, но от этого тоже была сплошная польза – Данила Дмитриевич не скупился на гонорары, и скоро они смогли переехать в квартиру побольше, а потом Алеша купил новую машину.

Марина помчалась рассказать об этом родителям и бабушке сразу после работы, улыбаясь во весь рот и, как в детстве, перепрыгивая через ступеньку. Весь город жил в кредит, в школе она только и слышала, что кто-то наконец-то расплатился за холодильник, а у кого-то невыплаченной оставалась еще половина телевизора и швейной машинки. Алеша не любил кредиты, он не любил одалживаться и категорически не хотел жить в долг, но мама и бабушка не видели в этой системе ничего дурного – ведь так жили все люди, а значит, так было правильно. Новенькая машина была полностью оплачена, у нее были кожаные сиденья и автоматическая коробка передач. Марина чувствовала себя как будто в сериале – крыша открывалась, а под ней был стеклянный потолок, и можно было, как в детстве, вытянуть руки вверх и ловить облака, только теперь она ехала не на багажнике папиного велосипеда, а на собственном новеньком автомобиле.

– Вы представляете! – выдохнула она свой восторг прямо на пороге.

– Так, поспокойней, – сказала мама.

– Господи, что случилось? – спросила бабушка.

Непонятно почему, но рассказывать про машину Марине сразу захотелось чуть меньше, как будто половину сияющих у нее в голове праздничных лампочек резко выключили или кто-то неожиданно выбил пробки.

– У нас новая машина! – все-таки объявила она, продолжая сиять хотя бы половиной своей внутренней счастливой иллюминации.

– Ты давай потише, – сказала мама, втащила ее в коридор, высунулась посмотреть, нет ли кого на лестничной площадке, плотно закрыла дверь и защелкнула все замки.

– Что? Кто? Алешин папа свою машину вам отдал? – предположила бабушка.

– Да никто нам ничего не отдавал, – честно рассмеялась Марина. – Алеша сам купил!

– Он взятку взял? – шепотом спросила мама.

– Ой, не дай бог, – отмахнулась бабушка и опустилась на комодик под вешалкой. – Сейчас за взятки мигом сажают. Ты, Мариночка, скажи ему, не надо, пусть все вернет.

– И сам в полиции расскажет, – подхватила мама. – Так лучше. Явка с повинной.

– Вы с ума сошли? – возмутилась Марина. – Какая взятка? У него же прекрасная работа, в прошлом году был отличный урожай и новый сорт… – Она вдруг сбилась, потому что они обе смотрели на нее так, будто она и правда вляпалась в какие-то неприятности. – Новый сорт себя показал… И прибыль…

– Ой, не знаю… – Бабушка сложила брови домиком, как в греческой трагедии. – Эта его работа… Ладно бы что приличное, так нет ведь, пошел портвейном торговать. Плохо ему было на молкомбинате, вот ведь глупый какой мальчишка!

– Мариночка, доченька, я вас очень прошу, ради меня, не берите никаких взяток, – запричитала мама. – Все равно люди узнают, до добра это не доведет.

– Это точно, – подхватила бабушка, – и покупатели его – алкаши ведь, что возьмешь, кто-нибудь точно проболтается, Таня права…

– Ма… – задохнулась Марина, у которой в голове окончательно выключили яркий веселый свет, а заодно перекрыли воздух и все мысли. Она собралась забросать мать и бабушку едкими умными аргументами, но ей вдруг так сильно захотелось заплакать, что она просто замолчала и хлопала глазами, как будто вернулась из школы не с пятерками, а с четверкой, и это был сущий позор.

Она согласилась остаться пить чай с пирогом, кое-как все-таки попыталась убедить их, что Алеша честно зарабатывает свои деньги в большой компании, а не продает портвейн на улице, платит налоги и не берет никаких взяток, что он редкий специалист, что у него талант, и его ценят, и их новая квартира и машина – заслуженный результат труда, а не жульнических махинаций, но они все равно смотрели на нее так, будто подловили на детском вранье и ни капли не поверили, хоть и кивали.

– Ну купил и купил, – подвела итог мама. – Все равно поменьше рассказывайте, не нужно хвастаться.

– Да, некрасиво это, – добавила бабушка. – Надо поскромнее, потише надо.

Марина вернулась домой поздно вечером, сказала Алеше, что ужасно устала и рано легла спать. Странно, но с этого дня новая машина стала нравиться ей все меньше, кожаные сиденья были какие-то скользкие, а через стеклянный потолок пекло солнце. «Непрактично», – подумала она и руки в машине больше не поднимала. Ловить облака расхотелось.

* * *

– А по вечерам что будем делать?

– Обниматься.

– Алеша!

– И ходить в рестораны.

– Дорого. Может, там самим можно готовить? Купим курицу или фарш.

– Захотим – приготовим сами, захотим – пойдем в ресторан, не морочь только этим себе голову. А потом будем гулять по виноградникам, смотреть на звезды, обниматься и нюхать розы.

– Откуда там розы в виноградниках?

– А как же! Я тебе не рассказывал? В виноградниках самые красивые розы! В начале рядов лозы непременно сажают розовый куст, потому что розы очень чувствительны к мучнистой росе, серой гнили…

– Алеша, фу.

– Не фу, а очень опасно для виноградника. У винограда с розами болезни и вредители одни и те же, так что розу сажают как индикатор – если что не так, роза заболеет первой, и можно будет вовремя заметить и спасти виноградник.

– Очень романтичная история, ничего не скажешь.

– Зато жизненная.

* * *

Дверь открыла Маринина мама. Она внимательно оглядела незнакомого пожилого человека с головы до ног, едва заметно повела носом – долгая дорога домой, безусловно, отразилась на запахе, который источал дедушка, – и только собралась что-то сказать, как он опередил ее, расплывшись в широкой улыбке под пышными, рыжими от табака усами.

– Доча! – сказал незнакомец.

– Мама? – Маринина мама повернулась к возникшей у нее за спиной бабушке и удивленно приподняла брови.

– Дедушка? – первой робко догадалась Марина, которая почему-то сразу узнала и прищур, и усы, но при этом будто оказалась в индийском фильме, которые так любила смотреть бабушка, так что у нее даже немножко закружилась голова.

– Внуча! – возрадовался гость, немедленно осмелел и решительно шагнул в квартиру.

– Подождите! – попытались воспротивиться Маринины родители, но дедушка уже прорвался в прихожую, плюхнулся на обувной комодик под вешалкой и попытался стащить грязный ботинок.

– А это кто в кульке? – громко спросил он, кивнув на Катю в зимнем комбинезоне, которую как раз собирались выставить в коляске на балкон.

– Это Катя, наша дочь, – послушно объяснила Марина.

– Не надо разуваться, – скривилась ее мама.

– А что происходит? – наконец обрел голос папа.

– Да что ж такое, одно бабье народилось, – констатировал дедушка. – Ты зять? – кивнул он на папу. – И чего ж ты, зять, так плохо старался? Эх, зять – не хрен взять! Галя! – Он вдруг подскочил, вытянул вперед руки и кинулся к бабушке, которая все это время стояла в прихожей, как соляной столп. – Галечка!

– Алеша, – тихо, но уверенно сказала Марина, – скажи что-нибудь.

Алеша, однако, ничего не мог сказать, потому что беззвучно смеялся, почти сложившись пополам, и совершенно не обращал никакого внимания ни на испепеляющий взгляд тещи, ни на требовательную гримасу своей юной жены. А бабушка вдруг отпрыгнула назад, развернулась, бросилась на диван, закрыла лицо руками и взвыла так оглушительно, что все вздрогнули, Катя проснулась, а собака Буся с перепуга полезла под диван и там тоненько заскулила.

– Га-а-аля, – протянул воскресший дедушка и направился за бабушкой в комнату, где красовался накрытый стол – у Марины был день рождения. Остальные присутствующие его совершенно не интересовали. – Галя, ну не надо, ну что ты, мы же не на похоронах. Хватит убиваться. – Он хотел было сесть с ней рядом, но бабушка выла так громко и решительно, что дедушка отошел на шаг назад, осмотрелся, плюхнулся на стул во главе стола и объявил, распростерев объятия: – Ну, здравствуйте, мои родненькие!

– Так, – сказала Маринина мама, ухватившись за виски, как будто у нее резко заболела голова, а она у нее наверняка заболела. – Виталик, накапай маме капель. И мне тоже накапай. Алеша, укачайте Катю. Мама! – она повысила голос. – Мама! Ты ничего не хочешь нам объяснить?

– А нечего тут объяснять, – пожал плечами ее новоявленный отец, уже ухвативший вилку и теперь оценивающий угощение на столе. – Я твой папка, Танюшка, твой родный папка.

– У-у-у-у, – провыла из-за ладоней бабушка.

– Подвинься, интересно же, – сказал Алеша за спиной у Марины, всхлипывая от смеха.

– Галя, не надо убиваться, – продолжил дед как ни в чем не бывало, плюхнул себе на тарелку котлету, выхватил грязными пальцами из салатника соленый помидор, поискал рядом рюмку, не нашел и подцепил чайную чашку из сервиза с розами. – Я вернулся, Галя, прости меня, все мы люди, все мы грешные, я каюсь. – Он вдруг размашисто перекрестился и плеснул в чашку коньяка. – Все как ты говорила, так и вышло, ты ж моя умница. Какая ж ты всегда была у меня умница! А я, дурак, не ценил. Вот все по твоим словам и вышло.

Бабушка продолжала выть, выдавая неожиданно новые высокие ноты, Буся скулила в унисон, Марине хотелось, чтобы ее разбудили. Эта сцена была точно не из ее правильного мира. Как будто все кони на ее карусели сорвались с мест и поскакали в разные стороны.

– Все, как ты тогда мне сказала! Как ты кричала тогда, ух, как кричала, ну и правильно кричала, ну и поделом мне. – Он опрокинул в рот коньяк из чашки и поморщился. – Кричала, мол, ты ко мне еще вернешься! Ты ко мне еще приползешь! И вот я, приполз, Галечка.

– Простите, – сказал Маринин папа, все еще стоя в дверях комнаты, – а куда она вам это кричала? В реку?

– В какую еще реку? – удивился дедушка.

– Так вы же утонули!

– Я?! Что ты мелешь? Не дай бог! – испугался незваный гость и выронил чашку, мгновенно низведя тем самым сервиз с розами в статус «посуды». Чашка раскололась, бабушка всхлипнула, он как ни в чем не бывало продолжал: – Она приходила меня отбивать. У Тоньки моей, царствие небесное, отбивать меня приходила. – Он снова плеснул себе коньяку. – Давайте не чокаясь. Садись, зятек. И вы, девки, тоже садитесь и пацана сажайте, – распорядился он, махнув в Алешину сторону. – Ты хоть помнишь, Галь? Ох, ты и кричала тогда! И волосьев ей даже повыдирала, воротник оторвала, еле растащил… Хороши помидорки! – Он облизал пальцы.

– Так, стойте, – Маринина мама опустилась на стул и быстро выпила капли сначала из одной рюмки, которую принес ее муж, а потом и из второй. Дедушка одобрительно кивнул и крякнул. – Мама! Сейчас же объясни нам, что это такое! Это что, мой отец?

– Да! – вдруг пронзительно крикнула бабушка.

– Так он не утонул?