Бейшара

Спина болела день и ночь. Завтра нужно встать пораньше, а то за опоздание Наташа-тате будет ругать и из зарплаты вычтет… Ничего, он встанет. Зато в конце недели, наконец, получит деньги. Конечно, почти всё отдаст агатаю – матери отправить, квартиру оплачивать и еду покупать, он же не бейшара какой-то, ему уже шестнадцать, сам на себя зарабатывает. Добавит остаток к тому, что скопил за четыре месяца и купит настоящий смартфон, а свою разбитую древнюю Нокию еще и продаст.

В груди сладко затеплело от предвкушения, и сразу захотелось спать. Глухо закашлялся – ночи были холодными, и он кашлял уже несколько дней. Пора проситься ночевать хоть в кухню, под стол… При мысли о кухне Муха почуял, как свело живот – надо заснуть поскорей, а то есть захочется невыносимо. Он укутался в дерюжку, которую ему выдала сноха вместе с одеялом и причитаниями: «Ой, баяй, летом еще ладно, но как ты осенью там спать будешь…» Там – это на балконе, который не был даже застеклен… Прошло уже больше четырех месяцев, как Муха приехал на работу в Казахстан из Киргизии и работал на складе. Первые недели ему по ночам снились бесконечные вереницы мешков с мукой, которые почему то заполняли не склад, а пустой внутренний двор дома. Его дома в Оше. Просыпался с тоской. Затекшие за ночь ноги, не помещающиеся во всю длину на узком и коротеньком балконе, были одеревенелыми и ничего не чувствовали. Он с трудом вставал, как на ходулях входил в единственную комнатку квартиры, где в разное время суток проживало вместе восемь человек. На ходу просыпался. Сегодня снова опаздывал, бегом, бегом, кусок лепешки с собой прихватить – потом, в перерыве, зажует. Перепрыгивал через ступеньки в подъезде, рывок до остановки, повезло, впихнулся в маршрутку… Еще успевает… Вот только опять не поел.

У самых ворот базы Муха услышал тихий скулеж. Некогда! Потом вздохнул, вернулся. Под пыльным кустом сидел щенок. Лопоухий и тощий. Жалкий. Непонятного цвета. Псёныш остервенело вгрызался в свои худые косматые бока, ежесекундно вылавливал блоху. Потом с нетерпеливым стоном отвлекался и начинал размашисто чесаться где-то за ухом. Терял равновесие, заваливался, и, не успев встать, снова утыкался всей мордой в обсмоктанный бок. На подошедшего Муху глянул затравленно, неуверенно мотнул куцым хвостом.

– Хлеб будешь? – Муха развернул пакет с куском вчерашней лепешки, отломил немного. Щенок смотрел исподлобья, заворожено принюхиваясь и позабыв про блох.

– На. – Хлеб исчез в пасти моментально.

– Бейшара…

Муха отчего-то вспомнил, как просыпался в детстве. Запах раскаленного тандыра и свежих лепешек ранним утром. Мамин цветной халат, пиалы зеленого чая и гулкую прохладу большого беленого дома в занимающейся жаре.

Мотнул головой. Нечего тут раскисать. Он же мужчина. Вынул телефон.

– Наташа-тате, это Мухаммед. Я уже тут, я вовремя. Нам на склад нужна же собака, хорошая, охранник? Я приведу щенка сейчас!

– Муха, где тебя черти носят? Уже пятиминутка прошла, машина на разгрузку встает, пулей сюда!

Какая еще собака, кто ее кормить будет?

– Я покормлю сам… пока… – Не видать ему теперь еще месяц телефона…

– Бегом!

Наталья Дмитриевна отошла от окна офиса. Видела, как тощий Муха бежал с маршрутки, и как кормил блохастого приблудыша своим теперь уже обедом, как звонил ей только что. Господи, дите дитем, как мог шеф его на работу взять? Куча родственников, и не нужен никому. Как там у них говорят? Бейшара…

Рецепты счастья

Баб Веру привезли в больничную палату в пятницу, поздней ночью – сухую, беззубую и совершенно седую. Скрюченную от боли. Иглы систем выныривали из тонких, пугливых вен, лекарство разливались под пергаментную кожу… Она ничего не видела и не слышала, не понимала, что у нее спрашивают, была не в состоянии что-то ответить. Ночь казалась бесконечной. К утру подкараулил сон – или это было полузабытье от тех лекарств, что все же проникли в ее тело. Мутное, туманное полузабытье где-то на грани между сном и тупой бесконечной головной болью.

Врач тронул спящую старушку за плечо. Она проснулась.

– Как Вы себя чувствуете? Голова болит?

– Да… И рука правая почему-то.

– У Вас случился приступ, судороги, и Вы упали на лестнице, помните?

– Нет… Ничего не помню… Раньше так тоже было… Только мне домой надо, там дед только и куры, еще Жерех… Голодны все будут…

– Домой пока не выйдет, разберутся как-нибудь без Вас… Недельку полежите, полечим, потом посмотрим…

Она не смогла встать, и обессилено уснула.

В субботний день посетителей с утра было много, но к старушке никто не пришел. Она сквозь слезы причитала вполголоса: «Ведь с голоду помрут все, и дед, и куры, и Жерех…”. Сания, соседка по палате, пыталась успокоить ее: «Баб Вер, ну что Вы, да все будет хорошо – говорили же, что уже было так, и ничего, обошлось, и в этот раз все обойдется!». Баб Вера, лежа на жесткой кровати, куталась в бурую, без единой пушинки, дряхлую шалёшку, натягивала до дрожащего подбородка тонкое больничное одеяло и тяжко вздыхала. Не веря в сказанное, беспрестанно смаргивала то и дело набегающие слезы. Отказывалась от сладостей, которыми была готова поделиться Сания.

К этой грузной моложавой женщине, занимавшей кровать напротив баб Веры, с утра беспрестанным потоком приходили родственники и подруги. В тумбочку уже гостинцы не помещались, и весь подоконник палаты, нарушая больничные правила, был уставлен пакетами соков, коробками конфет и восточных сладостей, завален фруктами. Баб Вера лежала, отвернувшись к стене, и почти не двигалась.

Сания громким трагическим шепотом сообщала каждому вновь пришедшему: «Это новенькая моя, баб Вера. Не встает совсем, а дома хозяйство, и муж беспомощный, и собака привязана…» Гости оглядывались, покачивали сокрушенно головами, вздыхали и предлагали варианты спасения баб Веры. Вспоминали прабабушкины рецепты лечения всего-всего при помощи лука и лимона. И еще коньяка. Непременно армянского, а то толку не будет. Выуживали из памяти имя и фамилию чудо доктора, который может все и бесплатно – правда, к сожалению, уже умер.

Солидная апа в пуховом жилете и плюшевой юбке в пол потребовала лист бумаги, ручку, книгу в жестком переплете, стул поудобнее, что бы помогли снять жилет – а то жарко, что бы открыли дверь – а то душно, что бы заварили чай – а то пить хочется, что бы все молчали – а то не вспомнит, что бы нашли очки в сумке… Основательно подготовившись, апа, сурово глянув поверх очков на окружающих ее притихших родственников и задержавшись укоризненным взглядом на Сание, углубилась в написание молитвы. Она медленно и тщательно выводила неровные разнокалиберные буквы, задумчиво поднимала иногда взгляд к потолку, хмурилась, вглядывалась, словно вдруг там, на белой поверхности, проступали слова. Милостиво кивала потолку, при этом тяжелые серьги из черненого серебра хранили выдержку и, словно намагниченные, оставались строго перпендикулярными полу. Спустя пять или шесть таких молчаливых совещаний все было готово. Наполовину исписанный лист был благоговейно сложен вчетверо и заботливо подсунут под подушку баб Веры с громким бормотанием: «Биссмиля».

Сильней этого метода спасти баб Веру никто не предложил, да и время посещений иссякло – впереди маячил обед и послеобеденный сон. И в палате остались только Сания и баб Вера. В коридоре загромыхала тележка кухни, развозя по палатам первое, второе и компот производства больничного пищеблока. Сания, оглядев тумбочку и подоконник, довольно вздохнула – нет, обедать казенным сегодня она не будет. Поудобней умостилась на кровати, поправила сползшую подушку, подоткнула поплотней одеяло, и услышала дребезжащее: «А что на обед?».

Конец ознакомительного фрагмента.