До конца отпуска оставалось еще четыре дня. А до конца Полинкиной смены – целых девять часов. Более чем достаточно окрыленному своим счастьем человеку, чтоб смести любые преграды, и сотворить чудо…

Вечером, придя с работы, Полина застала дома целый хоровод гостей. Растерянная тетка Матрена суетилась, заставляя стол всем, что нашлось дома. За столом сидели родители Семена – обоих Полинка знала очень хорошо, ведь всю жизнь прожили на одной улице. Был еще Васька – друг его ближний, которого этой осенью тоже должны были уже в армию забрать. Ну и сам Семен – весь сияет от усов до начищенных ботинок… Тетка сверлила Полинку удивленным взглядом, но ни о чем не спрашивала.

Оказалось, Семен за один день поставил перед фактом родителей, и убедил отца поговорить с председателем о разрешении зарегистрировать брак прямо послезавтра! Так и осталось для всех тайной, какие доводы использовал суровый и немногословный дядь Ваня, но разрешение было получено. И вот послезавтра вечером она, Полинка, замуж выходит.

Проводив гостей и прибрав со стола, устало опустилась на стул. Посмотрела на образок в углу. Он всегда напоминал ей об отце. Отец, бывший председатель колхоза, кристальной честности человек и убежденный коммунист – в Бога не верил, всегда говорил, что человек сам строит свою жизнь. Сам принимает решения. И сам отвечает за последствия. И потому молиться на образа, выпрашивая у кого-то более счастливую судьбу – значит, не верить в себя, сгружать ответственность за все, что происходит, на того, кто и не существует вовсе.

С самого начала войны отец неоднократно ездил в военкомат – оставаться в тылу каждый день для него было предательством самого себя. В сорок втором, после очередной неудачной его поездки, вечером из дома его забрали люди в темной машине – тут, в районе, таких не было. В тот вечер Полинка была на дежурстве, помогая после школы еще санитаркой в больнице. Придя домой утром, застала маму в ночной рубашке, закутанную в старую шаль, за кухонным столом. С заплаканными, потемневшими от бессонной ночи глазами. Обессилившую. Отпаивала ее чаем, пытаясь добиться, что же произошло. Узнала немного – то, что отца забрали. Наверное, навсегда…

Потом были дни и ночи без сна. Мама ничего не ела, не разговаривала, просто лежала, отвернувшись к беленой стене. Дежурства. Страх, что, пока она на работе, дома случится еще что-то невыносимо страшное. Сердце, ждущее вестей о беде и судорожно сжимающееся от безвестности о судьбе отца…

Но отец вернулся. Через неделю, осунувшийся, небритый, но живой и здоровый. Ничего толком не рассказал – все выяснили, все в порядке. Завтра должен приступить к работе… Они с мамой ничего и не спрашивали, боясь спугнуть неожиданное уже счастье. Достаточно было и того, что он тут, с ними. Потом, в сорок третьем, папу все же призвали на фронт, и он вернулся в сорок шестом – другим человеком. Никогда не рассказывал ни о чем, не любил песни о войне и никогда не надевал орденов. Говорил ей: «Доча, забыть хочу все, что видел. А оно мне снится».

На свою работу он уже не вернулся – потихоньку ела его заработанная где-то в окопах чахотка. В сорок девятом в январе умерла Полинкина мама. Тихо, во сне. А через два месяца ушел и отец – за несколько дней до смерти обнял Полинку, сказав, что, слава Богу! совсем недолго ему осталось…

– Пап, ну что Вы… Вы ж и в Бога-то не верите! Войну пережили, что ж теперь-то не жить… Я вот выучусь, врачом стану, на курорт Вас отправим, я же рядом…

– Как мне, Полюшка, без нашей мамы? Зачем?

Зачем жить без любимых людей? Как только Полинка задавала себе этот вопрос, чуяла, что ступает на топкую, расплывающуюся под ногами тропинку, под которой вязкая бездна. И отодвигала, отпихивала от себя даже мысли эти, потому что война закончилась, и они все, ее пережившие – обязаны были жить.

Через день после их разговора отец слег, глухо, несколько дней и ночей беспрестанно и мучительно кашляя, осунулся, говорил, что снилась ему мама, красивая, и косы у нее прежние – черные, почти до колен, и поет она что-то такое родное, а что – никак не вспомнить. После приснившегося отец ожил, нашел в себе силы поесть, побрился и намылся в приготовленном Полинкой большом тазу – помолодел, в глазах появился блеск…

Он словно ждал кого-то или чего-то – нетерпеливо выходил во двор, слабыми пальцами одну за одной мял самокрутки, выбрасывая каждую после первой затяжки. Почти не кашлял. Он напоминал сейчас Полине того, «довоенного» отца – молодого, сильного, счастливого мужчину. Полинка, видя все эти резкие перемены, отпросилась с работы – ей было страшно оставить его и на минуту. Она видела не раз, как люди перед смертью оживали, будто выпив волшебной живой воды – словно чтобы прожить оставшееся им время быстро и на самом пределе всех своих душевных и физических сил. Помнила, как воодушевлялись родственники, говорили – вот он, перелом, и теперь уже все будет хорошо – и не могли воспринять потом тяжелую весть, что человека не стало.

Сейчас, глядя на отца, она понимала, что он готов. Сердце отказывалось верить, что последний ее родной любимый человек, еще вроде бы находящийся тут, рядом, на самом деле с каждой секундой уходит все дальше и дальше, медленно растворяется в небытие. К вечеру он снова слег, глядя сквозь нее невидящим светлым взглядом, с улыбкой говорил что-то неслышное, дышал небывало глубоко и полно… Ночью его не стало.

Она просидела рядом с его телом до рассвета, без слез и мыслей. Какие-то отрывки из солнечного детства, то ли сон, то ли явь, дышащие умиротворением и нежностью, бесконечной чередой шли и шли перед глазами. Утром позвала к себе тетку Матрену, отцову старшую сестру, вдовую и бездетную. Тетка с порога заголосила, потом как-то сразу умолкла, деловито порылась в старом сундуке, вытащив и вытряхнув гимнастерку и штаны, засуетилась, оглядев запасы в подполе, сходила к соседям, организовала мужиков… Полинка что-то помогала, с кем-то разговаривала. После немноголюдных похорон стылым и промозглым днем, проводив людей из такого же стылого и ставшего чужим дома, бродила по комнатам. Абсолютное молчаливое одиночество. Было невозможно оставаться, и она побрела на работу – там были люди, которые в ней нуждались, там была Светик. Вернувшись утром домой, увидела тетку Матрену.

– Чего смотришь? Туточки поживу… Покамест…

С приходом тетки Матрены дом изменился. Хозяйство, несколько запущенное, но уютное, правилось теперь неумолимой железной рукою. В углу появился темный от старости образок. Нехристю Прокофию, со слов тетки, и не везло в жизни, потому как он ни в Бога, ни в черта не верил. «Невезение» отца проявлялось в слабой жене, родившей одну только малахольную дочку, в неспособности его, будучи председателем, нажить что-то путевее, чем самодельная мебель в хате да старый барбос во дворе. В том, что не избежал фронта, что вернулся больным, что умер так рано.

Тетка, жившая до сих пор в малом домишке родителей на околице, получила в свою власть больший и крепкий дом бывшего председателя, а в придачу еще и безропотную и исполнительную племянницу. Полинка, уже давно живущая в своем режиме и ни у кого, кроме себя, не спрашивающая, во сколько вставать и как планировать свой день, теперь должна была отчитываться о каждой минуте вне дома, и жить по распорядку и с разрешения тетки. После похорон отца от полного одиночества и отчаяния девушку спасала теперь работа, и Светик – неугомонная, любопытная, солнечная – она вытаскивала Полинку из бездны тоски одним своим присутствием.

Светик, видя во что превратилась и без того несладкая жизнь старшей подруги, время от времени предлагала Полинке возможный выход. Уехать куда-нибудь. Выгнать тираншу взашей обратно в родительский дом. Выйти замуж. Полинка ни за что не хотела об этом даже слышать – и это притом, что какой-то год назад Светик была уверена – Полинка ждет из армии того, кто станет ее мужем. От скрытной и застенчивой девушки тогда Светик никаких подробностей не добилась, даже имени парня не знала, но что могло измениться? Она терялась в догадках.

В тот день, когда Семен предложил Полинке жениться на ней, у девушки все шло не так. Тетка, встретив ее с ночной смены, не дала даже выпить чашку чая и не позволила поспать и получаса. Устроив большую уборку, выволокла немногочисленные мамины книги, лежавшие до того стопочкой на резной этажерке, поснимала родительские фотографические портреты с простенка в большой комнате, вытряхнула из сундука одежду отца. Безжалостное избавление от вещей, столько лет создававших ее, Полинкин, дом, пустые стены без фотографий родных, о которых все еще так болело сердце, родило в покорной и тихой девушке с трудом сдерживаемую ярость. Она молча перетащила в свою небольшую комнатку все, от чего тетка так истово избавлялась. Скудно и наскоро пообедав, Полинка попыталась улизнуть к себе, но не тут-то было.

– Полька, а ну подь сюда!

Девушка вернулась в комнату, притулилась у стола.

– Я вот чего думаю. Толку с тебя не будет – малахольная ты. Надоть тебе, девка, замуж. А то ты уже перестарок – так и будешь, что ли, на шее моей до седых волос висеть? Мужиков, оно конечно, нима теперича, но я вчера в правлении была – так ахронома нового прислали, ничего так, еще без довеска. Пока ты там в своей булатории колготишься – так и таких, плешивеньких, не останется. Так что как хошь, а позвала я недокормыша назавтра, пирог сгоношу с тыквой – вот и поладите.

Сдерживаемая до этого момента холодная ярость начала закипать в Полинке.

– Теть Мотя, оставьте меня в покое!

– Ишь чего, в покое ее оставить! Ты чего это, возражать тут удумала? Ты, девка, меня слушай, а то, как отец твой непутевый поплывешь по жизни – и…

– Да что Вы вообще понимаете!!! Почему командуете тут, точно хозяйка? Я не Ваша собственность, и не лезьте ко мне со своими женихами!

Не привыкшая к сопротивлению Полинки тетка Матрена застыла на месте, забыв договорить.

А потом, бубня, пошла ставить тесто на пирог с тыквой. Бормотала:

– Ишь, умничает она! Один ужо вон отумничался! И где он теперь? Где доходяга его тощая? Всех, всех ужо Господь батюшка к себе призвал, а все почему? А потому как терпеть и слушаться надобно, а не умничать так-то…

А Полинка заперлась в комнате, слез и не было, внутри пульсировал целый клубок отчаянья, обиды, невыплаканного горя, и она все думала: «Почему? Почему это все происходит со мной? Со мной, рядом, близко, тут, в нашем доме, откуда она взялась, что такое она делает и говорит? Этот совершенно чужой и ненужный мне человек, она все тут собой заняла… А еще Богу молится, откуда в ней столько жестокости? А может, это не жестокость вовсе? Заботится обо мне, но она совсем не умеет заботиться ни о ком… Вот были бы родители рядом…» Она нашла в куче сваленных на кровати вещей портреты папы и мамы, тяжелые рамки оттягивали руки, и она по одной перетащила и поставила их на подоконник, оперев о стекло.

«Почему-то их портреты сняла, а образок свой старый поставила!» Подумала – и застыла. А вдруг теть Мотя права? Ну не может же человек во всем быть не прав… Может, не все от нас зависит, и надо и… Ему… научиться молиться? Ну и глупости в голову лезут, совсем тетка темная замучила… уже во все, что угодно, верить готова. Но перед глазами настойчиво всплывал образок, потемневшее от времени изображение, необычайно живой, точно смотрящий прямо в глаза взгляд женщины в темных одеждах, с малышом на руках. Глаза такие… грустные, и еще в них что-то. Терпение и прощение, наверное… Неожиданно для себя Полинка тихонечко попросила: «Пожалуйста, если я не могу быть счастливой – пусть рядом со мной будет тот, кого я смогу сделать счастливым…» Посидела немного – вовсе без мыслей, не в силах стряхнуть с себя оцепенение.

В окошко кто-то стукнул. Она вздрогнула, ведь не ждала никого – но увидела знакомое лицо и обрадовалась. Семен?! Вышла в сени, позвала парня в дом. Тетка подевалась куда-то, ну, да и Бог с нею… Потихоньку странное оцепенение ее отпускало, хорошо, он говорил что-то – и она должна была прислушиваться, отвечать ему. Семен Сосед… ну ничего себе, изменился-то как. Откуда он тут? Неужто отслужил уже? Накрыла чай, так хотелось, чтоб он не уходил, побыл еще, со всей своей искрящейся силой и веселостью – в доме точно светлее стало! Он уже не тот долговязый неуклюжий мальчишка, который Бульку с ее двора мослом сманивал, чтоб втихаря Полинке в окошко яблок накидать. Не тот лоботряс, от шуток и выходок которого вся районная школа ходуном ходила. В плечах раздался, не сутулится вовсе, весь отглаженный, клеши со стрелками – с ума сойти! Оказывается, она ему так рада! И тут он ее оглушил своим вопросом. Замуж? За Сему? Но ведь есть сто тысяч «Но»… И самое главное – она его совсем не любит…

Когда он ушел, прибрала со стола. Пошла было в свою комнату – но взглядом снова встретилась с взглядом той женщины на образке. Думаешь, смогу? Каждый день жить с человеком, искать в нем только лучшее, рожать ему детей… Дарить ему то счастье, которое он ждет и заслуживает? Научусь его любить? Ощущать всем сердцем?

На сколько вопросов в жизни, заданных самим себе, мы отвечаем честно? Без оглядки на сложившуюся ситуацию, без страха перед неизвестным «завтра»? Или просто взрослеем – и перестаем иногда быть честными сами с собой? И, тем более, с другими? А потом пугаемся своих ответов – и всей своей жизнью стремимся превратить это в правду…

Хлопнула дверь. Тетка Матрена, что-то бормоча, задержалась в сенях. Поля, словно стряхнув с плеч тяжесть, шагнула ей навстречу.

– Теть Мотя! Простите, что сразу не сказала… Не надо ни пирога, ни агронома – замуж я выхожу. Скоро. Вот Сема с армии вернется…

Та всплеснула руками:

– Вот заполошна девка! Чего ж молчала? Развела тут тайны! А я ить тесто поставила… Тыкву вона в тепло заволокла… Фомич-то, поди уж, дух пирога чует – ахроном-то чай не председатель, подножным питается, на постой его к Лексевне определили – как пить дать она ему вчерашние-то щи неделю как скармливает… Ну, и хрен с тобой – седня я его прикормлю, завтра он в райсовете за меня словцо вставит, поди ж большой человек, даром что плешивенький…

Полинка ее уже не слушала. Принятое решение заполнило ее всю, разболелась голова, замутило. Добрела до постели, и, не раздеваясь, бухнулась лицом в подушку.

С утра все произошедшее вчера казалось каким-то странным несуразным сном. Но все оказалось правдой. За воротами ее ждал Семен, сегодня он был молчалив. Но ее это вовсе не тяготило – наоборот, было хорошо, что и молчать рядом с ним – спокойно, и нет никакой неловкости. Понимала, что ждет ее ответа – хоть и сказал, что не торопит. И сказала. И все закружилось…

Скорая свадьба, вихрем пролетевшие три дня до отъезда Семена, он, излучавший абсолютное счастье и какое-то невероятное количество любви и нежности… Полинка переехала в дом родителей Семы, в его комнату. После отъезда Семена мама его, Анастасия Никитишна, позвала Полю «посидеть вместе». Попросила ее помогать по дому – ведь живут теперь под одной крышей, пообещала, что в обиду не даст. И так получилось, что эта маленькая подвижная и веселая женщина стала для Полины и мамой, и подругой, и поддержкой на всю жизнь.

Через несколько недель после свадьбы Поля поняла, что ждет ребенка… Свекровь, выносившая и родившая пятерых детей, видела, что невестка ходит очень тяжело. Помогала, чем могла, но упрямая Полинка и работать продолжала, и по дому все старалась делать. Семен два раза в месяц писал письма. Одновременно родителям и ей. Танюша, почтальон, привозила почти всегда их вместе, обнимала Полинку и приговаривала: «Пляши, девочка моя, твой тебе весточку прислал!».

По этим письмам, по ежедневной жизни в доме родителей и узнавала Полинка своего мужа. Он открылся ей с совсем новой стороны, и она удивлялась, как возможно было жить совсем рядом – и не увидеть в человеке столько удивительного. Он был интересным рассказчиком. Вся бытовая жизнь его на корабле с его слов казалась чередой увлекательных веселых приключений. Он умудрялся во всем, что происходит, найти не просто хорошее. Казалось, что теперь, после свадьбы и известия, что он будет папой, каждый день для него – просто чудо какое-то, подарок свыше… Его письма наполняли Полинку надеждой, что она не ошиблась, что его появление в ее жизни неслучайно, и теперь все будет хорошо.

Когда она уже не могла выходить на работу, Светик каждый день прибегала хоть на пять минут – обнять ее и погладить растущий живот. Сурово сдвинув светлые бровки, давала Полине «ценные указания». Полинка смеялась и шутливо козыряла: «Есть, товарищ командир!». Светик ей не верила – и призывала в помощь «Настю Никитишну» – с некоторых пор эти двое сдружились и принимали одну сторону. Однажды сидели вечером все вместе в большой комнате, и Полинка смотрела, как свекровь и Светик шушукаются над вытащенными из сундука свекрови и принесенными Светиком малышовыми вещами. Пеленками, сорочками, оставшимися от детей Анастасии Никитичны и уже троих к тому времени братьев Светика. Поля, наконец, почувствовала себя дома. Ее любили, ждали появления ее малыша… Она вдруг остро ощутила, как в этом доме ей не хватает Семена – большого, шумного, веселого…

И еще поняла, что она с момента переезда не удосужилась даже зайти в родной дом – ноги не несли. Разве так можно? Тетка Матрена там одна – какой ни есть, а родной человек. Если бы не она – и не было бы у Полинки всех этих перемен. Не она и… не образок… Теперь Полинка отчетливо поняла – ей хочется, очень хочется сказать «спасибо».

И, на следующее утро, прихватив кусок вчерашнего пирога с моченой ягодой, она почти бегом заспешила к родительскому дому.

– Явилась, а чего не через пять лет?

Тетка встретила ее неласково, впрочем, как всегда.

– Теть Мотя, я тут пирога принесла, может, чаю попьем?

Тетка отвернулась, пожала плечами.

– Ну чего ж не попить, давай, коли пришла.

Пока Матрена доставала чашки, «которы не жалко» и собирала на стол скудное угощение, Полинка осталась на несколько минут одна в комнате. Это словно был и не ее дом, все теперь было по-другому, даже пахло иначе. Подошла к образку – близко-близко. Помялась, ощущая неловкость. Слов не было, молитвы ни одной не знала. Просто стояла рядом какое-то время, потом коснулась простой неровной рамки, почти неслышно сказала: «Спасибо». А потом еще, вдруг осознав, что именно хочется сказать: «Спасибо за все – за все. Спаси и сохрани мужа моего, пусть вернется он и не жалеет ни дня в своей жизни, что выбрал меня. Моего малыша, пусть родится здоровеньким и ему хорошие люди в жизни встречаются. Мою тетку Мотю, дай Бог ей здоровья – пусть ее хоть что-то радует. Мою новую семью – они хорошие люди… Светика – пусть всегда рядом будут те, кто ее любит…». Ужасно хотелось плакать, но на душе стало светло. «Пореву дома!» – подумала и улыбнулась. Теперь у нее точно другой дом…

– Чего застыла тама, как вкопана? Иди вона, чай хлебать, а то надысь делов куча… Брюхата ты али разжирела?

– Теть Мотя, ну конечно, ребенка жду, уж рожать скоро. Как Вы тут?

– Да как… Болит усе, ахроном – собака, таперича повадился день через день захаживать, придет да сидит, поганой метлой его не выгонишь… А то и вовсе переехать ко мне удумал, дак я не согласна, пошто он мне тут нужон? В хозяйстве он безрукий, жрать горазд, все книжки свои читат и мне ишшо подсовыват. Скаженный… Ну погляжу, мабуть, и пущай поселяется… А ты, смотри-тка, как сыр в масле… От и ладно. Ильинишна говорит, Семка твой ишшо не скоро приедет? Негоже это – бабе без мужика рожать. Да и Семкин ли это выпростыш? Или грех прикрыл твой, а?

Полинка аккуратно поставила чашку. Осторожно встала, поправила платье на животе.

– Пойду я. Засиделась… Спасибо за все…

До ворот почти бежала. На улице остановилась – перевести дух, не могла надышаться, почти кусками глотала холодный воздух.