Глава 3

К тому времени он жил в горной пещере со своим старым учителем два года, отлучаясь на состязания и праздники в город, но большую часть времени проводя здесь.

За это время он уже очень многому научился.

Хирон рассказывал ему историю мира, так, как о ней принято было говорить, неизменно добавляя, что во многих других землях ее считают другой, но, тем не менее, какие-то представления сходятся у всех, а значит, есть зерно истины в этих отрывочных знаниях людей о рождении земли.

Старик побывал во множестве стран, видел не только всю Ойкумену, но посещал и места далекие и не ведомые никому, знал о племенах и народах, с которыми не общались ни ахейцы, ни египтяне, ни персы, о которых почти никто ничего не слыхал, но у иных из них тоже была богатая и древняя история.

Хирон пересказывал мальчику предания об известных героях и подвигах, говорил о старинных городах разных стран и их великих строителях, вспоминал имена царей, живших недавно или очень давно. Он помнил сказания обо всех великих войнах, которые потрясали окрестные земли за долгие-долгие столетия, и внес историю некоторых войн в летопись, которую давал читать своему юному ученику. С первого дня отшельник занимался с Ахиллом чтением и письмом, причем учил его не только читать и писать на принятом критском наречии, но и персидскому, финикийскому и египетскому языкам, объясняя, что это может понадобиться. Персия и Египет – могущественные страны, влияющие на многие окружающие их земли, а финикийские купцы, странствуя чуть ли не по всей Ойкумене, зачастую осуществляют связь между государствами и передают вести о событиях, которые иначе могли бы дойти до иных народов нескоро.

Ночами они взбирались на широкое плато над пещерой и рассматривали небо. Хирон называл своему ученику все известные звезды и созвездия и рассказывал предания об их появлении, обязательно добавляя, что это – легенды, а о том, что есть звезды на самом деле, можно лишь гадать.

– Впрочем, египетские жрецы и персидские маги знают о них много, – пояснял он, – Первые за счет науки, которую развивают столетиями, вторые тоже за счет науки, но больше, думается мне, колдовства и общения с духами. Свои тайны они хранят свято, однако я проник в них отчасти... Возможно, когда-нибудь я расскажу тебе об этом больше.

Ахилл привык, что учитель часто останавливается в своих рассказах на том пороге, за которым кончаются возможности детского разума и понимания, и перестал допытываться, что и как. Он знал, что за молчанием старика кроется не меньше мудрости, чем за его словами, и нужно уметь думать и учиться понимать это молчание.

Хирон научил его играть на кифаре и петь, и мальчику это очень понравилось: он нашел, что музыка радует и успокаивает, а слова многих прекрасных старинных песен казались ему просто волшебными.

Вместе с тем, они каждый день занимались борьбой и стрельбой из лука, метанием дротика, сражались на деревянных мечах и упражнялись в кулачном бою. Когда старик в первый раз предложил ему такие занятия, мальчик едва не рассмеялся – он даже представить не мог, что человек, которому больше ста лет, сможет учить его воинскому искусству.

И ошибся.

Конечно, отшельник не обладал уже былой быстротой и легкостью, но сила его рук, великолепное владение оружием, знание самых различных приемов боя были изумительны. Он показывал уже искушенному в состязаниях мальчику такие выпады, удары, броски, что тот приходил в восторг.

– Это все – огромное искусство, – говорил старик, – И я показываю тебе лишь самое его начало. На Востоке знают способы более действенные и более страшные, ведают о тайниках человеческого тела, о которых у нас не знают. Но я покажу тебе, чего опасаться, и как избегать опасности.

Он почти сразу заставил Ахилла запомнить, какие места на теле наиболее уязвимы, куда можно ударить, сразу принеся смерть, либо на какое-то время лишив врага возможности двигаться.

– Но всем этим можно пользоваться только в бою и в том случае, если тебе самому грозят смертью, – тут же добавлял он, – Нет хуже позора для мужчины, чем нанести удар тогда, когда в этом нет самой крайней нужды.

– Но ты столько рассказывал мне, учитель, как великие герои и сами боги в гневе дерутся и убивают, иногда даже слабых! – возражал мальчик.

– Ну да, – говорил учитель, и его голубые глаза улыбались изнутри, – И как ты думаешь, почему о таких «подвигах» говорят не реже, чем о подвигах настоящих? Да потому, что людям всегда приятнее оправдывать свой позор чужим позором, особенно позором тех, кого они считают выше себя. Это тоже – великая слабость, победить которую мало кому удавалось.

Жизнь их в горной пещере была достаточно суровой. Во Фтии, где вырос Ахилл, зимы вообще отличались стужей и ветрами, а на такой высоте и подавно в зимнее время царили морозы и метели, и в огромном гроте становилось неуютно. Когда мороз особенно крепчал, старик и мальчик перебирались в более глубокую часть пещеры, в грот, расположенный далеко в толще горного кряжа. Здесь не было света, и приходилось постоянно жечь факелы или поддерживать костер, зато мороз сюда не доставал, и ручейки воды, сочившейся из щели в стене, не замерзали. Они переносили сюда лежанки и запасы еды, но днем неизменно выходили на заснеженное плато, обходили свои владения, навещали коз, которых отшельник держал в небольшой пещере, расположенной выше по склону. На это время года старик шил из козьих шкур толстые чулки мехом внутрь, поверх которых они с Ахиллом надевали сандалии. На плечи Хирон и Ахилл набрасывали волчьи шкуры, но больше ничего теплого не носили, и понемногу мальчик привык переносить холод легко. Он мог даже спать в летнем зале пещеры, завернувшись в волчью шкуру, когда огонь в очаге едва тлел, мог часами бродить по снегу, мог, спустившись по заледеневшей каменной лестнице в долину, охотиться в зимнем лесу, не боясь вьюги и мороза.

Волчьих шкур у старика было три, но вскоре стало много больше.

Это случилось, когда Ахиллу было чуть больше девяти лет.

Та зима была очень жестока. Окрестные селяне, запертые в своих хижинах снежными заносами, не высовывались наружу и там же, в своих домах, держали скот, а вся живность из ближних лесов разбрелась, спускаясь ниже и ниже по склонам – до более теплых мест. Волчьи стаи, ища добычу, которой становилось все меньше, часто подходили к жилью, и их вой вызывал дрожь и ужас у людей, знавших, что, оголодав, звери легко преодолеют свой извечный страх перед человеком. Уже не раз и не два в эту зиму волки крали собак из поселков, пару раз врывались в хлева и резали скот.

Все это Ахилл узнавал, посещая деревни по дороге домой. Отважный мальчик не боялся зимы и снежных заносов и не реже, чем летом, ходил навещать отца и родню.

Вечером, накануне той ночи, рыжая Рута долго и протяжно выла, усевшись на пороге внешней пещеры. Тенга, серая лошадь, которую царь Пелей оставил сыну, и которая обычно бывала очень спокойна, тоже нервничала. Она впервые отказалась ночевать в верхней пещере с козами, а, махнув через загородку, прибежала к жилищу Хирона.

Старик и мальчик вышли наружу. Выходить было нелегко: водопад, не замерзавший ни в какой мороз, образовал громадные ледяные наросты перед входом в каменный коридор. Ахилл каждый день скалывал их топором, но они вновь вырастали, и если бы мальчик хоть один раз не сделал своей работы, им с учителем пришлось бы долго прорубаться, чтобы выбраться из пещеры.

– Собака и лошадь чуют беду, – задумчиво произнес Хирон, осматриваясь, – Что может быть? Землетрясение? Нет, тогда бы улетели птицы, но дикие голуби, вон, жмутся под карнизом коридора и воркуют, как обычно. Нам надо сегодня быть настороже, Ахилл.

Уже почти наступила ночь. Они, как всегда, долго говорили, сидя у очага. На этот раз Хирон велел, несмотря на мороз, перенести лежанки во внешний грот: он не хотел уходить далеко от входа в пещеру.

Ближе к полуночи мальчик заснул, завернувшись в шкуру, и ему приснилось то, что снилось очень часто: море, в котором он купается, блестящие раковины, огромные, – в жизни он таких не видел, и дельфины, резвящиеся меж ними в совершенно прозрачной воде. Мальчику снилось, что он ныряет, достает до одной раковины, а в ней светится и зовет жемчужина, большая, как апельсин, белая, чистая и загадочная... Он протягивает к ней руку, но чуть-чуть не достает. Воздух в груди кончается, надо всплывать, но как же всплыть, не взяв ее?! Он тянется, тянется из последних сил, в глубине подсознания ощущая, что спит, и страшно боясь, что сейчас проснется и не возьмет жемчужину...

– Проснись!

Возглас Хирона вырвал его из сна, и он сразу вскочил с лежанки.

– Волки, Ахилл!

Рычание и вой, долетавшие снаружи, истерический лай Руты и ржание лошади... Волки! Да, это они вскарабкались по ледяным ступеням громадной лестницы, поднялись к пещере и сейчас пытались в нее войти, пролезая через наросты льда. Они чуяли лошадь, собаку и людей.

– Надо их отогнать, пока они не взобрались выше, на плато! – крикнул старик, хватая лук и бросая второй мальчику, – Тогда пропадут наши козы. Топор тоже возьми!

Ахилла поразило лицо отшельника. Оно сразу преобразилось, будто вновь стало молодым – напряженное, освещенное каким-то невероятным вдохновением, предчувствием битвы. Глаза сияли восторженно и бесстрашно. И тогда мальчик впервые понял, что когда-то его учитель был великим воином и страстно любил сражаться...

Их сильно выручила луна. Белая и огромная, похожая на ту жемчужину из сна, она осветила небо и землю пронзительным серебряным светом, и было видно как днем, только все стало почти черно-белым, краски утонули в серебре. Впрочем, одной краски луна не смогла поглотить – красной. Хлынувшая на белый снег кровь горела ярче самого снега.

Некоторое время старик и мальчик дрались у входа в пещеру, оттесняя от него волков. Затем Хирон крикнул:

– Поднимайся выше, на край плато! Есть только одна тропа, по которой они могут вскарабкаться, надо перекрыть ее!

Ахилл повиновался, хотя ему было страшно бросить учителя одного – волков возле входа в пещеру оставалось еще много, и они нападали, словно не видя, сколько их уже убито, как будто в них вселились кровожадные демоны Тартара... Впервые Ахилл понял, что боится, правда, он боялся не за себя.

На краю плато от лука оказалось мало пользы – тропа уходила за выступ скалы, и не было времени целиться в зверей, что выскакивали из-за этого выступа по двое – по трое, как в кошмарном сне. Ахилл рубил и рубил топором, отшвыривая мохнатые тела и вновь занося руку. Ему было жарко, хотя он кинулся в битву в одной тунике и босиком.

Последний волк, упавший ему под ноги, успел ощерить пасть и схватить мальчика за голую лодыжку. Но у хищника уже не хватило сил стиснуть зубы, и на коже остались лишь еле заметные ссадины.

Рычание и вой смолкли и внизу. Только Рута отчаянно лаяла и взвизгивала в дикой собачьей истерике.

– Учитель! – крикнул Ахилл, не спускаясь, а скатываясь по обледенелой тропе. – Учитель, где ты?!

– Я здесь, не бойся, – ответил Хирон, появляясь в проеме пещеры, за струями водопада. – Я здесь.

– Они ушли? – спросил мальчик.

– Думаю, если и ушли, то пять-шесть. Остальные уже не уйдут...

Ахилл стоял среди мертвых волков, озираясь и пытаясь их сосчитать.

– Учитель, я понимаю – они пришли, потому что слышали блеяние коз, потому что из пещеры пахло копченым мясом, и потому что кругом мало дичи. Но отчего они так упорно нападали? Мы же убивали их одного за другим...

Хирон опустил в снег свой лук, откинул топор и медленно сел на ближайшую волчью тушу. Он тоже был в одном хитоне, но на его ногах были сандалии – он не ложился, ожидая нападения.

– В моей жизни такое уже случалось, – сказал он негромко. – Я видел подобное безумие и у животных, и у людей... У людей оно еще страшнее. Ступай, Ахилл, обуйся и помоги мне занести волков в пещеру – если туши закоченеют, их будет не освежевать. Зато теперь у нас полно работы на несколько дней вперед, и я наконец научу тебя выделывать мех...

* * *

– Ни хрена себе, находочка! Говоришь, пятый или шестой век до нашей эры?

Витька Сандлер крутанулся от окна к дивану, на котором полулежал Михаил с развернутым свитком в руках. Возле, на полу, стояли в ряд три здоровые картонные коробки из-под кока-колы, заполненные остальными свитками, уложенными со всей возможной бережностью.

– Я не могу точно датировать... – голос Миши звучал устало и почти жалобно. – Но... во всяком случае, не позже пятого века до Рождества Христова. И это подлинник, видно абсолютно четко, хотя сохранность, ну ты понимаешь, просто обалденная!

– Ни фигашечки!.. Майкл, а сколько же это может стоить на самом деле, а? – глаза Витьки сверкали.

– Пока их не исследуют, не проверят и не датируют ученые, они ничего не стоят. Но вся феня в том, что для этого их надо ВЫВЕЗТИ! Понимаешь, Витюня, их надо вывезти из Турции в Россию, либо оставить здесь, у турок. А я... Пускай меня теперь хоть застрелят, я их не отдам!

– Отдавать?! Да ты что?! – ахнул Сандлер. – Это же миллионы долларов в недалеком будущем, если только ты прав. Н-ну... Напрягаю свои еврейские мозги и думаю, думаю, думаю...

Витька ходил крупными шагами по небольшому гостиничному номеру взад-вперед и повторял медленно и монотонно:

– Думаю, думаю-ю-ю, ду-у-ума-аю-ю...

Через минуту у Миши явилось желание чем-нибудь швырнуть в своего бизнес-напарника, но сандалии валялись возле самого входа в комнату, а больше рядом не было ничего, кроме драгоценных свитков.

И тут Виктор резко остановился.

– О-па! Кажется есть! А ну-каньки!

К ужасу Михаила, не успевшего даже раскрыть рот, Сандлер выхватил из коробки свиток, не соблюдая никакой осторожности (да и откуда он мог знать, что ее надо соблюдать, и как она соблюдается?), в то же время другой рукой вынимая из левого кармана джинсов маленькую рулетку.

– Та-ак! Сколько он в длину? Кайф! Двадцать один сантиметр. Еще два в запасе. Значит так, Микки: тебе не будет жалко еще примерно четырехсот долларов и бутылки шотландского виски для старого другана, чтоб распить ее вместе за твое величайшее открытие?

– Да я все отдам, что еще оставил на покупки, только бы увезти эту писанину домой! – не раздумывая, воскликнул Миша, помня, что осталось у него немного больше тысячи двухсот.

– Ну так и о'кей. Я пошел. Жди!

И, ничего не объясняя, Витька положил свиток назад в коробку и нырнул за дверь.

Он вернулся меньше, чем через час, истекая потом и таща на вытянутых руках три поставленные одна на другую громадные упаковки.

– У-у-у, надорвал поясницу! – завопил он, – Принимай! Да бери же, или уроню, и все это раскатится на…!

Не отвечая на ошеломленные вопросы, Сандлер влетел в душевую, откуда тут же изверглись друг за другом его шикарные пляжные тапочки, футболка «адидас», шорты и бейсболка. Затем сквозь плеск воды, чиханье и фырканье до Михаила донеслось:

– Вскрой упаковку и посмотри, что за фиговины!

В широкой коробке оказались посталенные рядами две сотни круглых трубок, очень похоже сделанных под бамбук (на самом деле это, конечно, была пластмасса). Миша снял крышечку с одной трубки и обнаружил в ней тугой сверток бумаги, развернув который, он сразу заметил, что бумага недурно имитирует пергамент, хотя куда тоньше его. Длинный узкий лист был исписан строчками нарочито неровных букв греческого алфавита.

– Ну как?

Виктор вышел из душевой, наматывая на бедра полосатое полотенце.

– «Камафос пафамара куртарикос тамакорка комостантикус...» Что за чушь?! – воскликнул Ларионов, – Это не греческий и не древнегреческий. Это, по-моему, вообще никакой!

Сандлер захохотал.

– Конечно, никакой, Майкл! Эти штуки я привозил в Россию еще года четыре назад, тогда они шли, сейчас, конечно, на такую туфту уже не купятся. Ее только американцы всякие хватают. Сувенир это. Называется «Письмо любви». Сделано как бы под Древнюю Грецию, которой тут туристов потчуют не меньше, чем в Афинах или Салониках.

– Какая же, на фиг, Древняя Греция? – возмутился Миша, – Древние греки не знали бамбука!

– Можно подумать, что америкашки об этом знают, равно как и турки! – пожал плечами Виктор, – Эти «письма любви» тут продаются по шестьдесят пять центов. Ну-ка, дай бамбучинку...

Виктор вновь извлек из коробки пергаментный свиток и, прикинув на глаз его диаметр, преспокойно запихал на место «письма любви». Свиток вошел, хотя и с некоторым трудом – он был куда объемнее бумажной «реликвии».

– Вот. На таможне знают эти сувениры, привыкли к ним.

Михаил даже поперхнулся.

– Ду... думаешь, они не поймут? А, Витюн?

– Думаю, моя приятельница с тутошней таможни, которая видела у меня эти письма много-много-много раз, и которой я оч-чень не зря шесть лет подряд дарю конфеты и цветочки, не училась в нашем универе, Майкл, и не разбирается в древнегреческих пергаментах. Буковки те же самые, а что больше написано, так, значит, по-другому стали делать сувенир. И не станет она копаться, понимаешь? Я друзей зря не завожу. Я, как выяснилось, даже с тобой не зря десять лет в дружбе – ты, вот кто бы мог подумать, скоро можешь стать знаменитым и, может быть, даже богатым! А я буду скромным другом великого человека. Идет?

До самой ночи они вдвоем вытаскивали из «бамбуковых» коробочек бумажные послания, написанные на тарабарщине, и с великой осторожностью заменяли их пергаментами. Оба снова вспотели, и Сандлер опять ринулся в душ. Что до Михаила, то он, оставив номер под охраной приятеля (он ни за что не бросил бы свое сокровище без присмотра), вышел из гостиницы и уже спустя пять минут был на берегу моря.

Курортный шум к этому часу приутих. Только из ресторанов и бесчисленных уличных кафе доносились всплески музыки, нестройно сливались, перебивали друг друга.

Михаил подошел к парапету набережной, сел на него верхом и, переведя дыхание, огляделся. Огни города, дрожа и переливаясь, поднимались вверх и вверх, и где-то, непонятно где, переставали быть огнями и становились звездами. Огромные и, как показалось Мише, горячие, эти звезды висели в высоком лиловом небе.

– Интересно, – подумал Ларионов, когда одна из звезд мигнула ему три раза подряд, – Ей что-то надо, или она просто так мигает? А, может быть, тот ее свет, что я сейчас вижу, исходил от нее как раз тогда, когда жили герои моих пергаментов? Может быть, в ту минуту, когда звезда на самом деле мигнула три раза, маленький Ахилл так же стоял на берегу моря? А море...