Глава 8

Зимнее солнце было таким ярким, что Полина Иосифовна невольно щурилась. При этом уголки рта у нее приподнимались, и казалось, что женщина улыбается. А может, она и на самом деле улыбалась, потому что, несмотря на колючий ветер, который так и норовил забраться в коротковатые рукава китайского пуховика, настроение у нее было замечательное. Этому во многом способствовали три свернутые в трубочку купюры, полученные в благодарность от пациентов, а еще коробочка заморских конфет, презентованная пациенткой из палаты героев. То-то внучка обрадуется! И что за радость эти конфеты? Вот раньше были конфеты так конфеты! «Мишка на севере», «Гуливер», «Кара-Кум»… Придешь в магазин, попросишь продавщицу взвесить сто граммов, и пока она сворачивает кулек из четвертушки газеты, замираешь в предвкушении праздника. Выйдешь из магазина и тут же съешь одну. Ощущение такое, словно обдало тебя волной радости, закружило в вальсе и повлекло за собой… Полина Иосифовна сглотнула слюну. Сейчас уже нет таких конфет. Канули в небытие вместе с кульками из газеты. Названия остались, а вкус совсем не тот. Ни вальса тебе, ни радостной волны. Полина Иосифовна вдруг почувствовала непреодолимое желание попробовать новомодную конфету. Неужели она и впрямь так хороша, как говорят в рекламе по телевизору, прерывая на самом интересном месте сериалы? В конце концов, конфеты в коробке лежат навалом, внучка и не заметит, что одной штучки не хватает. Уговаривая себя таким образом, Полина Иосифовна дошла до скамейки и, сметя варежкой снег, поставила на нее сумку. Достав коробку, санитарка увидела, что ее уже открывали. «Ничего, я дома аккуратненько подклею, никто и не заметит, – успокоила она себя и, стащив с руки варежку, достала шарик в прозрачной обертке. Нет, – разочарованно поморщилась Полина Иосифовна, – в наше время конфеты были гораздо красивее! В бумажных обертках с картинками, под которыми скрывалась разноцветная фольга! В нее мама на Новый год заворачивала орехи и вешала на елку. А еще можно было сделать секрет: выкопать ямку, положить туда фольгу, придавить сверху стеклышком и закопать. А потом ходить и любоваться…» Пока Полина Иосифовна предавалась воспоминаниям, ее сухие от постоянного контакта с водой пальцы развернули конфету. По цвету она чем-то напоминала соевый батончик, посыпанный вафельной крошкой. Женщина осторожно откусила половинку, чуть не сломав зуб о твердый орех, торчащий посередине. Колючее что-то, напоминает мелко нашинкованную капусту, еще и в зубах застревает. Судорожно проглотила и сунула в рот вторую половину. Ничего хорошего. Это вам не «Красный мак»… Подхватив со скамейки сумку, Полина Иосифовна пошла дальше, уже слегка сожалея о своем спонтанном поступке. Но, пройдя полквартала, вдруг почувствовала, что волна ее все-таки настигла. Была ли это волна радости, она так и не поняла, потому что голова вдруг закружилась, словно от стремительного тура вальса, в груди стало тесно и больно. Заметив в двух шагах скамейку, Полина Иосифовна тяжело опустилась на заснеженные доски. Сумка упала набок, коробка с конфетами выскользнула, и шарики в прозрачных обертках покатились под ноги прохожим, спешащим как можно скорее покинуть царство холода. А Полине Иосифовне холод был нипочем. Налетевший порыв ветра закружил ее в вальсе. Последнем.

Глава 9

Вагон резко дернулся, звякнула ложка в стакане. Молчанов понял, что задремал. За окном, укрывшись снежным одеялом, дремала какая-то станция. Тимур вышел на перрон, закурил.

– Стоянка две минуты, – неприветливо буркнула проводница, кутаясь в черное форменное пальто, – далеко не уходите.

Уйдешь тут далеко, Тимур пожалел, что не набросил куртку, – мороз к ночи усилился. Тщательно загасив окурок, метко послал его в урну. Попал. Когда-то, в прошлой жизни, он был неплохим дартсменом. Сотрудники, зная страсть шефа, на любой праздник дарили ему комплекты для игры: от самых простых до эксклюзивных, с сизалевыми мишенями из спрессованных волокон агавы, тончайшей разделительной проволокой и дротиками из стали с высоким содержанием вольфрама.

Проводница посторонилась, пропуская неприятного пассажира в вагон, показавшийся после уличной стужи нестерпимо жарким. Будто он вновь вернулся в тот августовский день, когда ему позвонила Карина и каким-то надломленным мертвым голосом сообщила, что с Артемом стряслась беда и она срочно вылетает в Крым. Тимур сначала даже не поверил своим ушам. Попытался уточнить, но Карина уже повесила трубку. Как же так? Сын отдыхал в элитном оздоровительном детском центре – пионерлагере, как называл его Тимур, – под Алуштой. На деньги, отданные за путевку, вся семья Молчановых могла, ни в чем себе не отказывая, провести неделю на любом средиземноморском курорте. С мальчиком просто ничего не могло случиться, уверял себя Тимур, выруливая с парковки.

Карину он нашел в аэропорту, где она пыталась взять билет на ближайший рейс до Симферополя.

– Два билета, – сказал Тимур девушке-кассиру.

Он боялся посмотреть жене в глаза, боялся ее слез. Но глаза были сухими. Затравленными, больными, но сухими.

А еще она была другой. Двигалась скупо, говорила коротко, по-деловому. Тимур не привык видеть ее такой, не воспринимал ее такой. Он кожей чувствовал ее внутреннюю нервозность, и от этого деланое спокойствие жены казалось фальшивым, как игра бесталанных актеров. Во время перелета, рассматривая ее профиль на фоне теснящихся за стеклом иллюминатора облаков, он тщетно пытался отыскать в застывших чертах прежнюю Карину. И эти тщетные попытки выбивали его из привычной колеи сильнее, чем нелепое словосочетание «приступ клаустрофобии» – единственное, что поняла Карина из рассказа начальника детского центра. Он знал, что такое приступ, и слово клаустрофобия не ставило его в тупик, но применить их к Артему как-то не получалось. И когда после перелета и утомительной тряски по плавящейся трассе они подъехали к утопающему в разноцветье астр административному корпусу оздоровительного центра и Артем радостно бросился к ним, словно соскучившийся щенок, у Тимура промелькнуло подозрение, что все это подстроено для того, чтобы вырвать его из привычной рутины, подарить несколько дней отдыха. Тема не выглядел ни больным, ни испуганным – дочерна закопченный, вытянувшийся за те две недели, что они не виделись, на полголовы. Тимур раскинул руки, поймал сына в объятия.

– Па! – Темка повис у него на шее. – Ма! – он бросился в объятия матери. – Как здорово, что вы приехали! Мне сказали, что только мама приедет!

– Тише, сынок, – по привычке приструнила его Карина и вопросительно посмотрела на Тимура: – Я пойду?

Артем на шаг отступил, радости в глазах слегка поубавилось. Он обернулся на скамейку, с которой вскочил, увидев родителей, и Тимур увидел девушку, на вид чуть старше Артема, в джинсовой юбке и белой (пионерской) блузке. Очевидно, девушка «пасла» Тему. Уловив взгляд Тимура, она встала и что-то попыталась сказать, но Молчанов уже не смотрел на нее.

– Вместе пойдем, – твердо сказал он Карине и направился к зданию.

– Ма, давай лучше на море, – услышал он за спиной голос Артема.

– Подожди, сынок, – быстро проговорила Карина, – обязательно пойдем, вот только…

Воздух, скорее даже не воздух, а ведьминский декокт из можжевельника и разнотравья, тягучий и терпкий, обжигал лицо и руки, замедлял движения, делая их такими же тягучими и терпкими. Поскорее хотелось нырнуть внутрь здания, щедро обвешенного по фасаду кондиционерами. Тимур дернул на себя легко подавшуюся дверь и уже было сделал шаг, когда нагнавшая фраза остановила его.

– Тим, мы с Артемкой тут тебя подождем, хорошо?

Слова показались Тимуру обрывком сна, навеянного одурманивающей жарой. Он привык, что Карина всегда поддерживает его решения, независимо от того, согласна она с ними или нет. Тимур резко обернулся. Они стояли, словно наткнувшись на невидимую стену, – мать и сын. Высокий, почти по плечо матери, загорелый Артем и Карина с солнцезащитными очками, поднятыми на лоб и позволяющими видеть ее по-городскому незагорелое лицо и полные тревоги глаза. Тимур сначала даже не понял, что случилось, и лишь спустя несколько секунд увидел, как мелко дрожит в руке жены Темкина рука, как потемнели его глаза от вмиг расширившихся зрачков. Скорее по инерции, чем осознанно, Тимур кивнул:

– Как знаете, – и шагнул в прохладное нутро коридора, мрачного, утыканного по обе стороны дверями-близнецами, отличающимися лишь надписями на табличках. Допотопные люминесцентные лампы, двумя нитками тянущиеся по потолку, гудели, словно гигантские шмели, и в гудении этом слышалась угроза. У двери с табличкой «Приемная» Тимур на мгновенье остановился и мотнул головой, словно отгоняя тягостное впечатление от встречи с сыном.

Не обращая внимания на секретаршу, выскочившую из-за стола и пытающуюся остановить его, пересек предбанник, разделяющий две двери – ту, в которую он вошел, и другую, обитую красным дерматином, с гвоздиками, сияющими на солнце золотыми шляпками, с табличкой «Начальник…». Как зовут начальника, Тимур не прочитал – не до того было.

– Моя фамилия Молчанов, – сказал он молодому мужчине с русыми кудрями а-ля Сергей Есенин, восседающему за столом в обрамлении стульев. Стол был таким длинным, что за ним, пожалуй, спокойно могли разместиться все отдыхающие «пионеры», а заодно и «лагерный» персонал.

– Ильин, Николай Николаевич, – начальник встал и протянул руку.

Отказавшись от рукопожатия, Тимур с шумом отодвинул один из стульев и сел на него.

Николай Николаевич, нисколько не смущенный подобной неучтивостью, нажал протянутой рукой на кнопку селектора.

– Лариса Сергеевна, пригласите, пожалуйста, Ольгу, – тут он запнулся и скороговоркой добавил: – Константиновну.

Причину заминки Тимур понял, как только Ольга Константиновна появилась в кабинете. Это была та самая девушка, которая сидела с Артемом на скамейке. И никакая она была не Константиновна – обыкновенная девчонка, лет на пять, максимум на шесть старше Темки. Но держалась хорошо, с достоинством; будучи вызванной на ковер, не волновалась, не улыбалась заискивающе.