Цитаты из книги «Подступы к философии русского языка»

Грамматическая модель языка позволяет воспроизводить текстообразование нормативно, с любым новым смысловым содержанием, которое может быть еретическим или ложным. Европейская традиция вообще не обсуждает возможность лжи самого языка. Язык сам по себе представлялся нейтральным. Понятия истины или ложности применялись лишь к смыслам, которые этот язык выражает. Для языка же использовался лишь критерий грамматической правильности. Для русского человека не существовало ни нейтральной семантической зоны, ни нейтрального языка. На Руси язык всегда был связан либо с божественным, либо с дьявольским началом. Следовательно, и изменение языковых норм (например, правописания) не могло быть чисто формальной процедурой.

Работа по грамматической интерпретации церковнославянского языка легла в основу формирования иного отношения и к миру, и к языку. Правила грамматики открыли широкие возможности для манипуляции смыслами, для произвольного моделирования образа мира в целом, поскольку формальные грамматические правила позволяли существовать любым

Так, книжники традиционного направления с особым вниманием относились к изменениям глагола «быти», учитывая его специфическую семантику. По поводу возможных изменений этого глагола шла бурная дискуссия на протяжении XVI–XVII веков. Причем противники книжной справы всегда обращали свое внимание на те изменения, которые поправка вносит в смысл текста, а не только на то, как эти изменения соотносятся с грамматическими правилами. Всегда приоритеты были расставлены однозначно: можно принять только те грамматические установки, которые не ведут к искажению смыслов Священных текстов.

Применительно к глагольным формам это выглядело следующим образом. Противники Максима Грека опирались не на церковнославянскую грамматику, которая была ориентирована на греко-латинскую парадигму, а на реальную видовую оппозицию типа «сел – седел», существующую в языке и определяющую именно в русском языке два основных значения прошедшего времени: завершенность или незавершенность. Прошедшее время глагола несовершенного вида означает завершенность действия в прошлом, и, таким образом, Максима Грека обвиняют в том, что, согласно его учению, Христос некогда сидел одесную Отца, а теперь перестал сидеть, или что Господь был нам прибежищем, а теперь таковым не является. Вместе с тем аорист «съдъ» в исходном тексте Триоди воспринимается ими в противопоставлении формы «съдъл» по модели глагола совершенного вида, который может означать актуальность действия для настоящего[22].

Примечательно, что подобная дискуссия со сходными по своей сути аргументами возникает всякий раз, когда совершаются попытки строгого определения норм русского языка по законам греческой грамматики. Достаточно сравнить вышеописанную полемику с полемикой периода второго южнославянского влияния. Например, Максим Грек явно ориентируется в своей языковой практике на греческую языковую модель, согласно которой текст порождается на основании определенных грамматических правил. Максим Грек стремится грамматическим способом избавиться от омонимии 2-го и 3-го лица аориста, поскольку ее нет в греческом языке, а он искал соответствия между славянским и греческим текстом. При этом языком-посредником служила латынь. Противники правки Максима Грека исходили не из грамматических правил, а из собственных внутренних интуиций языка, которые строились на корпусе Священных церковнославянских текстов.

Поводом для этого выступления послужила регулярная замена в новоисправленных книгах аористой формы «бысть» на «был еси» во 2-м лице единственного числа при обращении к Богу. С точки зрения Савватия и других противников никоновской книжной реформы, которые исходят из традиции употребления, а не из грамматики, форма «был еси» неправомерно ограничивает Божественное бытие во времени: эта форма относится к «мимошедшему времени» и означает состояние, отмеченное в своем конце, то есть то, что случилось, но более уже не имеет места. Савватий хорошо знаком с аргументацией справщиков, которые используют грамматические правила, позволяющие отличать на письме 2-е лицо от 3-го лица. Но эти искусственные (созданные человеком), с его точки зрения, правила не могут прилагаться к существующим богодуховным текстам, в которых смысл изначально задан, а применение подобных правил приводит к искажению этого смысла.

Подобная ситуация не предполагала переводы с одного языка на другой, поскольку само взаимодействие языков задавало единую целостность церковнославянского и русского разговорного языков. Церковнославянский служил для общения человека с Богом и исполнения различных литургический действий, русский разговорный использовался для мирского общения. Смешение этих языков было и невозможно, и недопустимо. В ситуации диглоссии церковнославянский язык и был универсальным языковым законом и, соответственно, законом для разговорного языка. Поэтому русскому человеку было очевидно, что люди в принципе не могут ни реконструировать, ни даже адекватно понять законы языка в полном объеме. Человеку предначертано лишь следовать этим законам, не нарушая их и сохраняя в Священных текстах.

Здесь необходимо внести уточнение. На Руси практически до XVII века существовала диглосия. Смысл этого явления в том, что в рамках одной культуры одновременно сосуществуют два языка, которые представляют единый континуум, но служат для разных

Прежде всего язык представлялся как уникальный Божественный дар. Русский язык понимался не как язык среди других языков, а единственно возможный для русского человека. Это тот язык, на котором с нами говорит Бог. Поэтому искать человеческий закон для Божественного языка было бы и бессмысленно, и кощунственно. Бог и Божественный язык уже сами по себе есть основной и вечный закон языка, который в свою очередь должен определять и разговорный язык.

«мелкая грамматика» требовала соответствия языка его же собственным имманентным законам, которые были созданы людьми. А «совершенное учение грамматики» – Богом данное и содержащееся в Священном Писании. Греческая познавательная установка, которой соответствовала «мелкая грамматика», давала возможность разложить язык на составляющие его части, быть уверенным, что это создает условия для понимания языка и алгоритм реконструкции его законов. А сформулированные таким образом законы позволят продуцировать бесконечное число текстов, не имея никаких существенных ограничений. «Коварством» называл такой подход Ив. Вишенский[18]. Для русских книжников была очевидна иллюзорность такого подхода. Они знали, что человек, говорящий по законам языка, не властен над смыслами, которые этот язык порождает. По законам языка можно сказать многое, но всегда будет тайной, что в конце концов сказалось. Поэтому на Руси культивировали иной подход к языку. Петр Скарга пишет, что никто не может понимать русский язык в совершенстве, ибо никто не говорит на нем, точнее никто из людей не говорит на нем[19].