Анон

Тойгоны от меня отступились, но Пырра не хотели меня кормить просто так, на меня мясо тратить. Я плохой дочерью оказалась, ленивой. Много по лесу бегала, мало в доме работала. По лесу ходишь, так хоть дичь добывай, так Пырра мне говорили. Я и пыталась, но не охотник я, мне всех жалко. Увижу зайца – жалко зайца. Встречу кабаргу – жалко кабаргу. Самых старых только и добывала. А старое мясо что – зубы сломаешь. Пырра злые на меня жили. Я понимала: не нужна я им, избавиться от меня они хотят. Я всё старше становилась, не место мне было уже в доме детей, девочки и младше из него уходят. А куда уходить, если не замуж?

Потому, когда опять приехали сваты, Пырра и смотреть не стали на жениха: очень хотели меня спровадить.

Сваты не сразу приехали. Три года прошло, я большая совсем стала. Большая и глупая. Слух о моей болезни забылся, я и не болела с тех пор больше. Сильная была, высокая, как дерево, прямая и такая же твердая. Но и дикая, как анат. О себе не думала совсем, о нарядах не заботилась, украшений не носила.

Пырра все это знали, поэтому, когда приехали сваты, стали меня собирать. Сразу не повели в дом, а сделали баню и сказали: «Иди помойся, дочка, праздник у нас». Я поверила, пошла мыться. А как вымылась, выхожу – одежды моей нет. Чужая лежит, красивая, бисером расшитая, тонким мехом отделанная, дорогая. Обувь тоже новая, все дорогое и красивое, – но не мое. Мое ладное было, удобное. В нем хорошо по лесу бегать. А это все как колода, ни шагнуть, ни повернуться.

«Где моя одежда?» – я у Пырра-матери спросила. Тут она и сказала, что ждут меня в доме.

Я все поняла. Сердце во мне упало. Как куклу дала себя одеть. Как мертвую дала себя расчесать и прибрать. И как привели меня Пырра в дом, где гости уже сидели, все ахнули – красивой я оказалась, статной, лицо у меня было пригожее, одежда новая сидела ладно, и сама я вся сильная, рослая.

Как на оленуху на меня гости смотрели. Как оленуху оценивали. Я же стояла ни жива ни мертва. Глаз не поднимала, слова их мимо меня летали. Поняла только, что снова Тойгоны приехали, но не княжья семья теперь, а пониже кто-то. Но Тойгоны же все равно!

«Волки, – думала я. – Не дамся. Убегу, – думала. – Удавлюсь. Отравлюсь».

Как праздник прошел, не помню. Гости быстро сговорились. Назначили свадьбу через три дня. Оленей отдали за меня, меду, бисеру, еще чего-то. Я не помню, я не слушала.

А как уехали они, я в лес побежала. Змеиной травы нашла. Уже осень была, но она долго держится, до самых холодов, и силу свою не теряет. Нарвала охапку. Страшная это трава, оленя убьет, если наестся ее олень. А человеку и того меньше надо. Но я о жизни не думала, мною упрямство одно владело. Отравлюсь, думала, но не стану никому женой.

Так я бежала, дороги не разбирая, с этой травой в охапке, бежала, бежала – и вдруг кубарем скатилась в овраг. Не заметила его, забыла. И тут со мной что-то случилось. Будто жилы подрезали, сил не стало совсем. Как скатилась в мягкую палую листву на дне оврага, так и осталась в ней лежать. По дну ручей течет, под камнями журчит. Над головой небо высокое, лес шумит. Птица пролетела. Дятел вдали застучал. А я лежу на дне, прямо в ручье, с охапкой змеиной травы, смотрю на небо, на деревья, палые листья на склоне оврага, вижу – то тут, то там блеснет битое стекло, пустая бутылка, пакет зацепился, шуршит на ветру, моток ржавой проволоки выбился из-под камня, как мертвецкие волосы, сломанный стул, рваная, полусгнившая картонная коробка, битый кирпич, ножка от кровати, выцветшая, белесая пластиковая игрушка – детский самосвал… Мусорный овраг. Грязный.

А сверху летят голоса. И дымком тянет. Там, дальше по оврагу, люди сидят, огонь жгут, мясо жарят. Молодые люди, не старые. Голоса высокие, ломкие. Громко говорят и смеются. Я голоса слышу, но речи не разбираю. Не понимаю слов. Непонятно они говорят. Что за люди там, думаю. И что это за странные вещи? Откуда такие слова в моей голове? Или я уже отравилась змеиной травой?

Поднялась, вылезаю. Сумерки уже, почти совсем темно, только свет костра пляшет за кустами. Не было же костра, когда шла сюда, думаю. И людей не было. И кому сейчас огонь здесь жечь, зачем? Или дети?

Тихонько, чтобы не вспугнуть никого, подхожу к кустам, выглядываю – нет, не дети. Молодые парни там сидят, только странные все, не наши, одеты не по-нашему: ни шуб, ни парок, ничего такого. У костра сидят. Пахнет вкусно. Они смеются. Девушки там тоже есть, хотя я их не сразу признала – они совсем странно одеты, у одной даже ноги голые. Странно мне это, но интересно. Я сижу, смотрю. Один обнимает деревянный короб, на коробе – леска: струны. Я смотрю и понимаю: гитара, хотя откуда знаю, что так называется? Не видела же этого всего никогда.

Но и парень как будто не видел. Пальцами еле зажимает, бренчит, а ничего не выходит. Он напрягается, хмурится, силится звуки друг с другом связать, а все вокруг над ним смеются. И я понимаю вдруг, что мне ясны их слова. Будто сами собой они загораются в моей голове, как и в овраге чужие слова у меня в голове загорались, словно всегда там и были. Как если бы я зимой под лед заглянула в озеро, а там рыбы на мелководье толкутся, и мне понятна эта рыбья толчея и рыбья речь, только смысла для меня в ней нет – чужая жизнь, рыбья.

И тут так же.

– Мя-у, мя-у! – Вот визжит самый маленький и вертлявый парень, изображая, будто поет.

– Придурок! – смеется над ним девушка с голыми ногами и шлепает его ладошкой по голове.

– Эй, Димон, харэ кота за яйца тягать. Дай вон Ильдару, – говорит кто-то третий.

– Ильдар, ты умеешь? – спрашивает девушка. – Ой, сыграй, а! Ну пожа-алуйста.

Все смотрят на парня, он самый старший, рослый, на нем лежит тень, он поодаль от огня, и я его вижу плохо. Они тянут гитару над огнем – ему. Он молчит, а сам глядит на другую девушку – она тоже в стороне, у нее волосы длинные, черные и глаза узкие, не как у остальных. Она больше других на человека похожа. Молча сидит, на него не смотрит.

Ильдар берет гитару.

– А чего петь-то?

Вокруг говорят что-то. Он трогает струны, поправляет колки, настраивает аккордом.

– Что спеть? – повторяет, поднимая на нее глаза.

– Цоя знаешь?

У нее низкий голос. Она красивая, как сама жизнь. Я смотрю только на нее.

Ильдар ухмыляется. Пробует пару аккордов и потом уверенно начинает:

– Белый снег, серый лед на растрескавшейся земле, одеялом лоскутным на ней город в дорожной петле…

Все слушают, притихают. И она слушает. И я слушаю. Обнимаю свою змеиную траву, стебли сыплются мне под ноги, и я тихонько делаю шаг из кустов. Сама не замечаю, как выхожу – на его голос, на их свет, – стою и смотрю из-за огня – на нее одну смотрю.

Она слушает, глядя в огонь.

А потом поднимает глаза. И видит меня в темноте.

И кричит:

– А-а-а-а! Уйди! Уйди! – вскакивает, отпрыгивает дальше в темноту, машет руками. В глазах – ужас.

– Ты чего? – все тоже вскакивают, всматриваются.

Гитара затыкается. Ильдар на ногах. Он прыгает за костер, к кустам – но меня там уже нет. Я со всех ног бегу обратно, к оврагу, не различая дороги, слышу, как хрустит под ногами мусор.

– Настька, ты больная? Чего визжишь, с ума совсем сошла?!

– Там кто-то был! Там, в лесу!

– Да нет там никого. Фу, дурой сделаешь.

– Был! Я видела! Там стоял!

– Да кто хоть?

– Не человек.

– Лось, что ли?

– Какой еще лось! Это кто-то… Я не знаю…

– Ты накурилась, что ли? Нам бы отсыпала. Димон, пиво тащи…

Голоса все дальше, все тише – а я скатываюсь в овраг, валюсь кубарем, качусь – и растянулась на дне, на камнях невидимого ручья.

Было тихо. Сумеречно. Осень.

Подняла глаза – вокруг ничего. Чистый, пустой овраг. Только палые листья склон укрывали. Змеиная трава рассыпалась по камням, и листья уже завяли, мокрыми тряпочками вокруг лежали. Взглянула я на них и вспомнила, зачем сюда пришла, чего хотела. Но моя решимость улетела, развеялась, как голоса за оврагом, – нет там никого, и внутри меня пусто. Не отравлюсь, поняла я. Нельзя мне, значит.

Подняла одну ветку змеиной травы, понюхала, полной грудью запах втянула. К лицу прижала, в кожу вдавила. Растерла в кашу мокрую, вялую зелень. Потекло между пальцев. Жарко стало лицу. Но совсем не страшно.

Через три дня, когда жених мой приехал, среди Пырра вой стоял: с Воллой стряслось что-то, говорили, лицо у нее размером с чан стало, цветом – как сырое мясо, волдыри вздулись, из глаз белое и густое потекло, как молоко.

– Она оправится, оправится! – причитала Пырра-мать. – Она сильная, завтра же встанет. Не уезжайте только!

Но жених посмотрел на меня, лежащую в доме, как глупое полено, забрал оленей из калыма и уехал.

Мне же в тот момент было не до него.

Глаза застило молочной мглой. Сквозь нее, как сквозь туман, еле-еле я все разбирала. Люди как тени стали. Свет очага – как яркое пятно. Тьма окружила меня. Тело горело. Горло распухло и душило. Бред навалился, и сквозь него я одно понимала: не хотела, но вот сейчас и умру. Из последних сил стала звать Варну. Думала: надо прощаться.

Вдруг вздрогнула подо мной земля и словно бы стала расти, как гора, вздыбилась и понесла меня на своей спине вверх, все выше, выше, аж дух захватило. А потом снова вздрогнула и застыла. Я лежу на спине, от пота вся мокрая, пальцами пытаюсь за нее схватиться, но ногти не войдут в землю никак – твердое вокруг, как камень.

Тогда я открыла глаза.

Небо. Белесое с размазанными, чуть сероватыми облаками. Ворон его чертит, проскрипел дважды и улетел налево. Что за знак: дурно ли, хорошо? Не знаю, только чую – мне легче. И жара нет. И одежда не мокрая больше от пота. Ветер вокруг, как будто я на горе. Мне легко и весело. Вздохнула глубже и села.

Вижу: так и есть, я на плоской скале. Совершенно плоской, как стол, и высоко – так высоко, что ничего вокруг больше не видно. Я так высоко в горах никогда не бывала. Птицы летают ниже. Деревья ниже. Какие-то звуки снизу летят, как будто там река. Пыль и жар от скалы идут, ветер пролетит, стихнет, и больше нет ничего. И странная это скала, черная и шершавая, как змеиная кожа, а по краям – борт мне по грудь. Не скала, а гигантская сковородка. Подумала так – и самой смешно: на сковородке я сижу, значит.

Вдруг слышу – снизу голоса. Потом что-то заурчало. Мне и страшно, и весело, и любопытство съедает, но шевелиться боюсь: кажется, что скала пошатнется, если я шаг по ней сделаю. Посидела так еще и понимать стала: скала не пошатнется, это у меня голова кружилась, а теперь прошло. И все равно страшно. И все равно любопытно.

На четвереньках надо. На четвереньках не страшно. Перевернулась и тихонько к краю ползу. Медленно, слушая гору. Вот уже край. Грудью ложусь на борт, только вниз глянула – голова кругом, сердце колотится. Зажмурилась я, замерла. Спокойно, Волла, сама себе говорю, не бойся. Где бы ты ни оказалась, главное, ты жива.

Опять открываю глаза – и задыхаюсь: так далеко видно вокруг! Там деревья. И люди. Или похожие на людей, потому что выглядят странно и ходят торопливо, так люди не ходят – разве что когда на войну спешат. А земля вся серая и твердая, как будто облизанные водой камни, но это не камни. И повозки странные ездят, как голыши разноцветные, оленей нет при них, и повозки эти урчат. А вокруг, на сколько хватает глаз, – плоские серые скалы с блестящими квадратами, много рядов блестящих квадратов. Солнце в них блестит, отражаясь. Солнце яркое, совсем близко – высоко я на скале сижу, значит.

А по небу птица летит, быстро-быстро. Птицы не видно, а след от нее белый, молочный. Птица летит, а крыльями не машет. Тело ее блестит в закатных лучах, будто перья у птицы серебряные. Откуда-то я знаю, что в утробе эта птица несет людей, не одного человека – сразу много.

А потом голос птицы достиг моих ушей, и я кричу. Низкий, страшный голос серебряной птицы, которая не машет крыльями и пожирает людей. От этого голоса во мне кровь стынет, и я кричу. Но не только потому, что страшно. А потому еще, что я его узнала: этот гул слышала я несколько лет назад, в тот день, как ушел от меня к Камлакам Варна.

Я закричала и села. Вокруг полумрак, светильники чуть теплились, но я была дома. Свет качнулся, чья-то тень скользнула ко мне. Чьи-то мягкие пальцы лица моего коснулись.

– Не кричи, разбудишь всех. На вот, выпей.

Мне в руку вложили кружку. Стуча зубами, я отпила и опять на лежанку опустилась. Силы оставили меня.

– Варна где? Пришел Варна?

– Зачем он тебе?

– Он пришел? Скажи!

– Пришел, пришел. И меня привел. Что еще мог он для тебя сделать?

– Камса, ты?

– Тихо. Попила? Усни теперь. Нет, скажи сначала. Ты сама это? Или кто надоумил?

– Что сама?

– Змеиную траву в лицо втерла.

Мне стыдно стало.

– Я теперь всегда такой буду? Всегда… такой?

– Какой?

– Как жаба.

– Прошло уже все, и лицо твое прошло. Так сама?

– Сама, – тихо я сказала.

– А откуда узнала про нее?

– Тоже сама, – еле слышно сказала я.

Камса молча забрала из рук кружку.

– Упрямая ты, Волла. Глупая и упрямая. Как хотела, сделала, чего хотела, добилась. Но и удачливая ты: все тебе с рук сошло. Волк не отступится от тебя, конечно. Но пока ты победила. Спи теперь. Спи.

Я удачливая, Камса не станет врать. Не умерла от змеиной травы. Не стала с лицом как чан. И даже с красным лицом, как сырое мясо, не стала. Одно осталось у меня – слепота. Белая пленка как в тот день мир застелила, так на глазах и осталась. Только плотнее становилась. С каждым днем все меньше я из-за нее разбирала. Предметы – лишь очертания. Выход из дома находила по свету. На улице понимала: вон тени – там люди, значит, или олени. Вон более легкая тьма, прозрачная – там лес, значит.

Мне туда.

Я никому про то не говорила. Я и сама не хотела верить, что глаза больше не станут видеть, как раньше. Все казалось: вот умоюсь, и пройдет. Или сморгну, и будет как прежде. Ходить стала медленно, чтобы не столкнуться с кем. В доме больше в углу сидела, чтобы не уронить ничего. Пырра меня не трогали. Злые были совсем. Забывать как будто бы стали. Кормили остатками, не звали к столу, но и от меня ничего не хотели. Если бы я померла тогда, не стали бы горевать.

Но я не померла. Я в лес продолжала ходить. Там тьма моя как будто бы отступала. Стоило войти в лесную узорную тьму, сразу я себя свободнее ощущала. Лес сам меня вел, сам все показывал. И берёг меня, и кормил.