– И ведь не просто же важный – заслуженный. И отец, и Ванька… А уж Лёша! На руках носить надо! Так и приходится. Потому что – никто, никто. Только морды воротят, чиновники эти… Ну всё, пришли. – Дядя Саша остановился перед коричневой дверью на пятом и обернулся к Роме, переводя дух. – Ты, главное, ничему не удивляйся. И делай вид, что всё так и надо. И ни-ни! – Он сделал строгое лицо, даже пальцем в воздухе потряс для острастки и только после этого нажал кнопку звонка. Рома автоматически кивнул, совсем ничего не понимая и ни к чему себя не готовя.

За дверью зашевелились. Щёлкнул замок, раз, потом второй. Дверь начала открываться.

– Ага, вот и вы, – послышалось из-за неё, но без особой как будто радости. Потом что-то зашуршало, дверь распахнулась – и Рома сразу понял, о чём говорил дядя Саша.

И что бывают коляски, из которых не вырастают.

– Мама! У нас гости!

Зашуршали колёса; человек отъехал и покатил в глубь квартиры. Рома беспомощно смотрел ему вслед. Он чувствовал жгучий, хотя и беспричинный стыд. Входить не хотелось. Хотелось малодушно сбежать. Дядя Саша подтолкнул его, Рома будто очнулся и шагнул за порог.

– А, Саша, миленький, как хорошо, что вы зашли! – Вытирая руки о передник, из кухни выходила красивая женщина. Рома ухватился за её лицо: улыбчивое, круглое, мягкое, с отпечатком привычной, как бы приличествующей ей грусти, оно было приятное, моложавое и живое. – Елена Павловна, – представилась она, слегка кокетливо улыбаясь и протягивая мягкую тёплую руку. – Я Алёшина мама. Да вы проходите, в дверях не стойте. Саша, как у тебя дела? Тапочки вон. Обязательно, обязательно, у нас не мыто. Саш, помоги молодому человеку, ты же всё знаешь. А вы – как вас, извините?

– Роман.

– Рома, не стесняйтесь. Будьте как дома, у нас всё просто. Саша, дай Роме вон те, синие. Ну, всё, веди. Ты же знаешь всё.

– Ага, ага. – Дядя Саша, обувшись, выпрямился и зашаркал по коридору. Елена Павловна скрылась в кухне.

Рома смотрел то в одну, то в другую сторону и чувствовал смятение. Очевидно, что идти следует за дядей Сашей, но он не хотел. Он боялся снова оказаться рядом с коляской, но всё же пошёл, стараясь не думать о ней, залипая вниманием на деталях: тёмный коридор, лампочка одна, а коридор высокий и длинный и весь застроен стеллажами, книги от пола до потолка, а на другой стене, сверху – велосипед, и зачем им велосипед, Рома чуть головой не задел колёса, а паркет на повороте исшоркан, в полосах – от коляски, догадался Рома.

И понял, что уже стоит, натянуто улыбаясь, на пороге комнаты.

Это был кабинет – светлый, большой, забитый книгами, картинами и музыкальными инструментами, которые были всюду – на стенах, в шкафах, на двух больших круглых столах, на полках, даже на широченных подоконниках. Возле окна стоял готовый к работе холст в подрамнике. У него, спиной к двери, сидел Алексей. Он расчерчивал холст резкими, решительными движениями, ложились чёрные линии, не то уголь, не то грифель. Алексей не обернулся, он работал яростно, даже ожесточённо. Дядя Саша, видимо, к такому привыкший, сделал большие глаза и прижал палец к губам, а потом развёл руками по комнате, приглашая пока оглядеться.

Рома послушно стал оглядываться. Одна стена была отведена под книжный шкаф, не тощий стеллаж, как в коридоре, а основательный, массивный, советский, со стеклянными дверцами наверху и глухими снизу. Книги стояли в два ряда, лежали друг на друге, но места им всё равно не хватало, они собирались стопками на крыше шкафа, на полу возле дверец, под столом – всюду. Книги были разные, старые и совсем свежие. «К вопросу о расселении восточнославянских племён на Западном Дунае в VI–IX вв.», – прочёл Рома. «Классика геополитики», «Этногенез как кузница народов». И так далее – пробежав глазами по одной полке, Рома не нашёл ни одного художественного тома.

На другой стене висели картины – пейзажи, очень реалистичные, даже излишне правильные. Попадались рамки с фотографиями, черно-белыми и цветными. Рома приблизился: на них были горы, заснеженные склоны, пики ледников, группы туристов, оседлавшие их. К рамкам приколоты яркие треугольники спортивных флажков с эмблемой клуба, на полке стоял золотой глобус, тоже, наверное, за что-то мужественное.

А ведь Рома и подумать не мог, что в Итильске есть такие люди – художники, учёные, альпинисты. Ему казалось, что тут одна алкашня, а в вохре, разумеется, живут гэбэшники, а вся интеллигенция собралась в их ДК, а что это за интеллигенция, Рома знал, и думать о ней было кисло.

По кобыле и седло, вспомнил присказку деда. Вот эти товарищи уж точно не станут киснуть в ДК с Кочерыгой, Тёмычем и пошлейшими «Родными просторами». Вот эти крепкие, знающие себе цену люди. На фотографии, на которую Рома смотрел, два бравых парня, приобняв друг друга за плечи, улыбались и махали в камеру, стоя на какой-то вершине мира. Сразу видно, что вершина: на лицах массивные солнечные очки, сами во всём дутом, тёплом и ярком, в руках одного – ледоруб, у другого – флаж, сейчас развернётся, сделает шаг вон до того холмика и воткнёт в снег рядом с другими, на самом пике, за которым уже ничего – сплошной ультрамарин.

Алексей всё не оборачивался. Кресло изредка поскрипывало, на холсте чёрных линий стало много, сплошная мешанина, но ничего не проступало, или Рома не мог рассмотреть. Отлипнув наконец от фотографий, он вернулся к дяде Саше, всё это время терпеливо стоящему рядом с полкой с инструментами. Большее место там занимала колёсная лира – крупный деревянный ящик с ручкой и клавишами. Рома знал, как он работает, но никогда не видел. И уж тем более не подозревал, что у кого-то в Итильске такая есть. Рядом лежала волынка, небольшая, с белым мехом и тёмными трубами. Не шотландская, что-то попроще. Много духовых, самых разнообразных, аж глаза разбежались, на стене висели небольшие бубны с железными тарелочками, а на полу, прислонённая к стене, стояла совсем неведома штука – виолончель не виолончель, а деревянный ящик, квадратный, со струнами из лески на высоком грифе, гнутый смычок – из прута.

– Что это? – спросил Рома шепотом.

– Амкова́н, скрипка итилитская, – поспешно и тоже шепотом ответил дядя Саша.

– Ни разу не слышал.

– О, редкая, очень! Сергей откуда-то привёз. Был весь… весь совсем такой вот. – Дядя Саша стал быстро махать руками, будто отламывал куски инструмента. – Где лежал, как хранили – ужас! Я делал. Переделал.

– Реставрировали? – догадался Рома.

– Ага, я, да, – дядя Саша закивал. – Но всё точно. Всё же видно было. Струн – три. Две – бурдон. Бурдон, знаете? У-у. – Дядя Саша загудел, изображая подголосок. Рома закивал. – Ну вот. На колено – так, и смычком. Не мелодии, а так, как бы это… Ну, чтобы не сольно играть. Сольно не играли, ансамбли: амкован вот, потом трове́нь – это вот…

– Волынка? – понял Рома, куда показывал дядя Саша.

– Волынка, да. И дудка какая-нибудь. Любая. И так ходили. По праздникам ходили по деревням.

– Ни разу не слышал, – удивился Рома. – Очень интересно.

– Я не знаю, это Алексей, он расскажет, он знает, наверное, это же Серёжа всё собирал, – быстрым шепотом, пригнувшись к Роме стал говорить дядя Саша, импульсивно кивая в спину Алексея.

– Я уже почти закончил, – отозвалась спина. – Я присоединюсь к вам через минуту.

Дядя Саша тут же замолчал и выпрямился, даже отодвинулся от Ромы, будто их застукали за сговором. Алексей откинулся и любовался на свою чёрную мешанину. Минута прошла, он не двигался. Вдруг снова схватил уголь и принялся дополнять короткими штрихами.

Рома заскользил взглядом по инструментам.

– Это вы всё делали? – спросил шёпотом дядю Сашу.

– Нет, нет! Это настоящее, почти всё. Серёжа много, очень много собрал. В музее ещё есть. Видел в музее?

Рома пожал плечами – в музее он видел две маленькие свирели и глиняную уточку, куда же без неё. Ничего особого.

– Он много привозил, много! Потом – чертежи, эти самые – рисунки, сам вот учусь теперь по ним. А это – оттуда всё, как есть. Серёжа много собирал, всё, что мог. Он писать хотел. Про культуру итилитов. Он русский, а язык выучил, хотел словарь составлять. Даже составил, я видел. Ты видел? Нет? Где-то тут. Я покажу. Найду. Он хорошо говорил. Лучше, чем я. – Дядя Саша виновато улыбнулся, так что глаза его стали наивные и светлые.

– Удивительно, что люди ему отдавали инструменты, – покачал Рома головой. – Итилиты закрытые. Они могли и не показать, если русский приехал.

– И не показывали! И не показывали! – Дядя Саша, казалось, обрадовался догадливости Ромы. – Он долго ездил, в одно место – год, второй, потом снова. Только так, да. Они очень, очень… – Он сморщился. – Чужаков не того.

– Не того, это точно.

Рома усмехнулся. Он хорошо мог представить, как посмотрели бы на приезжего его собственные ами и ати. И что они бы ему дали – да ничего. Нет, угостили бы, конечно, раз в дом вошёл. Но пустить могли только вечером и только если деда или кого из дядьёв не было на реке. Будь кто за рыбой – всё, ами не пустила бы чужого ни за что: плохая примета. Заперлась бы и не выглянула даже, будто нет никого – лишь бы ушёл, дурное с собой унёс. Ну а в другое время пустили бы, угостили, что-то рассказали. Через сомкнутые губы. А потом ами после него всю посуду перемывала бы в кипятке. Пол выметала и проветривала сутки. От чужих всегда акове́нь да кове́нь, говорила она. Болезни и сор. Ну и всякая дурнота.

– Написал бы – хорошо было. Очень, очень! Но не успел, – говорил в это время дядя Саша. – А материала много. Очень! Я пользуюсь вот. Алёша тоже…

– И Алёша тоже, – откликнулся тот неожиданно, и коляска бесшумно развернулась. – Не заскучали? Успели оглядеться? Мне Александр Борисович много о вас рассказывал. Мне сразу познакомиться захотелось. Надеюсь, вам будет интересно.

Он говорил быстро, вытирал ладони влажными салфетками, одну за другой таскал их из пачки, смотрел цепко, но без улыбки. Глаза его, голубые, ясные, были холодные и злые. Он был очень худ, так что остро выступали на лице все кости – скулы, нос, виски, всё было очерчено болезненно резко, будто не у живого человека, словно сделанное из пластика. Но при этом лицо было живое, серьёзное и умное.

Рома почувствовал себя насекомым под его пристальным взглядом.

– Вы только не подумайте, что я вас, как отец, изучать собрался. – Алексей будто прочёл его мысли. – Александр Борисыч сказал, вы инструментами интересуетесь. Сами играете? А ещё язык знаете, это правда?

– Стараюсь. – Рома кивнул, улыбнувшись.

– В семье говорили? – быстро спросил Алексей, не поддерживая этой улыбки.

– По маминой линии – да. Они из деревни, там по-другому…

– А откуда именно? – перебил Алексей. Рома назвал район. Они с дядей Сашей переглянулись.

– Слышал. Говорят, глухое место. Отец не доехал.

– Так туда и дорог-то не было. До недавнего времени, я хочу сказать.

– Да, да. По Итили надо. И у них ещё это было… как его. Отхожие острова, так? Это когда люди половину года на реке, а сёла как вымершие, – объяснил зачем-то Алексей, обернувшись к дяде Саше. Тот кивнул. Не то правда не знал, не то претворился.

– Было такое, да. – Рома кивнул тоже. – Только островов давно не стало. Затопило все острова. Как плотину построили.

– Ах, да? – Алексей посмотрел на него, будто впервые слышал о подъеме реки. – Вот ведь. И как же?

– Никак, – Рома пожал плечами. – Избы перекатили. Рыбачили с лодок.

– А уходили? Уходили куда?

Рома промолчал. Алексей внимательно смотрел, будто что-то пытался высмотреть в лице, в глазах. «Так я тебе и сказал, куда уходили, – подумал Рома. «Река шептала, как ами говорила. Куда укажет, туда и уйдут».

Алексей понял, что ничего не услышит, развернулся и отъехал к своему мольберту.

– Теперь там всё поменялось: свет, вода. Автобус два раза в неделю. Цивилизация, – говорил Рома. Без этих глаз стало как будто легче.

– Да, я знаю. Отец рассказывал: жизнь менялась, но отношения всё равно оставались прежним. Я имею в виду, к приезжим. Поэтому он к отхожим в последнюю очередь собирался. Сперва других изучал, кто поближе.

– Так вы со мной об этом поговорить хотели? – брякнул Рома. – Только я ведь там не…

– Нет. – Алексей резко развернулся. – Я не исследователь, я же сказал. Мне типаж интересен. И подумал, что вам тоже интересно будет. У отца большой собран материал. Не обработанный. Не опубликованный. История, культура, быт. Фольклор. Посмотрите. Вон, третья полка.

Алексей кивнул на шкаф. Рома послушно подошёл. Он чувствовал уже, что его начинает потряхивать. Ничего хорошего от этой встречи он не ожидал, но получалось совсем уж криво. Что он мог здесь найти, чего не знал? И ещё другой вопрос: хотел ли знать? Хотел ли видеть, как его народ – он так и подумал про себя «мой народ», и тут же передёрнуло до макушки, – как итилитов препарировали, собирали, нанизывали на иголочки, как насекомых, и расставляли в ящички в алфавитном порядке? Как из живого делали засушенное, из уходящего – сохранённое. Только кому оно нужно сейчас, это сохранённое? Деда нет, бабки тоже, дядья спились, никого в доме не осталось. Одна сеть висит и сохнет на яру. Болтает её ветром. Он так её и запомнил, когда последний раз приезжал – знал, уверен был, что в последний. Белая сеть, белый стяг оставленного дома. Болтается на ветру. И свинцовая Итиль, мрачная, до самого горизонта – над родовыми их островами, над домами, над жизнью и нежизнью, со всеми покойниками, душами – родная Итиль, ана-ами Итиль.

– Да вы берите, не стесняйтесь, – услышал голос Алексея. Сидит. Наблюдает.

Захотелось уйти, прямо сейчас. Но рука сама потянулась – открыл створку, заглянул в шкаф.

Полка была забита толстыми тетрадями. Белые, одинаковые корешки, сверху торчат карточки. Отец Алексея был человек аккуратный, сразу видно. Всё по категориям: «История», «Сказки», «Предания», «Быт». Рома потянулся к той, что поближе. «О происхождении мира» – было написано на ней. Почерк красивый, крупный, круглый. Переписано начисто, без сокращений. Чтобы удобно было читать. Чтобы легко издать.

– «Не было ни земли, ни неба. Одна пустота. И вода вокруг, вроде океана, – начал читать с первой страницы. – А потом из воды вынырнула утка. И стала летать. Но не было ничего, негде ей сесть, чтобы вывести птенцов. Стала она нырять и доставать ил. Слепила из ила острова. На тех островах снесла она яйцо. В свой срок оно раскололось, и вышло из него солнце, а половинки яйца стали землею. А вода та большой рекою стала – Итилью, говорят».

– Любопытно, – сказал Алексей, когда он закончил. – Любопытно, что вы именно это открыли в первую очередь.

Рома поднял глаза. Алексей успел отъехать к окну и смотрел на него оттуда. Теперь он был в контровом свете, лица не видно, только тёмное пятно в ярком белом сиянии, но Рома по-прежнему чувствовал его внимательный, пристальный, без улыбки взгляд.

– Отец тоже больше всего ценил именно легенды. Они совершенно особые, отличаются от другого, окружающего населения. И мне тоже всегда казалось, что психотип нации определяется мифологией. А вам так не кажется?

– Мне? Да мне как-то… я не знаю даже… Никогда не читал…

– Ну, вам-то читать и не обязательно. У вас не рассказывали? Легенды, сказки. Не слышали? Про большой переход, как итилиты здесь обосновались? Про отца-медведя? А про Итильвана?

Рома почувствовал, как злость поднимается к горлу, будто затопляет изнутри. Голос Алексея, прозрачный, ясный, работал как скальпель, и Рома чувствовал, как он вскрывает, влезает, пытается проникнуть всё глубже. Но отвечать не хотелось. И не потому, что было в этом что-то особое, тайное. Да плевать ему давно на все эти легенды, нечего тут скрывать или хранить! Спроси кто другой, хоть бы вот дядя Саша, сам бы рассказал всё, что слышал от бабки, от деда, от дядьёв и даже от мамы, она тоже что-то помнила, хоть в деревне только в юности жила. Но сейчас не мог и не хотел. Наоборот, хотелось запереться, молчать, а ещё лучше – убраться отсюда поскорее.

– Нет, ничего такого у нас не рассказывали, – сказал он, чувствуя, что поднимает между ними стену. – И вообще, есть вещи, о которых не говорят, – добавил неожиданно для самого себя, укладывая на эту стену последний кирпич.

– Конечно, я понимаю! – Казалось, Алексей такому ответу обрадовался. – Табуированные темы, запретные имена. Всё понимаю. Да вы не переживайте так. – Его голос вдруг стал человеческим и тёплым. Скрипнуло кресло, он выехал из света. Глаза его будто оттаяли, смотрели с живым интересом. Почти дружески. – Поверьте, я ничего не знаю. И отец не знал, ему никто так ничего толком и не рассказал. Какие-то обмолвки, оговорки. Или вот это – ну, что вы прочли, про утку. Это же не ваше. Это у всех. Возьмите, вон, почитайте, – он махнул за спину, на другие шкафы. – Коми, финны, мордва – этой утки у кого только нет! Ну, скажите честно, у вас про утку рассказывали? Молчите. Вот и отец когда спрашивал – молчок, табу. Никто ничего. – Он усмехнулся. Рома почувствовал, что невольно усмехается тоже, и тут же себя одёрнул: выходило, что он становится с ним на одну сторону. – Ни про медведя – как там его у вас называют? Умба́р? Ни про Итильвана. Ну и уж, конечно, ни про переход. Это вообще страшное что-то, все считали, что и говорить, и даже думать… – Он снова усмехнулся. – У нас только предположения, догадки. Что итилиты себя чем-то вроде пограничников считали. Так?

Рома замялся. Странно было подумать об этом. Странно было назвать это таким словом. Хотя близко, конечно. Да.

– Народ, оставленный на границе, – продолжал Алексей. – И на географической – реке, и на другой тоже. Метафизической, так сказать. Ну, вы понимаете.

Он со значением, выразительно посмотрел снизу вверх. Рома неуверенно кивнул. Хотя для него всё это выглядело несколько иначе. И звучало по-другому. Но ведь можно и так сказать. Почему бы нет.