Несвязное – 1

* * *

 
Будешь падать – подгибай колени,
чтобы не удариться плашмя…
Сколько ненамеренных Каренин,
если поглядеть вокруг меня!
 

* * *

 
В доме повешенного
говорят о кресте.
Значит,
чужие.
 

* * *

 
Как пальма
среди олив –
причудлив,
но неприхотлив.
 

* * *

 
Условная цифра.
Но из-за нее и наша жизнь,
и древние развалины
остаются вместе в прошлом тысячелетии.
 

* * *

 
Я свободен
от мизинца правой руки до мизинца левой ноги.
Каждое утро
подтверждает версию о личном бессмертии.
 

* * *

 
Я набью своим молчаньем том
только для того, чтоб различать,
видно ли в молчании моём
тяжкую словесную печать.
 

* * *

 
Здесь книги читают с востока на запад,
а годы считают с начала времён.
На точку отсчёта от мёртвого знака
резиновой лентой бегун возвращён.
 

* * *

 
Отчего же дрожишь ты, осиновый лист, –
радость встречи с родною землёй?
Струйки воздуха вверх, струйки воздуха вниз –
пепел пляшет пунктирной струёй.
 

* * *

 
Носитель языка, водитель глаз,
владеющий собой, как инструментом,
я подошёл к окну, в окне звезда зажглась.
Ну, кто из нас двоих рачок люминисцентный?
 

Пётр-камень

Петру Горелику

 
Крошились камни в поисках основ,
он проверял и выбрал, что сберечь:
и первый звук потом любимых слов,
и новых правд невеленную речь,
и тяжесть глаз, и неуклюжесть строк,
и крепость жил, и теплоту в руке…
Старик – скала, и целый век – как рок
так долго говорить на древнем языке.
 
 
Заплачено и пулей, и пером
за право быть соратником друзьям.
С бутылкой водки приходили в дом,
глоток свободы передали нам,
Борис и Дэзик, Павел, Михаил –
какие собеседники в ночи!
Он как архангел силу сохранил
и как апостол бережёт ключи.
 
 
Скала судьбы стоит передо мной
и защищает силою иной.
 

Поэту-фотографу

Ивану Жданову

 
Одинокому и облако – собака,
ноги в руки, по тропинке вверх.
Держи-дерево навязывает драку,
украшает постный твой четверг.
 
 
Зрение твоё монокулярно,
потому и не с кем оценить
радуги, зеркальные попарно,
горизонта бритвенную нить.
 
 
Но зато поднявшийся на камень
понял, что умеет и смолчать
кровь, тебя будившая толчками,
отплесками первого толчка.
 
 
Звук пропал. Вершина кругозора,
резкости наставшей глубина,
выдержек охотничая свора
кадру продиктуют всё сполна.
 
 
Облако легло ничком на почву,
вздрагивает, высунув язык.
Ничего в тебе не кровоточит,
мир, наоборот, в тебя проник.
 

«Когда надумаешь родиться…»

Будущей Марианне

 
Когда надумаешь родиться,
об этом ангелу шепни,
он поглядит на наши лица –
готовы ли к тебе они?
 
 
Как первой встречи с человеком
ждут амазонские леса,
наполнены вином и млеком
зовущей жизни голоса.
 
 
Как Марианнские глубины –
к ядру Земли кратчайший путь,
ты попадаешь в сердцевину,
впервые принимая грудь.
 

12 мая 2008 – 15 мая 2010

«Мама, холодно спать одному…»

 
Мама, холодно спать одному,
подоткни одеяло.
Перебираю невидимую бахрому.
Говорю что попало.
 
 
Всё пропало! Мои корабли…
Жертвы больше добычи.
Мама, мама, скорее меня полюби!
Смотрит небо, набычась.
 
 
Я в другую палату хочу.
Нет, не дом, а больница!
Покажите меня дорогому врачу,
он не будет лениться…
 
 
Знаю, мы – снова дети в бреду,
есть у каждого тайна.
Я с кровати своей никуда не сойду,
с корабля без капитана.
 

Магеллан

 
В створ распахнутых лобных долей
я прошел в океан безумья.
Имбирь и перец моих кораблей
не уместятся в ваши трюмы.
Я беру на себя пряный груз,
принимаю на грудь волны страха…
 
 
Я сойду с ума – и вернусь:
место занял лентяй и неряха.
 
 
Если скажешь: «секстан» и «расчёт»,
он услышит: «сектант» и «просчёт»,
если спросишь про курс и мили,
«сколько-сколько? – скажет, – промилле?»
 
 
Пряный капер от запахов пьян,
сеет хаос лентяй и неряха.
Ну зачем секстан, капитан,
если курс – за столпами праха?
Не вернуться эскадре домой,
людоеды ждут адмирала.
Гвоздика, шафран и кардамон
тлеют в бочках, разбитых о скалы.
 

«Над фаянсовыми горами…»

 
Над фаянсовыми горами
облаков фарфоровый звон,
юго-западный режет грани
на сыром матерьяле волн.
 
 
Изразцовая роспись леса
облила пропечённый утёс,
а на пробковом дубе нарезы
терракотовый держат лоск.
 
 
Открывает ракушечный камень
древней лепки суровый стиль,
открывается под ногами
ремесло первородных сил.
 

Край Европы

 
Горы приняли позу покорности,
подползая лакать океан,
и теперь подаяньем прокормятся
набегающих облачных стран.
Ухмыляются битыми мордами,
пьют штормов кислородный раствор –
и цветёт под циклонными ордами
оперенье миндальное гор.
Повторяясь, клубится империя,
месит волны воздушные гром,
а над ней страусиными перьями
стратосферный играет объём.
 
 
Необъятная площадь истории –
вод и воздуха круговорот,
в океанском бульоне настоена
та слеза, что меня прошибёт.
 
 
Океан – вот мое человечество,
жизнь на меньшее не поддалась.
Обнимает волна, пена светится.
Принимаю верховную власть.
 

«По брусчатке площади…»

 
По брусчатке площади
лошадь бьёт копытом,
в городке старинном
шапито открыто.
Вырос купол новый,
по краям углы,
не собор суровый –
готика игры.
Молодеет город,
лев рычит за аркою.
 
 
Утоляет голод
зрелище из Африки.
Снова, как когда-то,
кормится неволей
городок, богатый
океанской солью.
Здесь перед собором
продавал рабов
вождь конкистадоров –
добытчик-людолов…
 
 
Оживают пристани,
вяжут лапы льву –
в шапито с туристами
денежки плывут.
 

Осень в Цхинвале

 
В сыром молочном контражуре,
как будто в рваном пеньюаре,
мне свысока кивнули горы,
пирамидальные, как гири.
 
 
Наверно, штольни и тоннели
все перевалы переврали –
и нет связующей нас цели,
и горы палку перегнули.
 
 
Высотомерное величье,
нечеловечье равнодушье,
но беличье до неприличья
есть в пеньюаре что-то шубье.
 
 
Как суета листвы по склонам
не мажет горную породу,
не выжать лаской благосклонность –
такая гордая порода.
 

«Нет такого…»

 
Нет такого
искажённого художником
лица,
которое не встретилось бы
по дороге.
Босх и Дюрер,
великие итальянцы,
малые голландцы,
Доре и Бёрдслей,
Пикассо и Матисс
ничего не смогли придумать.
Тоже мне творцы!
 

«Унылая пора рекламы зимних шин…»

 
Унылая пора рекламы зимних шин.
Вот с реактивным рокотом хозяйственную сумку
по выбоинам прёт унылый гражданин,
колёсики стучат в такт общему рисунку.
Да, знаю, колесо – эмблема перемен,
повторно круговых и движущихся к краю,
но сумкой впереди патлатый джентльмен
опять по нервам бьёт.
Кто он? Кто я?
Не знаю.
 

Укротитель

 
Выходящий с бичом по ночам в середину заветного круга
воспитатель зверёнышей, дрессировщик и репетитор
твёрдо знает, зачем, что в итоге и чья же заслуга
в торжестве на манеже, тёмной пляске счастливых софитов.
Режиссёр, дирижёр, потрошитель банального текста,
проповедник усталый, интерпретатор,
он гоняет по кругу безумных чертей из оркестра –
и вращаются тигры, иллюстрируя ротор и статор.
Он почти уже бог в сочинённых заранее рамках,
но тупеет тигрица, щелчками прибитая к тумбе,
и за мясом на палке охотится вольная самка.
Озверел укротитель и щерит поетые зубы.
Лучше с круга сойти и погладить по холке и лапе,
и увидеть опять точный глаз оживающей пумы –
это есть божий текст, в сердцевину впускающий клапан,
укрощающий гордость, освещающий лица угрюмых.
 

Несвязное – 2

* * *

 
…своих решений видеть
произвол –
как в дырке зеркала увидеть
бесконечность.
 

* * *

 
Командировка в мир из нетей меганета,
из нитей тех сетей, что держат на весу
скопленья звёзд и глаз. И интерес поэта
к тому, чем завершить командировку всю.
 

* * *

 
Как дрессированный медведь трусит на задних лапах,
как слушает врача психический больной,
так и твоя судьба, опасная внезапно,
скрывает от тебя с тобою разнобой.
 

* * *

 
На горы надо смотреть сверху –
тогда виден облегающий расселины простор,
тогда ясно,
как по нему пройти.
 

«Кто чистит зубы крокодилу?..»

 
Кто чистит зубы крокодилу?
Такая маленькая птичка.
Она бы в пасть не заходила,
но там кормёжка и привычка.
 
 
Брезгливо лапки поднимая,
суёт свой нос, куда ей надо, –
и слаще нет родного края
зубов передового ряда.
 
 
Не зря поют «Остатки – сладки!»
завистницы с высокой ветки:
труду отдавшись без остатка,
как сладко нужным быть навеки!
 
 
Пускай, обклёвывая зубы,
рискуешь просто надорваться,
зато ты не охотник грубый:
не убивать – не убиваться.
 
 
Так вот в чём истинная сила
и основанье нервных клеток:
точить оружье крокодилу
для пропитанья малых деток…
 

«Не на всём…»

 
Не на всём
что я рисовал
два года лёжа в постели
мне удалось потом прокатиться
 
 
Вертолёты
двух марок и пяти моделей
самолёты
от самых маленьких до самых больших
принимали меня на борт
 
 
Только восьмипалубный
трёхтрубный белый с синим
морской лайнер
ни разу не опустил ко мне
трап
 
 
Хотя я его рисовал
и в альбоме с завязочками
и в тетрадке в клеточку
чаще всего и старательнее всего
 

«Я знал одного человека…»

 
Я знал одного человека
он прыгал через лестничные пролёты
опираясь одной рукой на перила
он бежал вверх по эскалатору
некого спросить
зачем он это делал
это было давно
это был я
 

«То зубы, то часы, то телефон забуду…»

 
То зубы, то часы, то телефон забуду:
и слова не скажи, и кашей будешь сыт.
От времени отстал, и к основному блюду
уже не позовут, хотя не позабыт.
 
 
Из дома выходя, ключи, очки и паспорт
обязан проверять. Ширинку застегнуть…
Попасть в знакомый мир, в ловушку не попасться.
Былые маяки не пробивают муть.
 
 
Как много моего способно жить отдельно:
и дети, и стихи, и уши, и глаза…
Но кто подскажет мне, с какой великой целью
я носовой платок на память завязал?