Ида не успела договорить – вернулась ее мать. Усевшись за стол, она любезно поинтересовалась, не заскучали ли они здесь вдвоем в ее отсутствие. Заверив ее, что все было прекрасно, Генрих улыбнулся, хитро взглянув на замолчавшую девушку

Ужин стал проходить в своем размеренном темпе, с тихими разговорами за вином. Правда, Ида все время молчала, невесело уставившись в свою тарелку с едой, к которой она почти и не притронулась. Неожиданно она произнесла, когда ее мать разговаривала с Генрихом о чем-то несущественном:

– Вы эсэсовец?

Генрих отрицательно качнул головой.

– Ничего, вы им будете, – твердо пообещала Ида. Подняла глаза, сказала значительно: – Но учтите, робких и неумелых там не терпят.

Ее мать уже хотела запричитать о том, как ужасно поведение ее дочери и сделать ей замечание, а заодно и свести этим самым возможный конфликт с фон Оберштейном на нет. Но Генрих лишь улыбнулся и знаком руки показал ей, что все в порядке.

– Ну к чему такие мрачные мысли за веселым столом! – заметил Генрих. – Да и к тому же, вы забыли, но я вскоре займу место моего дядюшки и тоже стану промышленником.

– И это говорит немец? – невесело усмехнулась девушка.

– Ида! – прикрикнула с противоположного конца стола пани Берг и робко взглянула на дочь.

Ида даже головы не повернула в ее сторону, продолжая недобро смотреть своими красивыми глазами на него. С усилием раздвигая накрашенные ярко-алой помадой губы, спросила:

– О, я могу еще любезничать с мужчиной, не правда ли? – Помедлив, сказала серьезно: – Мы с вами принадлежим к одному поколению. У наших родителей поражение в той войне убило душу. Это у одних. У других – отняло жизнь… – Добавила с усмешкой: – Мне еще повезло: мама говорила, что в те годы рождались младенцы без ногтей и волос – уроды. И у матерей не было молока, детей выкармливали искусственно. Этакие вагнеровские гомункулюсы. И мы имеем право мстить за это. Да, мстить, – жестко повторила она.

– Кому? – поинтересовался Генрих, хотя прекрасно понимал, к чему она клонит.

– Всем.

– Вы говорите как член Союза немецких девушек.

– Я никогда не стану такой, как они, – ледяным тоном произнесла Ида и отвернулась от него, тем самым показывая, что разговор закончен.

Пани Берг, вновь с укором взглянув на дочь, негромко произнесла:

– Ты хоть когда-нибудь можешь вести себя прилично в обществе этого замечательного мужчины?

Генрих не сдержал улыбки и спросил:

– Разрешите, пани Берг, поднять этот бокал за здоровье вашей дочери?

Пани Берг ахнула и, расплывшись в улыбке, смахнула с глаз еле заметную слезинку. Ида бросила недовольный взгляд на Генриха и, опуская глаза, прошептала:

– Вы чересчур любезны.

Вместе они просидели еще около часа. Потом женщины засобирались домой. Фон Оберштейн взялся их проводить до ворот и усадить в такси.

Уже когда они были снаружи у сверкающих машин, и пани Берг усаживалась внутрь одной из них, Генрих, который вновь вел молчащую Иду под руку, воспользовался моментом, пока ее мать ничего не видит, и произнес тихо:

– Ида, будьте осторожны в ближайшее время, – и быстро поцеловал ее.

Когда же спустя пару мгновений он отстранился от нее и лукаво взглянул на нее, он заметил, что Ида рассердилась. Она даже хотела было замахнуться и дать ему пощечину, но лишь плотнее сжала губы и, опустив руку, села вслед за матерью в машину.

Проводив уехавшую машину взглядом, Генрих засунул руки в карманы брюк и легкой походкой направился назад к дому. Довольная ухмылка так и не слезала с его лица – Ида целовалась чертовски хорошо, и губы у нее были такие мягкие и чувственные…

Не останавливаясь, Генрих на ходу высунул руку из кармана и расстегнул верхние пуговицы на рубашке. Сегодня была, на удивление, жаркая ночь. Жаркая августовская ночь тридцать девятого года.

Глава III

Генрих, сложив руки у себя за спиной и сдвинув фуражку на затылок, неспеша прогуливался по улицам Кракова. Ему не верилось, что всего пару месяцев назад он и еще двадцать пять агентов активно занимались контрабандой оружия и подготовкой к боевым операциям в Тешинской Силезии, что он играл активную роль в подготовке нападения немецких диверсантов на польских пограничников на Яблунковском перевале, за что теперь получил новый мундир, сменив петлицы фельдфебеля на гауптшарфюрера – благо, его отец был хорошо знаком с Крихбаумом [1], который помог устроить перевод.

После успешно проведенных здесь, на территории Польши, операций фон Оберштейн получил несколько дней выходных, после которых он должен был явиться в Берлин, где после встречи с Мюллером должна была решиться его дальнейшая судьба. Поэтому сейчас он тратил эти деньки на отдых, прогуливаясь по городу – он знал, что вряд ли снова вернется сюда.

Теперь жизнь в Кракове совершенно изменилась и стала похожа на безумие – никто никому не верил, все были напуганы частыми расстрелами. Многие, в особенности евреи, пытались тайно сбежать не только из города, но и из страны. Но Генриха это не пугало – он знал, что так и будет. Так и никак иначе.

Вопрос с евреями его не особо волновал – какая разница, какую цену придется заплатить для достижения мечты, для прихода в рай? Ему вообще было наплевать на это – фон Оберштейна не заботили евреи, его заботило лишь собственное благополучие. Евреем больше, евреем меньше – какая разница?

Завернув в ближайшее кафе с летней верандой, он уселся под навесом и заказал у угрюмого поляка-официанта чашку кофе – до того, как за ним заедет машина, оставалось еще достаточно времени, чтобы немного передохнуть. Какое-то приятное чувство зашевелилось внутри него, когда официант нехотя поплелся исполнять его желание – он не хотел, но повиновался.

Больше всего Генрих любил повиновение. Он обожал это чувство, возникающее у него, когда другие люди должны были повиноваться, подчиняться ему, хотели они того или нет. Он буквально приходил в восторг, когда такие люди, скрипя зубами, униженные, все равно исполняли его волю

Отпив горячий кофе из белой фарфоровой чашки, фон Оберштейн причмокнул губами и блаженно закрыл глаза. Сегодня было, на удивление, довольно-таки хорошее для начала ноября утро – солнечное и почти безоблачное. Раскрыв глаза, он потянулся в карман за пачкой сигарет – ему-то почему-то неожиданно захотелось закурить.

Пуская в светлое небо сизый сигаретный дым и думая о чем-то вечном и философском, он краем глаза заметил знакомую фигурку, торопливо двигавшуюся по улице мимо кафе, где сидел Генрих. Мужчина не знал, заметила ли девушка его и теперь намеренно хочет избежать встречи или же нет, но решил все-таки подозвать ее к себе. Уже когда она поравнялась с его столиком, он окликнул ее:

– Ида, постойте.

Она приостановилась на секунду, взглянула в его сторону и, презрительно дернув плечиками, двинулась дальше, тряхнув копной своих прекрасных медных кудрей.

– Это приказ, – произнес уже чуть громче фон Оберштейн, еле заметно улыбнувшись уголками губ. Он знал, что теперь-то она уж точно остановится – она должна подчиниться немецкому офицеру.

Ида остановилась, но оборачиваться не стала и продолжала стоять спиной к Генриху.

– Вы меня не узнали? – спросил он, глядя на замершую на месте девушку.

Берг резким движением обернулась и внимательно посмотрела на него. Видимо, сразу же узнав его, она презрительно поджала губы и тяжело выдохнула; в глазах ее как будто бы сразу зажегся какой-то недобрый огонь.

– Можете присесть рядом, – он кивнул на соседний стул за его столиком. – Нам надо поговорить.

– Напоминаю вам, – почти что прошипела девушка, – что евреям запрещено посещать кафе и рестораны, гулять в парках и даже сидеть на лавках. Так что я лучше постою.

– Так вы же полячка, – Генрих не удержался, чтобы не подловить ее на слове, на что она снова возмущенно передернула плечами. – Вы можете присесть рядом, – повторил Генрих, сделав затяжку. – Я разрешаю вам.

Ида колебалась еще с полминуты – она понимала, что ей теперь не отделаться от фон Оберштейна, да и нарушать новые законы она не особо хотела, потому что знала, какое наказание за это может последовать. Посмотрев по сторонам и убедившись, что пока что ей ничего не угрожает из-за звания Генриха, она неохотно послушалась и села на соседний с ним стул.

Генрих, сделав очередную затяжку, внимательно оглядел девушку. Она была прелестна в своем простом черном платье и черном пальто, прелестны были ее похудевшие руки с тонкими пальцами, прелестна твердая шея, прелестны медные вьющиеся волосы расстроившейся прически, прелестны ее карие глаза, горевшие ненавистью; но было что‑то ужасное и жестокое в ее прелести.

– Что вам от меня надо? – холодно спросила Ида, продолжая смотреть прямо в глаза мужчине.

Фон Оберштейн задумчиво облизнул губы. Он знал, что Ида ненавидит всего две вещи: его и подчиняться. Тем не менее, сейчас она сидела рядом с ним, подчинившись его приказу. От чувства собственного превосходства приятно закололо где-то в пальцах на ногах.

– Чем планируете заняться? – спросил он.

– Как можно скорее избавиться от вашей компании и вернуться домой.

– В широком смысле.

Ида долго не отвечала, обдумывая что-то, покусывая при этом губы. Но Генрих не торопил ее с ответом, лишь бросил на нее хитрый взгляд и отпил еще немного кофе из чашки.

– Наверняка вы подумывали о том, как бы сбежать из страны, – он продолжал смотреть на нее в упор. – Или выйти замуж за какого-нибудь влиятельного поляка или… немца, вроде меня. Разве ваша матушка не считает меня хорошей партией? – Он встретился с ее немного испуганным взглядом. – Хочу вас предупредить: будьте осторожнее с Сымом. После капитуляции он получил статус Фольксдойче [2]… Будьте осторожны, он не тот, за кого себя выдает…

– Вы сами не тот, за кого себя выдаете! – сказала торжествующе девушка. – Говорили, что приехали к своему дядюшке, а теперь сидите тут в своей форме…

– К тому же, пан Сым скорее заинтересован в Ханке Ордонувне…

– Какой же вы, – Генрих отчетливо видел, что Ида тщательно подбирает каждое слово, которое она собирается произнести, – бессовестный…

– Вы что же, считаете, среди нас, немцев, нет порядочных людей? – И добавил: – И, кроме того, вы такая хорошенькая, что я, естественно, могу испытывать к вам особые, нежные чувства.

– Чувства! – презрительно сказала Ида, резко вставая со своего места. – Вовсе вы не такой.

Она развернулась и стремительно зашагала в ту сторону, откуда пришла. Генрих же, оставив деньги за кофе на столе, поспешил за ней. Он не собирался ее просто так отпускать.

– А какой?

Он вдруг вырос перед ней и, схватив ее за руки, заставил остановиться и посмотреть на себя, задав этот простой, на первый взгляд, вопрос. Мужчина глядел прямо ей в лицо, хотя уже наизусть знал каждую его черточку. Он знал эти глаза, эти брови, этот нос, эти губы… Он знал, что если чуть сильнее сожмет пальцы на ее руках, то там наверняка на следующий день появятся синяки, но продолжал только крепче впиваться в нее пальцами.

– А какой, вы хотите, чтобы я была?

Эти слова оглушили его, нарушив возникшую для него тишину, окружившую их двоих. Ему даже показалось, что в глазах на пару мгновений потемнело…

В ту самую секунду, когда она произнесла эти слова, он хотел схватить ее за шею и придушить; или вытащить пистолет и если не пристрелить, то хотя бы ударить рукояткой; или дать ей пощечину – ведь он немецкий офицер, так что он может обращаться с ней как ему вздумается. Но он ничего этого не сделал. Генрих так и продолжал стоять, глядя в её глаза, полные решимости и ненависти к нему, и крепко держать ее за руки.

В этот момент он ясно понял, как сильно он ненавидит. Он ненавидел ее с того самого дня, как увидел ее, с того самого момента, как впервые потанцевал с ней в ресторане. Он ненавидел Иду за ее красоту, за ее голос, за ее фигуру. Он ненавидел за ее свободолюбие, за ее открытость и решимость, за ее смелость. А за ее нежелание покориться ему он ненавидел ее сильнее с каждой секундой.

Вместе с осознанием чувства ненависти к Иде, Генрих понял, что совершенно не хочет отпускать девушку. Он не хотел, чтобы она сейчас развернулась и ушла, не хотел, чтобы ее красоту видели другие, чтобы кто-то касался ее нежных рук или глядел в ее карие глаза. Он не хотел, чтобы она досталась кому-то другому. И от осознания, что он не может остановить ее, не может овладеть ею, он ненавидел ее ещё больше.

Фон Оберштейн так ничего и не ответил на ее вопрос. Когда молчание уж слишком затянулось, он с трудом отцепил пальцы от ее руки и сделал небольшой шаг назад, тяжело дыша. Они так и продолжали неотрывно смотреть друг другу в глаза, и у обоих они пылали адской ненавистью друг к другу.