Когда известие о гибели блестящего дипломата и великого драматурга дошло до российской столицы, в Петербурге только и разговоров было о том, что гадалка еще 12 лет назад предсказала ему жуткую смерть. Вспоминали, что отнесся он к предсказанию со всегдашней своей язвительной иронией: «На днях ездил я к Кирхгофше гадать о том, что со мною будет, да она такой вздор врет, хуже Загоскина комедий!» Не поверил? Или все-таки… Кто знает. Грибоедов своими переживаниями на этот счет не делился.

И. Н. Крамской. Портрет А. С. Грибоедова

А познакомились Пушкин и Грибоедов как раз в то самое время. Но тогда они не были настолько близки, чтобы обсуждать зловещие предсказания. Встречались только в кругу общих знакомых, да в Коллегии иностранных дел. Хотя современники утверждали, что «Пушкин с первой встречи с Грибоедовым по достоинству оценил его светлый ум и дарования». Уже после гибели Грибоедова он напишет: «Его меланхолический характер, его озлобленный ум, его добродушие, самые слабости и пороки, неизбежные спутники человечества, – все в нем было необыкновенно привлекательно. Рожденный с честолюбием, равным его дарованиям, долго был он опутан сетями мелочных нужд и неизвестности. Способности человека государственного оставались без употребления; талант поэта был не признан; даже его холодная и блестящая храбрость оставалась некоторое время в подозрении». Поразительно, как много сказал Пушкин в этих коротких словах. Больше, чем самые дотошные исследователи в многостраничных трудах. Как сумел он так быстро понять замкнутого, недоступного Грибоедова? Впрочем, написано это уже после того, как они получили возможность ближе узнать друг друга. А тогда, вскоре после знакомства, Грибоедов покинул Петербург, а еще через два года пришлось расстаться со столицей и Пушкину. Но взаимный интерес не ослабевал. Пушкин с восхищением (правда, не безусловным: кое-что ему показалось малоубедительным) прочитал «Горе от ума», которое ему в Михайловское привез Пущин.

Снова встретились они весной 1828 года, когда Грибоедов привез в столицу Туркманчайский договор. Оба были уже знамениты. Оба поселились у Демута и встречались почти ежедневно. Оба стали за годы разлуки другими. Тогда, в первую свою встречу, были молодыми светскими повесами. Это ведь и о них: «Блажен, кто смолоду был молод… / Кто в двадцать лет был франт иль хват». Да, были. Пушкин сам признавался: «Молодость моя прошла шумно и бесплодно. До сих пор я жил иначе как обыкновенно живут. Счастья мне не было». Но тут можно позволить себе редчайшую возможность с ним не согласиться: именно в годы юности он написал оду «Вольность», «К Чаадаеву», «Деревню», «На Аракчеева». Они не были опубликованы, но, по свидетельству Ивана Дмитриевича Якушкина, «в то время не было сколько-нибудь грамотного прапорщика, который не знал их наизусть». К слову, этим стихам юного и, по манере поведения, весьма легкомысленного поэта Якушкин во многом обязан формированием мировоззрения, которое привело его на Сенатскую площадь, а потом – в Сибирь, в каторгу. На 20 лет.

Не меньше Пушкина изменился к их второй встрече и Грибоедов. «Жизнь Грибоедова была затемнена некоторыми облаками: следствие пылких страстей и могучих обстоятельств^[11]. Он почувствовал необходимость расчесться единожды и навсегда со своею молодостию и круто поворотить свою жизнь». И – поворотил.

Теперь им было что сказать друг другу. Они говорили и не могли наговориться. Сколько слышали стены Демутова трактира! Сколько слышал Невский, по которому они прогуливались вечерами! Мы никогда не узнаем… После гибели Грибоедова Пушкин сетовал: «…замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов. Мы ленивы и нелюбопытны…» Последние слова цитируют постоянно. Но все ли знают, по какому поводу они были написаны?

В последнюю их встречу, продолжавшуюся с 14 марта до 6 июня 1828 года – до отъезда Грибоедова в Тегеран уже в ранге министра-резидента, – были не только беседы с глазу на глаз. Вместе они бывали у Виельгорского, у Жуковского, у Олениных, у Вяземского, у Лавалей, где Пушкин читал «Бориса Годунова». В компании с Вяземским, Мицкевичем и семейством Олениных ездили в Кронштадт. Тогда же появилось на свет их единственное общее дитя: пленительный романс Глинки на слова Пушкина «Не пой, красавица, при мне…». Авторы романса – Глинка и Пушкин. Но началось-то все с Грибоедова.

К. П. Брюллов. Портрет М. И. Глинки

Это он как-то в гостях у Михаила Ивановича Глинки (все на том же Невском проспекте, в доме 49) спел грузинскую песню (Грибоедов был исключительно музыкален). Композитор пришел в восхищение, обработал услышанную мелодию, а потом в присутствии Пушкина ее играла Анна Алексеевна Оленина. Ею поэт в то время был увлечен. Мелодия напомнила ему путешествие по Кавказу с семьей Раевских. Тогда-то и появились слова:

 
Не пой, красавица, при мне
Ты песен Грузии печальной:
Напоминают мне оне
Другую жизнь и берег дальный…
 

Стихотворение Пушкин написал 12 июня. Грибоедов уже почти неделю был в пути – в своем последнем пути из России. Теоретически и стихи, и ноты романса могли до него дойти за оставшиеся более чем полгода земной жизни. Но – вряд ли. Слишком напряженными, слишком насыщенными событиями были эти его последние 7 месяцев и 24 дня…

Незадолго до этого Пушкин тоже останавливался у Демута. Там же в это время жил и Мицкевич, недавно приехавший в Петербург. В его честь Пушкин устроил в своем номере дружескую вечеринку. Пригласил Жуковского, Вяземского, Хомякова, Крылова. Мицкевич всю ночь напролет импровизировал. На французском.

Через полстолетия Вяземский писал об этой незабываемой апрельской ночи: «Он выступил с лицом, озаренным пламенем вдохновения: было в нем что-то тревожное и прорицательное. Слушатели в благоговейном молчании были также поэтически настроены. Чуждый ему язык, проза более отрезвляющая, нежели упояющая мысль и воображение, не могли ни подавить, ни остудить порыва его. Импровизация была блестящая и великолепная… Сам он был растревожен, и все мы слушали с трепетом и слезами… Жуковский и Пушкин, глубоко потрясенные этим огнедышащим извержением поэзии, были в восторге».

В. М. Ванькович. Портрет А. Мицкевича

А осенью того же 1828 года Пушкин снова в Петербурге. «Жил он в гостинице Демута, где занимал бедный нумер, состоявший из двух комнат, и вел жизнь странную, – вспоминал Ксенофонт Алексеевич Полевой, журналист, сотрудник журнала “Московский телеграф”. – Оставаясь дома все утро, начинавшееся у него поздно, он, когда был один, читал, лежа в постели, а когда к нему приходил гость, он вставал с своей постели, усаживался за столик с туалетными принадлежностями и, разговаривая, обыкновенно чистил, обтачивал и приглаживал свои ногти, такие длинные, что их можно назвать когтями. Иногда заставал я его за другим столиком – карточным, обыкновенно с каким-нибудь неведомым мне господином, и тогда разговаривать было нельзя; после нескольких слов я уходил, оставляя его продолжать игру. Известно, что он вел довольно сильную игру и чаще всего продувался в пух!»

Страсть Пушкина к карточной игре с непостижимым удовольствием смаковали многие. Так хотелось сообщить о нем что-то, способное унизить, уронить его в глазах восторженных почитателей. В полном соответствии с его же словами: «Оставь любопытство толпе и будь заодно с Гением… Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал, и мерзок – не так, как вы, – иначе…»

Однажды Николай Васильевич Гоголь, уже пишущий, но еще никому не известный, после долгих колебаний решился, наконец, представиться своему кумиру. Долго бродил по Невскому, собрался с духом, повернул направо и вошел в Демутов трактир. На вопрос, принимает ли господин Пушкин, лакей ответил, что поэт вообще-то дома, но еще не просыпался. «Наверное, всю ночь работал?» – не скрывая благоговения, спросил Гоголь. «Как же, работал! Всю ночь в картишки играл!»

А вот что об этом же времени вспоминает свидетель доброжелательный: «Погода стояла отвратительная. Он уселся дома, писал целый день. Стихи ему грезились даже во сне, так что он ночью вскакивал с постели и записывал их впотьмах. Когда голод его прохватывал, он бежал в ближайший трактир, стихи преследовали его и туда, он ел на скорую руку, что попало, и убегал домой, чтоб записать то, что набралось у него на бегу и за обедом. Таким образом слагались у него сотни стихов в сутки». В ту осень в Демутовом трактире за три недели он написал «Полтаву»…

А. Г. Венецианов. Портрет Н. В. Гоголя

Той же осенью у Демута жил Александр Дмитриевич Тырков, лицейский товарищ Пушкина, новгородский помещик, отставной штаб-ротмистр. В его номере 19 октября 1828 года праздновали семнадцатую лицейскую годовщину. Собрались все, кто был в это время в Петербурге: Дельвиг, Илличевский, Яковлев, Корф, Стевен, Комовский. Шуточный протокол торжества писал Пушкин. Кончался протокол стихами:

 
Усердно помолившись Богу,
Лицею прокричав ура,
Прощайте, братцы: мне в дорогу,
А вам в постель уже пора.
 

Утром Пушкин уехал в Тверскую губернию, а к Демуту вернулся только через два года. В последний раз он жил в гостинице в 1831 году. Всего несколько дней – привез в Петербург молодую жену, нужно было снимать достойную квартиру.

Я писала, что Пушкин вернулся в Петербург из ссылки другим человеком. Но и город изменился за время разлуки. Изменился и Невский. До 1819 года от Мойки до Фонтанки вдоль проспекта тянулся бульвар на высокой насыпи. Появился он зимой 1800-го по воле императора Павла, а значит – совершенно неожиданно. Павел Петрович был большой мастер на скоропалительные и экстравагантные решения. Вот однажды холодным зимним утром он и решил украсить главный проспект столицы липовой аллеей. Выполнять свое решение приказал старшему сыну, будущему императору Александру I. Тот возражать не смел, хотя и понимал, что строить насыпь из промерзшей земли и сажать деревья в трескучие морозы, мягко говоря, не ко времени. Вот и согнали на Невский тысячи рабочих: воля самодержца – закон. Бульвар был готов за месяц. Через 19 лет появилась необходимость расширить проезжую часть: и насыпь срыли, а липы пересадили. Теперь они росли вдоль тротуаров. Но прошло время, и, чтобы расширить уже не только проезжую часть, но и тротуары, липы выкорчевали – бульвар, придававший главной улице столицы оттенок провинциального уюта, исчез окончательно. Невский стал строже и надменней.

Когда Пушкин уезжал, проспект был вымощен булыжником. Проезжающие по нему в экипажах мучились от невыносимой тряски, живущие в домах, чьи окна выходили на проспект, страдали от непрекращающегося грохота (движение по главной магистрали было, конечно, несравнимо с сегодняшним, но все же довольно интенсивно). Незадолго до возвращения Пушкина сделали попытку избавиться от грохота и тряски. От Адмиралтейства до Знаменской площади проложили «колесопроводы» – толстые доски, по которым двигались экипажи. Правда, при обгоне все равно приходилось выезжать на камни.

Городские власти недолго гордились новшеством: в том же 1825 году сотрудник министерства финансов, действительный статский советник Василий Петрович Гурьев, человек хорошо образованный, небедный и весьма энергичный, внес в Комитет городских строений предложение о мощении проезжей части улиц деревянными брусками. Через 7 лет этими шестиугольными шашками (торцами) замостили Невский проспект от Адмиралтейства до Фонтанки. Это был единственный проект, который Гурьеву удалось осуществить. А проекты у него были грандиозные: собирался соединить торцовыми дорогами крупные города России, предсказав дальнейшее промышленное развитие страны.

Торцовая мостовая, придуманная и созданная Гурьевым, была по достоинству оценена европейцами. Такие мостовые вскоре построили во многих крупных городах Западной Европы и Америки. До появления асфальтовых мостовых они считались самыми совершенными. Разумеется, о том, что изобрел их русский инженер, на Западе, как это принято и до сих пор, не упоминали. Гурьеву, наверное, было обидно. Но никто не мог отрицать, что Невский проспект стал первой улицей в мире, оборудованной практически бесшумными мостовыми.

А в 1863 году, когда торцовые мостовые давно вошли в привычку, на Невском случилось событие, решительно изменившее жизнь горожан: «Во вторник 27 августа видели мы первые поезда железно-конной дороги Невского проспекта. Красиво, легко, чисто, быстро – любо смотреть. Желаем от души успеха этому прекрасному и полезному предприятию», – писала городская газета «Голос».

Вагон конки с газомотором, ведущий обычный вагон конки. Начало 1900-х гг. Фотограф К. Булла

Радовались конке, потом с не меньшим восторгом приветствовали первый трамвай, первый автобус, первый троллейбус. Все эти новые виды транспорта, облегчавшие жизнь петербуржцев, появлялись сначала на Невском. А уж потом в других районах города. Но ничто не сравнится с восторгом, каким встретили ленинградцы, те, кто пережил зиму 1941–1942, зиму, которую, казалось, пережить невозможно, звонки первых трамваев, вернувшихся на улицы блокадного города 15 апреля 1942-го. Как всегда, все началось на Невском. Из пяти трамваев, вернувшихся на свои довоенные маршруты, два (семерка и двенадцатый) проходили по Невскому, еще два его пересекали: тройка – по Садовой, девятка – по Литейному.

После снятия блокады Невский вновь, как до войны, засиял огнями. Вот что писала в первомайском номере 1945 года газета «Смена»: «Во всем Ленинграде горят теперь электрические огни. Но любоваться ими ленинградцы идут непременно на Невский проспект – любовь и гордость народа. Сияет Невский, праздничный, великолепный». А первые электрические фонари появились в столице, в том числе и на главном ее проспекте, не так уж давно, в последней четверти XIX века. Они так быстро сделались привычными, что через несколько лет петербуржцы уже не могли без них представить свой город. Впрочем, фонарями Большую Першпективную дорогу осветили еще при Петре. Конечно, об электричестве тогда не подозревали, но фонарщики работали четко: у батюшки царя не забалуешь, он желал, чтобы въезд в его столицу в любое время суток был безопасен, а значит – освещен.

Вот и встречала новая столица своих гостей широкой, прямой дорогой, обсаженной по обочинам двумя рядами деревьев, освещенной в темное время суток фонарями. Были на этой дороге удобные скамейки, чтобы приезжий мог отдохнуть – нововведение для русских людей неожиданное. Но главное – была дорога непривычно чистой. Следить за ее чистотой Петр поручил пленным шведам, так что в тщательности уборки сомневаться не приходилось. Потом, когда пленных отпустят домой, уборкой главной улицы столицы будут заниматься уже местные жители, в числе достоинств которых чистоплотность и любовь к порядку занимают далеко не первое место, и тем не менее Невский всегда будет радовать взгляд чистотой. В XIX веке всех проституток, пойманных за ночь, заставляли в 4 часа утра подметать тротуары и мостовые. Увиливать от работы не удавалось: на каждом перекрестке стояла полицейская будка, в которой дежурили трое полицейских, внимательно следивших за качеством уборки. В общем, Невский всегда (почти всегда) оставался чистым. И – прекрасным.

Впрочем, сегодня многие справедливо негодуют, что красоту проспекта заслоняет, искажает реклама, в большинстве случаев безвкусная, агрессивная, со строгой изысканностью проспекта категорически несовместимая. И объясняют это деградацией эстетических представлений и норм, да и культуры в целом.