Глава 1. Эльвира

Он метался по комнате почти до самого утра, словно загнанный зверь. Успокоиться не получалось, сама мысль о том, что можно лечь, попытаться закрыть глаза, расслабиться и погрузиться во мрак, вызывала ужас. Казалось, что сон отнимает те крупицы времени, которые ему остались. Крупицы интересной, осмысленной жизни, которая не так давно стала приносить ему удовлетворение. Много лет он, мальчик из небогатой семьи, пробивался на самый верх, менял политические партии, заключал договоры с мафиози, а иногда и, казалось с самим дьяволом – и ведь достиг практически вершины! И небольшая рассеянность была вполне простительна большому человеку, в конце концов, для запоминания существовали секретари… Но он все сильнее нервничал, забывая назначенные встречи, о которых ему напоминали, конечно… но он не мог вспомнить, когда с кем должен был встречаться!

Разумеется, вначале все это казалось ему смешным, и про ослабление памяти он какое-то время рассказывал анекдоты в кругу близких… пока не понял, что часто забывает даже то, с кем вчера ужинал. И ужинал ли вообще. А на медицинском обследовании, после обстоятельного разговора с невропатологом, ему сделали анализ крови на новейшем реактиве. Результат его не удивил, словно он подсознательно ждал приговора. Болезнь Альцгеймера, и далеко не самое ее начало. Амилоидные бляшки резали его мозг, шинковали, словно капусту для засолки, и остановить их было нечем. Ему недолго осталось наслаждаться властью и положением. Еще два, самое большее три года – и он будет забывать лица своих родных и знакомых. Перестанет адекватно реагировать на журналистов, разучиться читать и писать… Нет!!! Этого просто не может быть. Не может быть, что через пару лет он превратится в бессмысленное существо, не отличающееся по интеллекту от мартышки. Должно быть лекарство от этой болезни. Пусть оно будет недоработанным, с побочными эффектами – но он должен его получить. Даже если принимать его будет рискованно – ему уже нечего терять.

* * *

– Элька, я сижу тут совсем голодная, ты решила меня уморить?

– Мама, ты только что пообедала. – устало ответила я, не оборачиваясь. Сзади послышались шаркающие шаги, и моя еще не старая матушка приблизилась к дивану и больно схватила меня за шею.

– Ты мать заморить хочешь, знаю! – прошипела она. – Когда это я обедала, я весь день одна дома сижу. Знаю, я в тягость тебе, память уже не та. Но кормить меня ты обязана, а не то я до президента дойду!

Я нащупала ногой убежавший тапок, встала и отправилась на кухню. Разумеется, на круглом кухонном столике, покрытом одноразовой клеенкой, стояли две огромные грязные тарелки с остатками бульона и костями от куриных ножек. Клеенка была покрыта жирными разводами, над которыми уже кружила толстая навозная муха. Мама в последнее время ела без помощи столовых приборов, руками, разбрызгивая суп или жир по сторонам, и клеенку мне проще было выкинуть, чем отмыть. К счастью, дефицита клеенок в аптеках не было, но вот дополнительной курицы в холодильнике на нашлось. А заставить мать вспомнить, что поела она полчаса назад, не было никакой возможности. Поэтому я просто заварила в большой чашке пакетик чая, развела там таблетку снотворного, и вернулась в комнату, где мама, растекшись по креслу, немигающим взглядом смотрела в приятно мигающий голубой экран.

– Мамочка, сейчас я накрою на стол, а ты выпей пока чайку.

Она машинально протянула руку, взяла чашку и, не донеся ее до рта, начала очередную обличительную речь:

– Я знаю, ты давно бы меня потравила, но мою пенсию транжиришь. Думаешь, если я не помню, где была вчера, то и про пенсию забуду? А ну вертай мои деньги, воровка!

– Да-да, верну, все верну. – спорить было бесполезно. Да и зачем? Через час она все равно не вспомнит мои аргументы. – Ты только чайку выпей, и я пойду за деньгами.

– Нет, немедленно возвертай! – она воинственно взмахнула чашкой, горячий чай выплеснулся на ее ветхий халат, но она даже не вздрогнула. – Я перепрячу так, чтобы ты за ночь не нашла. Думаешь, не знаю, что ты ночами мой потолок перерываешь? Думаешь, я сплю! Нет, я все вижу. И все помню! Как тебя зовут, отвечай?

Я отвернулась и молча вышла на кухню. Опустилась на жесткую табуретку возле загаженного супом стола и закрыла руками лицо. Надо было вымыть посуду. Надо выбросить клеенку, вымыть стол… Надо прибрать крошечную кухоньку, где я провожу вечера… Но из меня словно выпили всю кровь. Я пока не жаловалась на память, и мамины слова звенели в голове, вызывая эхо, словно отражаясь от стеклянных стен. Бедная, она не помнит почти ничего. Но я тоже хочу забыть, о, я тоже хотела бы не помнить о том, что случилось всего лишь полтора года назад. Но забыть это невозможно – или надо, как моя бедная мама, выбросить на помойку всю свою предыдущую жизнь.

А ведь еще три года назад я была счастлива. Ну, почти счастлива. Альцгеймер тогда уже подкрался близко к маме, она с трудом вспоминала, что надо купить в магазине, утром оставляла в ванной открытым горячий кран, а потом доказывала обвареным кипятком соседям, пытающимся вынести нашу дверь, что она только что пришла из магазина, к крану не подходила, а в квартире в ее отсутствие, видимо, орудовали злоумышленники.

Но я упрашивала соседей понять и просить, выплачивала им деньги на ремонт, закупала продукты, которые мама то ли забыла купить, то ли оставила на прилавке магазина уже после оплаты. и возвращалась в свою семью, где меня ждали любимый муж и две пятилетние дочки-близняшки. Пухленькие девочки радовались моему появлению, а Антон каждый вечер читал мне длинную мораль, последовательно разъясняя, как я должна была прожить этот день, какие неотложные дела выполнить, и как запротоколировать сделанное. У него было множество самых разнообразных правил на все случаи жизни: на какой полке в холодильнике должны лежать сосиски, а на какой – пельмени. Как и во сколько мы с ним должны ужинать и завтракать, сколько времени и когда дети должны играть. Все делалось в соответствии с жестким расписанием.

Во сколько бы я не возвращалась с работы, в 19 часов и не позже дети садились за стол в большой комнате, которая служила одновременно гостинной и нашей с мужем спальней. Сидеть за столом можно было ровно полчаса, и неважно, успевали ли малышки за это время доесть все, что лежало на тарелке – задерживаться Антон запрещал. Потом дети шли умываться, надевали пижамы, я должна была ровно двадцать минут читать им сказку по выбору Антона, и в 20.30 я должна была выключать свет. И горе мне, если я задерживалась хоть на пару минут.

Когда-то именно за эту педантичность я и полюбила Антона. Она казалась мне надежностью, той крепостью, в которой можно укрыться от жизненных невзгод. Он приходил на свидание секунда в секунду. У него всегда была четко расписана программа развлечений, и ни одна минута наших встреч не проходила зря. После свадьбы он настоял, чтобы мы с ним ушли от родителей и снимали квартиру. Причем, квартира нам нужна была сразу двухкомнатная – мудрый Антон предвидел скорое рождение ребенка. Мы сняли крошечную хрущевку на окраине города, довольно дешево по московским меркам, но и эта сумма пробила жуткую брешь в нашем совместном бюджете. Я еще училась на биофаке, получая небольшую стипендию, Антон только начинал работу айтишником в компьютерной фирме. Денег не хватало ни на что, но квартиру мы все же сняли, и ни разу не пожалели об этом. Думаю, не помереть голодной смертью нам удалось лишь благодаря четко составленному списку покупок – там расписано было все, включая количество чайных пакетиков на месяц. А когда родились близняшки, не спящие подряд более двух часов, только строгое расписание Антона спасало меня от безумия. Надо отметить, что и к себе он относился не менее строго. И раз уж написал, что вторую половину ночи детей укачивает на руках сам, то ни разу за год не отступил от этого правила, как бы ему ни хотелось спать.

Девочки – Анна и Алиса, Аня и Аля – получились просто заглядение. Антон был высоким блондином с арийски невозмутимым лицом и голубыми глазами, настолько светлыми, что иногда казались прозрачными. У меня же к каштановым волосам прилагались чуть раскосые карие глаза – наверное, где-то рядом с моей семьей пробегали татаро-монголы. У дочек же глаза были карими, и, оттененные длинными белокурыми локонами они казались черными, как горький шоколад. Мамочка считала их невероятными красавицами, и они с Антоном даже подружились на почве взаимного согласия. Тогда мама была еще бодрой молодой пенсионеркой, и легкая забывчивость лишь придавала ей очарования. Свекровь и младший брат антона навещали нас редко – наверное, я не нравилась свекрови, но она это никогда не выражала вслух. Мне казалось, что у меня просто идеальная семья, и иногда даже становилось страшно за свое ничем не замутненное счастье.

И лишь через полтора года, когда девочки немного подросли, а я вышла на работу, обнаружилось, что любовь Антона к порядку не так хороша, как думалось вначале. Любое отклонение от расписания вызывало у Антона приступы гнева, которые выражались не криком, а долгими, выматывающими душу нотациями. Иногда разбор моих полетов длился всю ночь, а наутро я шла в свой институт молекулярной биологии, куда с таким трудом смогла устроиться после биофака, и где меня терпеливо ждали полтора года после декрета, и спала прямо на ходу.

Но до поры до времени я терпела. Моя любовь к Антону была еще жива, к тому же, дочери не чаяли в нем души. Каждый вечер после обязательной сказки он приходил в их комнатку, подтыкал одеяльца и целовал в лобик. Каждую субботу брал обеих девочек и на весь день уходил в какой-нибудь парк аттракционов, велев мне убрать квартиру – разумеется, по всем правилам. Мешать их прогулке мне не дозволялось. А в воскресенье мы гуляли вместе, или выезжали куда-то на природу. Строго по расписанию, и никакой дождь или снег не мог помешать пикнику на озере, если уж он был запланирован на прошлой неделе… Девочки гуляли чуть ли не босиком по снегу, но, как ни странно, особо не болели. Видимо, суровая закалка шла им на пользу. А вот я почти не вылезала из затяжных трахеитов с бронхитами.

И вот два года назад мой научный руководитель, возможно, с моей подачи, занялся исследованием болезни Альцгеймера. Пока причины ее возникновения тонули в густом мраке, но у меня, словно лучик света во мраке тоннеля, появилась слабая надежда. Если можно найти причину болезни, то ее можно будет и вылечить! Возможно, это случиться нескоро, но ведь бывают в жизни и чудеса. Вдруг мою маму еще можно успеть спасти? Вернуть ее настоящую личность, ту милую, слегка легкомысленную мамочку, которая, мне хотелось верить, скрывается где-то далеко, за изрезанным амилоидными бляшками мозгом.

Но пока маме становилось все хуже. Блокаторы нового поколения на нее не действовали, не говоря уж о старом добром Ноотропиле. По вечерам она начала выходить из дому и теряться в пространстве. Добрые люди помогали ей звонить мне с мобильного, который я раз в два дня заряжала и совала в карман единственного пальто, которое она надевала в любую погоду. Она звонила почти ежедневно, и я, не дочитав обязательную сказку и не обращая внимание на злобные окрики мужа, бросалась на ее поиски. А по ночам слушала бесконечные, изматывающие нотации. Я понимала, что причиняю мужу неимоверные моральные страдания. В его четком расписании никаких внеплановых выходов из дому быть не могло. Если мать сошла с ума, ее надо поместить в сумасшедший дом и забыть о проблеме. И я никак не могла ему растолковать, что болезнь Альцгеймера пока неизлечима, и на время лечения в клинику такого больного не берут. На дорогой французский пансионат с полным медицинским уходом денег у нас с Антоном не было – один месяц там стоил как две наши с ним зарплаты. АК ведь за съемное жилье мы по-прежнему платили, и немало. Отдавать же мать в государственную богадельню я не согласилась бы под страхом расстрела.