Отец истории искусств

14 июля. 8:14

Художники и мудрецы древнего мира всегда старались в малом высказывать многое. Оттого ум древних глубоко затаён в их творениях; новейший же мир большей частью напоминает собой обедневших торговцев, которые выставляют лицом весь свой товар.

Иоганн Иоахим Винкельман (1717—1768)

Когда время живое

15 июля. 12:07

В Риме каждый день в полдень стреляет пушка на самом высоком холме Яникул – он по другую сторону Тибра. Посвящён он богу Начала и Конца Янусу, потому так и назван. И каждый день после залпа, звук которого далеко разносится над водами, начинается перезвон всех городских церквей. Этот сигнал для них Ватиканом и был придуман. И я всегда внимательно прислушиваюсь в этот момент. Целая интрига. Ведь всякий раз – особенный.

Кто сегодня не выдержит первым? Мне нравится представлять себе сценки, что разыгрываются по звонницам храмов, соборов и монастырей, которыми полны кварталы Рима. То кажется мне, что доминиканский монах (в ближайшей к моему дому колокольне) споткнулся на лестнице о стёртые ступени и опоздал вовремя опустить на древнее бронзовое тело колокола тяжёлый бронзовый язык. То видится мне, как в крохотном храме стоит послушник на изготовку, волнуется, вслушивается в службу, что идёт внизу и… не выдерживает, вступает первым. То вижу я, как бравые артиллеристы на холме злорадно потирают руки, дав залп раньше на минуту – вот как сейчас. Сегодня пушка раньше выстрелила! И сегодня все звонари растерялись. Начался развесёлый разнобой.

Кстати, смешно, что отсчёт полудня ведётся в Вечном городе по айфону. В то время как Время раньше текло совершенно другим образом. Нередко и в прямом смысле. В садах на вилле Боргезе есть водные часы, чуть ли не барочные. Надо повнимательнее почитать про их устройство.

«Поздравляю вас, гражданин соврамши!»

17 июля. 16:43

Бронирую я тут хороший отель в одном хорошем городе. Точнее, это сеть. Ну как сеть? Два легендарных отеля в двух разных легендарных городах. Звоню по старинке. Так дешевле, между прочим, в разы. Букинг и другие посредники объявляют почти что в два раза дороже. Короче, я за человеческое общение. А отель этот (оба) – с громкой славой. И это важно. Хороший отель – это как хорошая книга. Это много страниц. И есть про что почитать. И помню точно, бывали мы в этом городе с громкой славой. И точно жили в хорошем отеле. И было это так давно…

«Двадцать лет тому назад», – сказала я, и на глазах моих заблестели слёзы, как бриллианты в ложах знаменитой оперы. Я помню, что была тогда загорелая, коротко стриженная, весила 45 кг, и даже фотка про это есть. Очень давно это было.

«Двадцать лет…» – повторила я проникновенно. И тотчас вспомнился один тапёр там – мы со входа прислали ему бокал красного, которое так любит мой любимый. И сели напротив. И он подарил нам невероятный концерт. Весь вечер для нас и играл. А ещё мы передвигались исключительно лошадьми. Такое установили правило. О… это была прекрасная поездка! И как же давно всё это, будто бы из сна, будто в тумане…

«Да! – повторила я снова, адресуя свои слова портье прославленного отеля прославленного города, размышляя о крайне удобной подушке, потому что хорошо запомнила, какие постели там. – Ровно двадцать лет назад…» Девушка прониклась. Аудиторию-то я чую… «И фамилия ваша не изменилась?» – Она уважительно помолчала, чтобы я с паузы могла проронить своё достойное «да». И я «чуть прибавила газку» и сказала своё веское «да», и мы снова помолчали. Двадцать лет семейной жизни…

Со стороны наш разговор выглядел так: люди едут на «вторую клятву» – это принято и в Старом, и в Новом Свете: ещё раз празднуешь свою любовь, ещё раз заявляешь её публично. Спустя 20, 30, 40 лет. Должно быть, она думает, что здесь мне сделали предложение. И я представила себе, что она видит перед собой сейчас провинциальную американку. И я даже раскачалась в своём кресле-качалке на крыльце двухэтажного домика где-нибудь в Мичигане. И я вспомнила, каково это – играть, и я рассмотрела в тёплом свете лампы своё достойное кольцо (подаренное Джоном на помолвку), и чуть не крикнула: «Эй, а спокойной ночи?!» – вослед волне светловолосых ребятят, несущихся по лестнице особняка вверх, в свои спальни, и растроганно шмыгнула носом в трубку… Двадцать лет…

О, гуманитарий – как же я мало знаю об вашей этой инженерии! О том, как и сколько времени хранят информацию о клиенте компьютерные базы!

«Минуточку, – изменился тон моей собеседницы. Она вырвалась из-под власти моих чар. – Вы и правда жили в нашем отеле, но ведь в другом городе! И меньше десяти лет назад!» Она назвала даты и город и рассердилась на мой невольный обман. «Простите, – смиренно сказала я. – Но ведь это было так давно!»

Я твёрдо знаю: в легендарном городе нужно жить в легендарном отеле. Значит, так и было. И я была в этом вашем городе, и в лучшем отеле, и тапёр играл! Что-то перепутала – да, но и не перепутала же вообще всё! Понимаете? Вот сейчас прямо и вспомнила: ваш отель в этом вашем городе разбомбили ведь. Пусть давно это было, но вот что точно помню: от оригинальной архитектуры у вас всего-то сто двадцать метров холла осталось. А вот там, где я останавливалась в вашем отеле, но в том, другом легендарном городе, – всё здание сохранено. Так что в прошлый свой приезд в ваш город я жила в другой хорошей гостинице, которая в оригинальном здании; его предпочла. А познав настоящую архитектуру, теперь решилась и на вашу реконструкцию. Можно сказать, за десерт смирилась наконец-таки с последствиями Второй Мировой, а вы недовольны… И потом, вы простите, но что тут говорить про отели? Я вот авторство источника не всегда признаю. А вы мне про путешествие! Да я его не останавливаю много лет! Конкретно: два года назад из дома вышла, в пути который год… Да мне смешно просто: год! Мы вон вчера сидели в гостях, и я пыталась что-то рассказывать, но на уточняющие вопросы ответить не смогла – не смогла точно назвать ни свой возраст, ни возраст ребёнка. Кстати, была в одной африканской деревне – у масаев, так там тоже год никто не знает. Спрашиваю вождя: сколько вам лет? Не знает! Долго думал, потом вспомнил, говорит: родился до Большого дождя. Год! Я ещё в Ленинке заметила – я никогда не знаю, какой год. Шифр хранения важной книги ещё способна указать на память, пока с ней работаю, но год… На меня за это даже библиотекари ругались. На формуляре заявки ничего нельзя исправлять. И сначала переписывать заставляли. А ведь годы слишком быстро меняются и не так влиятельны, как дни. И да, это симптом – моего полнейшего, воистину средневекового равнодушия ко времени. Вот почитайте грамоты XI века – сплошное перечисление памятных событий и безо всякой хронологии. Главное: всё, что вы сейчас испытали, и всё, чему Вы поверили, – то правда и есть. Просто и неправда одновременно. Я на шестьсот мест рассчитана, понимаете? Не хотела обмануть, не сердитесь. Проснулась профессия на пару реплик – вот и всё. Я больше не буду. Просто хотела сказать… точнее, что я имела в виду: вы живёте в легендарном городе и работаете в легендарном отеле и это честь – останавливаться у вас. Понимаете? Очень важно, что в мире есть такие точки, в которых меняется – на протяжении веков – только постельное бельё и полотенца в ванной комнате, зато каждый день. Вот что очень-очень важно! Да! И пускай в тот свой приезд сто лет назад я остановилась в другом отеле. Зато жила и в вашем самом настоящем – понимаете? И ваш ресторан мы очень любим! И десерты! Нам все друзья их от вас везут – знают, что мы маньяки. Понимаете? Вы чудо, вы – слава страны! …Но ничего, ничего такого я, конечно, не сказала.

Что вообще мы можем друг другу объяснить?

Мечты сбываются!

1 августа. 20:04

Один уважаемый ученый, мыслитель, лорд-канцлер Англии и основоположник утопии – Томас Мор – так описывает идеальную жизнь города:

«…При двадцати четырёх равных часах – считая вместе день и ночь – для работы отводят всего шесть: три – до полудня, после которого идут обедать, и, отдохнув от обеда два послеполуденных часа, снова уделив труду три часа, завершают день ужином. Оттого что первый час считают они с полудня, то спать они ложатся около восьми. Сон требует восемь часов. Что остается лишним от часов на работу, сон и еду, дозволяется каждому проводить по своей воле, но не проводить это время в разгуле и беспечности, а часы, свободные от ремесла, надобно тратить на другие занятия по своему вкусу», —

ну вот точь-в-точь как сегодня существует Италия. Я называю Рим: мой пансионат.

Вчера говорила со своим Светилом

9 августа 13:30

Обсуждали мою готовую статью. Старикашечка насмешничал – как всегда, потом рассказал несколько удивительных автобиографических эпизодов, и только потом мы приступили к делу. Таковы знаки его высочайшего расположения. Мы немножко поговорили и про барокко вообще, и про конкретное барокко, а потом почему-то поспорили про Сант-Иво, и он вдруг резко и по-стариковски пронзительно вскрикнул: «Я никогда не бывал в Риме!» Это прозвучало как горькое признание и ощущалось как невыносимая несправедливость. Конечно, именно ему и необходим был весь этот Рим… Мы помолчали. Словно почтили памятью несбывшееся. Перед прощанием он разволновался, наговорил мне много добрых слов, а в заключение проникновенно сказал: «Я очень хорошо вас вспоминаю. И стол в соседнем кабинете мы так и называем вашим, Инга. Это ваш стол».

Он сказал это – «ваш стол» – с такой знакомой интонацией… как всегда, когда кивал и указывал на него, если для меня там притаилось какое-то дело, причём безотлагательное. Я тотчас вспомнила свой первый рабочий день, за который успела переделать все задания на неделю. Тогда-то он впервые и усадил меня за «мой стол» – перед кипой типографской бумаги. И я разрезáла её сломанными ножницами до формата А4 всё оставшееся время, несколько часов – до самого-самого конца рабочего дня. Пока он не зашёл и самолично меня не отпустил. Было немножко обидно, но на следующий день я пришла уже вооружённая любимым ножом для бумаги. Из очень удачной породы дерева, кстати: гладкий, достаточно тяжёлый и острый – специальный нож. Кажется, я привезла его из Камбоджи. И теперь я серьёзно собиралась наброситься на старую бумагу да накрошить её всю на куски. Бумагу, действительно, приходилось резать, закупок на центр документации не хватало. Однако пачка на «моём столе» – исчезла. И больше никогда мне подобных заданий не давали. Но только всегда подсмеивались. Впрочем, за первый день я успела нарезать столько, что ещё оставалось, когда я уходила.

Ах, на доли секунды мне показалось, что я всё ещё там. В моём подвале, где всё то же – неулыбчивое демисезонье, что днями кидается разноцветными листьями в моё узенькое окно и притихает под вечер весенней капелью. А я, согнувшись над столом, всё пишу и пишу с сильным нажимом своей любимой ручкой в большие, пухлые канцелярские тетради.

Я заношу номер документа в реестр памятников, вписываю в строгие таблицы – название, датировка, тип: археология, скульптура, архитектура, живопись, памятник истории. В общую опись заносится и содержание паспортов, и количество страниц описания, и другие важные подробности. Таких дел сотни сотен, тысячи тысяч. Целая комната забита нетронутыми делами, от пола и до потолка. Комната из сна. Комната тишины. В ней живут лишь тени звуков, а на столах, по углам, возвышаются хрупкие столбы небоскрёбов – чьи-то чужие завалы, норы других, давно потерянных теперь архивистов. Страшно отходить от маршрута, можно случайно натолкнуться на брошенное сокровище и потеряться на полсуток. Так, однажды я обнаружила на полу папку под гнётом пыли; это была подробная фиксация реставрации зала и росписей парадных залов Михайловского дворца (ныне основное здание Русского музея в Санкт-Петербурге). Еле оторвалась тогда от документов и вернулась к работе. С тех пор – при взблеске подобной драгоценности – с почтением протирала её, гладила и, не открывая, складывала на хлипкий стул. Я прятала себе радости про запас. Я предвкушала тот день, когда с полным правом открою самые важные папки.

Вокруг меня, насколько хватало глаз, расстилалась кропотливая перепись наследия четырнадцати республик СССР (без учета Узбекистана: на свои территории он группы исследователей так и не допустил). Всё это – всё, что вокруг меня, – заметки о каждой местности, всякой деревушке, собранные по всей в прошлом обширной державе. На основе устных свидетельств, потом рукописных составлялось первоначальное представление о памятнике. Затем – выезд тех или иных специалистов на места, затем – составление подробных описей (их-то мы и хранили). В областных и региональных отделениях эти сведения дополнялись списком литературы по вопросу и снабжались комментариями. После чего информация приходила в центр документации. Эта гигантская работа по архивации культурных ценностей была спешно развернута во время Великой Отечественной войны и продолжалась, не замирая, более полувека. Завершиться не успела – остановлена в начале девяностых. Страны не стало.