Рабочий день подходил к концу. Египтян ждал вечерний ужин и сауна. Следить за тем, чтобы вечер прошел незабываемо были назначены Эполет и Пуговица, а также Владимир Ильич, как посредник и дипломатическая единица. Назавтра была назначена проверка работоспособности техники.

Утром все собрались в цеху. Проблема заключалась в том, что по контракту экскаваторы должны были иметь двигатель со стартером, то есть заводиться из кабины ключом как обычные машины. Но обиженный директор завода дал приказ ставить старые двигатели, которые заводились от пускового устройства. Это был крайне устаревший способ, оператор машины должен был выйти из экскаватора, поднять шторку капота двигателя, присоединить карабин с веревкой к специальной прицепной петле и сильно дернуть. Если для отечественных пользователей такая схема не была чем то ужасным, то на экспорт, устаревший «пускач» конечно же не годился.

– Миша будет дергать, а мы заводим их за капот машины, чтоб не видели пускач, – решил Упырь.

Миша, промасленный заводом сморчок лет пятидесяти, в лоснящейся кепке и ватнике с готовностью держал в руках шнур пускового устройства. Появились полковники в компании большой свиты. Впереди шел Посторонним В., через Ильича, расписывая прекрасное качество техники и нас как надежного партнера в любых делах. Египтяне обошли вокруг, заглянули под капот, в кабину и в ковш. Младший потрогал зуб ковша, а старший сказал:

– Теперь просим вас завести машину.

– Нет проблем, – вступил Упырь, беря инспекторов под локоть, и заводя за могучий капот землеройца, – Миша, давай!

Пока Миша дергал, Упырь заливал уши инспекторам Упырь, отводя их из зоны видимости работ по запуску двигателя.

– Здесь будут нанесены данные и серийные обозначения, все на английском языке, как по контракту, – говорил Упырь – Равно как и вся техническая документация.

Миша, тем временем, на другой стороне безуспешно дергал шнур.

– Кроме того, как вы помните, по контракту в комплекте идут гидромолоты, так вот, мы решили поставить молоты большей мощности, специально для вас, – отвлекал внимание Упырь. Египтяне кивали, а Миша, скрытый капотом, все дергал шнур. Экскаватор заводиться не хотел. Упырь говорил, а инспекторы медленно двигались вкруг машины. Когда был сделан полный круг, перед их взглядами предстал маленький рабочий с сиротливо болтающимся шнурком, присоединенным к двигателю, двигатель молчал. Минуту египтяне просто смотрели, потом старший сказал:

– Когда 20 лет назад я учился в инженерной академии, на нашей технике стояли такие двигатели, уже тогда они были устаревшие.

– Итак, – продолжил второй, – Экскаваторов в нужном количестве нет, и более того, на них не те двигатели!

В этот момент Миша дернул пускач еще раз, и в подтверждении слов египтянина, раздался грохот заведенного дизеля, и из выхлопной трубы вырвался черный дым.

– Хорошо работает! – провозгласил Упырь и вызывающе посмотрел на инспекторов.

Немая сцена продолжалась бесконечную мхатовскую паузу, потом египтяне возмущенно загалдели на своем языке, а Ильич отошел в сторону и закурил.

Надо ли говорить, что от таких экскаваторов инспекторы все же отказались. Никакие уговоры и обещания не сработали. Старший крупный полковник превратился в скалу и отвергал все предложения. Столь явное несоответствие между заявленным и фактическим не могла принять ни одна инспекция.

– Что ж, – произнес Упырь в итоге – Придется полностью выполнять контракт и менять двигатели. Посторонним В. кивнул.

Прошел очередной спор с москвичами, и после долгих уговоров и размахивания калькуляторами, контракт решили не расторгать, дело в том, что как раз в это время в стране произошел дефолт, валюта скакнула неимоверно, и наш долларовый контракт превратился в золотой, даже со всеми навалившимися расходами. Египтяне были отправлены восвояси. Они уехали довольные, ведь Ильич все же снабдил их обещанными конвертами, лояльность инспекторов была еще нужна. Дальше была эпопея с заменой двигателей, перекраской, повторной инспекцией и возвращением снятых ненужных двигателей обратно на завод, да много чего еще. К счастью, вся сделка со стороны Министерства Обороны Египта оказалось одной из неэффективных бюджетных трат, отправленные в Египет экскаваторы были никому не нужны и простояли на складе под консервацией и жарким африканским солнцем до конца гарантийного срока. К нам по их поводу уже никто не обращался. Может они и сейчас там стоят.

Предзимье

– Так, смотри, программа предоставляет редактор с необходимым количеством звуковых дорожек. Ты пишешь нужный инструменты на каждую дорожку отдельно, далее микшируешь, и вуаля, трек готов!

– То есть многодорожечная студия дома? То есть я пишу все сам, и никто больше не нужен? Только руки, инструменты и незначительное рабочее пространство? Только компьютер и несколько устройств? – я сидел зачарованный. Серегинс снова уткнулся в монитор, поводя мышкой. Он выглядел мудрецом и колдуном, а я только удивлялся, сколько возможностей предоставляет новый компьютерный век.

Я пришел к Серегинсу, через застывший в предзимье парк, в дни, когда природа замирает на несколько прозрачно тихих и теплых дней и балансирует на краю, чтобы потом сорваться в холод, метель и катастрофу.

Серегинс был серьезным усатым мужчиной двадцати с небольшим лет от роду. С детства он занимался фотоаппаратами, камерами, и всем что может запечатлеть наш бренный мир. С появлением компьютеров он естественным образом занялся и ими. Особенно в плане всего того, что касалось графики и музыки. Комната Серегинса представляла собой пространство, намертво заваленное кассетами, бабинами со старой пленкой, видео и аудио техникой, а также фотографическими приспособлениями. Стены украшали старые постеры, а на столе помещался компьютер – гордость и главный рабочий инструмент. Серегинс курил, отхлебывая из большой кружки растворимый кофе. Я устроился на кровати и думал, что наконец-то, с чисто технической точки зрения, моя жизнь приобретает смысл и понятные контуры.

Дело в том, что когда-то давно, я взялся и написал несколько песен. Это был юношеский порыв, через который проходит почти любой молодой человек, в своем стремлении быть кем-то значительным в новой взрослой жизни, и нравиться девочкам.

Кроме того, Джон Леннон однажды изрек:

– Любой дурак может писать песни, если захочет!

Конечно, я последовал его совету, тем более, что рок-музыка была для меня религией, Новым Язычеством (как метко определил ее один крупный поэт, к тому времени уже захороненный вместе с гитарой на одном из окраинных кладбищ), и я был рад служить этой вере своим творчеством. Натурально, взял и написал несколько песен. Среда, в которой я тогда обретался, с ее экспедиционной романтикой и пением у костра, приняла их на ура.

– Утих прибой, норд-вест ослаб, летит волна, я заяц-краб! – бренчал я на гитаре и люди смеялись.

– Я шел сквозь лес и замку вышел, увитому веревками плющей, я дверь открыл и внутрь пробрался, внутри шел праздник овощей! – выкрикивал я в ритме блюза другой мой опус.

Каждый мужчина должен построить дом, посадить дерево и написать блюз на русском языке.

Невеликая аудитория радостно вздыхала. Хитом стала пародия на сиротскую песню, про погибшего дельфиненка. Делая текст на диване после уроков в школе, я применил, по сути, диалектический метод, набив слезливое песенное клише абсурдом до предела и превратив его в собственное отрицание. Вот что у меня получилось:

В океане средь лазурных волн

Там дельфины нежатся с пеленок

Там по морю танкер полный, полный нефти плыл

А ему на встречу дельфиненок

Там по морю танкер полный, полный нефти плыл

А ему на встречу дельфиненок

Глупый дельфиненок захотел

Посмотреть куда плывет махина

Он подплыл поближе и изрезан был винтом

Точно папой Карло Буратино

Он подплыл поближе и изрезан был винтом

Точно папой Карло Буратино

Все это увидел рулевой

И упал, слезами истекая

Опустил бессильно он штурвал

Танкер завертелся курс теряя

Опустил бессильно он штурвал

Танкер завертелся курс теряя

Трупик дельфиненка тихо плыл

Туда, где море рифы обнажает

И увидел из последних сил, сил

Как на рифах танкер нефть теряет

И увидел из последних сил, сил

Как на рифах танкер нефть теряет

Дельфиненок тихо закричал

Закричал, все зубы обнажая

Закричал кубылкая хвостом

Мама помоги я умираю!

Закричал кубылкая хвостом

Мама помоги я умираю!

Мать, почуяв пленку на воде

Приплыла, в мазуте бултыхаясь

И услышала последний стон, стон

Мамочка прощай, я задыхаюсь!

И услышала последний стон, стон

Мамочка прощай, я задыхаюсь!

Оттолкнув погибшего моржа

Из последних сил она рванулась

И уже потом на берегу

Перед смертью тихо улыбнулась

И уже потом на берегу

Перед смертью тихо улыбнулась

В океане средь лазурных волн

Там дельфины нежатся с пеленок

Рыбаки нашли на берегу

Мать а рядом сына дельфиненка

А потом они нашли еще

Много всякой живности погибшей

Океан был загрязнен на много-много миль

И дельфины всюду умирали!

Позже ихтиологи пришли

Численность дельфинов наверстали

Но какая польза рыбакам

Ведь всех друзей дельфинов потеряли….

Но какая польза рыбакам

Ведь всех друзей дельфинов потеряли….

Случилось все это в краткий промежуток между началом марта и школьным выпускным. Страна готовилась рухнуть в небытие. Неформальные поэты и музыканты, наполнившие культурное пространство за несколько предыдущих лет, уже отпели свои главные песни, Цой врезался в автобус и умер, Гребенщиков выпустил альбом в Америке, а Слава Бутусов вдруг стал скучнейшим мужчиной средних лет. Отцветшая контр – культура доживала последние беззаботные деньки, радуясь непонятно чему.

Что-то сверкнуло над нами….

Что-то сверкнуло….

Что-то сверкнуло, чему б, это быть?

С острым концом и двумя сторонами…

Что-то сверкнуло, и нет его – ыть!

Эти строки, прочел на излете Перестройки и Советского Союза похожий на солдата, поэт Туркин, перевернув мое сознание и навсегда определив эстетические предпочтения. Через два года он выпадет из окна и убьется насмерть. Также как Туркин, выпадет из уютного и серого советского пространства, и сильно покалечится весь мир вокруг. Мир конца восьмидесятых, с его поэтами и музыкантами, патлатыми хиппарями и металлистами в клепаных кожанках, брейкерами с геометрическими конструкциями из волос и блюющими на рок-концертах панками, а главное, с его неповторимой свободой и радостью быть не как все. Это мир уйдет и бросит меня одного с ненужными в новой реальности песнями и намертво засевшей мыслью о том, что я все же должен их донести. Куда, зачем? Это было трудно определить, тем не менее, я часто об этом думал, а еще о том, что с годами эти песни все больше напоминают тени юности, которая не возвратится.

Морозный шелест крон прибрежных тополей,

Оповестил промозглую природу,

И серый дым небес, и ледяную воду,

И отраженья, что дрожали в ней,

О приближенье войска холода и льда,

Под чьею поступью уже земля дрожала,

Их бацинетов рыл, их острых копий жала,

Казалось, не избегнуть никогда,

Никогда…

Мой дом стоял на берегу озера. Я любил наблюдать как в предзимье, еще зеленые тополя стояли в дымке холодного тумана у самой кромки воды, и отраженья дрожали как напоминания о чем-то таком, что забывать нельзя. Потихоньку, я подбирал новые гармонии на старой гитаре, записывал в тетрадь понравившиеся фразы и мечтал, чтобы что-то произошло. Так продолжалось многие годы, тетрадь и память заполнялась новыми словами, а я оставался на том же месте, с замерзшими тополями за стеклом и туманом вокруг.

Размышляя так, я сидел со старинным товарищем своим, Серегисом, с кофе и с сигаретами и с воспоминаниями, и с надеждой.

Теперь я точно знал, зачем мне ходить в офис. Я буду делать домашнюю студию!

– Ну что, брат Серегинс, – говорил я улыбаясь

– Да так, ничего, – отвечал он.

– Что-то вспомнил, Куйсак. Помнишь, как пацан в Бирсуате утонул? – вдруг сказал Серегинс

– Да, помню…

Это было в экспедиции. Мы с Серегинсом сидели на берегу степной речки Бирсуат. Речка имела вид малозаметного в камышах, извилистого ручья, с редкими окнами широкой и достаточно глубокой воды. В одном из таких мест местные колхозники расширили русло, намереваясь сделать пруд для мелиорации. Потом пруд не понадобился, но расширенное русло осталось. Более того в одном месте дно было резко выкопано, так, что образовало уступок под водой. Можно было сидеть по пояс в реке, свесив ноги в холодную яму на дне. Внешне резкий перепад глубины виден не был. Мы сидели и наблюдали, как отец и сын приехали из соседней деревни купаться. Они ополоснулись на мелководье. Мы встали и пошли к лагерю, отец вышел из реки, пацан лет семи, сидел в воде. Вдруг он подпрыгнул, оступился и резко ушел под воду. Несколько минут ничего не было понятно. Отец повернулся и поискал глазами сына. Вдруг он охнул и прыгнул в воду. Через минуту вынырнул, потом нырнул опять, и наконец, с сыном на руках вскарабкался по высокому берегу к мотоциклу, положил тело в люльку и помчался в сторону колхоза. Все произошло мгновенно. Потом, местные сказали, что сын, все же умер.

Я вспомнил, еще одну смерь, месяц назад, на остановке лежал труп с накрытой платком головой. Рядом устало и безразлично курил врач скорой помощи. Сделать ничего было нельзя, помочь нельзя. Мужик вышел из дома недавно, домашние еще не знают, что сам он больше не вернется. Сердобольная бабка, несколько ожидающих маршрутку горожан. Я прохожу мимо. Отношение к мертвецу спокойное. Эпизод из только что прошедшего лета. Самого неподходящего для смерти времени.

Мы еще немного посидели с Серегинсом, в сигаретном дыму и дыму воспоминаний. Потом я вздохнул и сказал.

– Ладно, побегу домой, завтра с утра в офис…

Нам солнца не надо!

Офис издавал обычное свое гудение. Как двигатели самолета сливаются в надсадный шум, меняющийся в зависимости от направления ветра за бортом, так и офисный мирок менял тембры и густоту в течение дня. Ровный гул усиливался и спадал в зависимости от наличия руководства и времени суток. Утром, в первую пару часов, он нарастал, достигал пика и на какое-то время фиксировался в воздухе одинаковой трескотней звонков, бодрых голосов менеджеров, что-то врущих по телефону, мелкими смешками и разговорами у столов и в кабинетах. К обеду гул стихал, и только мягкие шаги Упыря шуршали от чайника к креслу. Вечером, особенно если это был вечер пятницы, к концу присутствия гул нарастал и гремел порой раскатами хохота и ударами ног о пол и мебель, менеджеры сбивались в кучу и травили байки в предвкушении выходных, и кто-нибудь всегда сидел на столе и слушал из-за спин. И только Посторонним В., в не зависимости от времени суток или дня недели, пробегая через офис, всегда создавал катастрофические турбулентные завихрения, все несущие конструкции и крылья скрипели, слышался грохот и крики гибнущих в авиакатастрофе, на разные лады менеджеры оправдывались или брали под козырек.

На этот раз ко мне подошел Лось. Вяло положил на стол бумаженцию.

– Вот, ознакомься, ты у нас самый молодой, так что, чтобы был!

Бумаженция требовала предоставить по одному менеджеру от каждого торгового дома завода для прохождения семинара. Дочитывать о чем семинар я не стал, но загрустил, ибо бумаженция была подписана лично Семеном Моисеевичем, передана мне Лосем, а значит, явка была обязательна. Что такое Семен Моисеевич, я уже неплохо представлял. Ведь что может произойти с человеком, если на него внезапно сваливается богатство и власть? Есть большая вероятность того, что он станет неадекватным диктатором и безумцем. А если он уже был таким? Проблемным и шальным, не раз выгоняемым из школ и институтов за самомнение и болезненное стремление действовать максимально шумно и наперекор установленному порядку. Вряд ли он изменится в сторону благоразумия.

Не изменился и Семен Моисеевич, более того, Семен Моисеевич окончательно обрел безграничное чувство собственного величия и помимо руководства заводом, начал издавать газету, в которой прославлял сам себя и свои идеи. Он их называл идеями лидерства. Вот несколько принципов, которые он декларировал и был близок к тому, чтобы издать их цитатником для заучивания сотрудниками наизусть: «Сначала стреляй, потом целься!», «Лидер не ждет, а знает!», «Хуй ли тут думать?!», ну и так далее. В газете собрались прихлебатели разного уровня мерзотности, а в его кабинете повесили картину следующего содержания: Семен Моисеевич в форме римского центуриона на лихом коне с копьем наперевес атакует вражеский бульдозер марки "Катерпилер". В жестокой конкурентной схватке побеждает сильнейший: автогрейдер с эмблемой Завода дорожных машин давит всмятку проклятого американца.

«Вроде бы невинный дружеский шарж, однако эпические размеры внушительного полотна, писанного маслом и одухотворенное азартом борьбы за правое дело и священные интересы отечественных производителей, лицо "полководца" (Цезарь! Александр Македонский! Наполеон!) говорит, что перед нами своего рода икона. Не удивлюсь, если еще при жизни ему поставят памятник» – писала газета Семена Моисеевича.

Новый лидер и гений раскатывал по заводу на черном «Вольво», разгоняя на обочины грязных работяг. Казалась, жизнь окончательно удалась, и впереди были только радость и успех.

«Оплодотворенная матка Урала готова произвести на свет нового мессию, на стыке двух культур и цивилизаций, там, где нет покоя, пишется Новейший завет. Лидеры – мужчины, преодолев молчаливое сопротивление России, вошли в ее животворящее лоно» – гласило одно из положений новой статьи в газете босса. Понятно, кто имелся в виду в статье, не понятно было, как такое вообще можно было писать, даже за деньги. Впрочем, за деньги приходилось делать разное, поэтому, я и еще несколько несчастных, безрадостно притащились на семинар, в пригородный санатории, где нас уже ждали пара лекторов-ведущих, несколько журналистов, пишущих про оплодотворенные матки Урала, и сам Семен Моисеевич.

Мы расселись на стульях и начали семинар. Вел его обретающийся у босса бочкообразный, стареющий, с лишаевидными покраснениями на лице, массовик-затейник Михалыч. Он говорил сипящим от отдышки, прокуренным голосом. Пару ему составляла женщина с вороньим лицом и менторским тоном завуча, прошедшего краткий курс обучения в малобюджетных иезуитских школах. Картину отлично дополнял крысиной мордочкой главный редактор газеты про лидеров – Козырецкий. Речи ведущих напомнили мне собрания комитета комсомола школы, как если бы этот комитет вдруг впал в странную, граничащую с помешательством ересь и тайно присоединился к секте Аум-Синрике. Я не пытался оценивать или разбираться в речах этой троицы, а просто сидел, за спиной у коллег, стараясь, чтобы на меня не обратили внимание.

Темой семинара был ПИАР (тогда я впервые услышал это слово), в применении к прославлению нового мессии. Было, кстати не понятно, зачем меня и еще парочку менеджеров – продавцов, затащили на это мероприятие, ведь наше дело было зарабатывать деньги для босса, а не лизать ему зад. Это было делом других. Так думал я, сидя на стуле в полутемном актовом зале санатория, тем временем накал дискуссии проходил в форме следующих лозунгов:

Лидер – он и в проруби лидер (Семен любил моржевание)!

Король тяжелого машиностроения Урала!

Нам солнца не надо! Моисеич нам светит!

Ну и так далее. Журналисты старательно придумывали новые лозунги, а король сидел с видом довольного кота и наблюдал за происходящим.

Далее свита начала всерьез обсуждать, верной ли дорогой идет "харизматический лидер" и насколько правильно свита делает "короля машиностроения"? В какой-то момент решили разыграть сценку, в которой условный лидер прорывается к новым успехам и символически разрывает ленточку победителя в эстафете.

– Просим вас самому разорвать ленточку, вы символизируете для нас лидера! – подобострастно возгласил Козырецкий, обращаясь к шефу. Я поежился от запредельного подхалимажа ситуации. Шеф, однако, с готовностью встал, сделал несколько физкультурных движений разминающегося атлета и отошел в конец зала, готовясь пробежать.