И потом – тело. Он спустился в подвал, куда его проводил участковый. Воздух был спертым, холодным и влажным. И в дрожащем свете фонаря он увидел Ее. Арина висела на толстой, проржавевшей трубе под потолком. На шее – петля из грубой бечевки. Ноги в потрепанных кедах почти касались грязного пола. Ее лицо было мертвенно-бледным, тронутым синевой, рот слегка приоткрыт в безмолвном крике. А внизу, испачканная землей и грязью, валялась его, Ильдарова, кожаная куртка. Ее кто-то бросил, отшвырнул, и она лежала рукавами в стороны, словно распластанная черная птица. Рядом с ней, на покосившемся ящике, лежала предсмертная записка. Распечатанная на принтере, безликая, как сухой официальный документ. Короткий текст о том, что она не вынесла грызений совести за предательство Учителя, что ее душа жаждет освобождения, что она улетает, как кит, в океан вечности. Чушь. Бред. Бессмысленный набор слов, призванный убедить в правдивости этой отвратительной лжи.

Ильдар не поверил. Ни на секунду. Его мозг, натренированный годами работы, вопил: «Подстава! Убийство!» Пока судмедэксперты и криминалисты хладнокровно выполняли свою чудовищную работу, он, не в силах больше смотреть на это кощунство, поднялся наверх, в ту самую комнату, где оставил ее. Комната была пуста. Пыль, паутина, запустение. И тут его взгляд зацепился за половицу у стены. Она лежала чуть неровно, один край был приподнят. Он присел на корточки, отодвинул ее. И там, в пыльном, темном пространстве, лежал дешевый китайский телефон-раскладушка. Тот самый, что он ей оставил. Он включил его дрожащими пальцами. Батарея была почти на нуле. В памяти был только один-единственный контакт – его номер. И одно-единственное непрочитанное сообщение, отправленное за час до его приезда, в 22:47. Три слова, нацарапанные дрожащей, отчаявшейся рукой:

«ОН ЗДЕСЬ. ПОМОГИ».

Вот он, крик души. Вот он, миг истины. Но системе было плевать на эту истину. Дело было стремительно вырвано из его рук. Подключились «старшие товарищи» из прокуратуры. Оперативно нашли «неопровержимые доказательства» ее психической нестабильности. В деле появилось заключение некоего врача-психиатра, который, как потом выяснилось, вел частную практику и был тесно связан с семьей Валеевых. Лекарства, которые якобы принимала Арина, выдержки из дневника, искаженные и вырванные из контекста. Давление нарастало с каждой минутой. Начальник вызвал его к себе и, отводя взгляд, устало сказал: «Закрывай, Гарифуллин. Не порти статистику. Не создавай панику. Девочка – наркоманка с суицидальными наклонностями, сама наложила на себя руки. Ты просто недосмотрел. Не твоя вина».

Марат, в те редкие минуты, когда они оставались наедине, пытался вразумить его, умолял: «Ильдар, брось это. Систему не сломаешь. Она как болото – чем больше будешь сопротивляться, тем быстрее тебя засосет. Мы все в одной лодке. У меня семья, у тебя… у тебя тоже есть, о ком подумать. Отступи».

Но Ильдар не мог отступить. Он видел полные ужаса глаза Арины. Он чувствовал давящую тяжесть того телефона в своем кармане. Он попытался пойти другим путем. Тихо, стараясь не привлекать внимания, он вышел на журналистку из небольшого, но независимого интернет-издания. Передал ей анонимно копии некоторых документов, рассказал о вопиющих нестыковках. А на следующее утро его вызвали к тому самому начальнику. Его лицо было холодным, как лезвие ножа. На столе лежала тонкая серая папка. Он молча открыл ее и повернул к Ильдару.

Фотографии. Его девятилетняя дочь, Карина, шла в школу, держась за руку своей старенькой бабушки. Она улыбалась, на ней был яркий розовый ранец. Следующий снимок – его бывшая жена, выходящая из супермаркета у метро, нагруженная пакетами с продуктами. Кадры были сделаны скрытой камерой, крупным планом. Четко, профессионально, безжалостно.

«У тебя есть выбор, Гарифуллин, – начальник говорил тихо, почти отечески приторно, но взгляд его оставался колючим, как осколки льда. – Или ты сегодня же пишешь заявление об увольнении по собственному желанию. Сохраняешь лицо, здоровье, а главное – ограждаешь от потрясений свою семью. Или… – он угрожающе ткнул пальцем в фотографию дочери, – дело «Синего кита» сменит окраску и официально превратится в дело о коррупции майора Гарифуллина. О том, как ты вымогал у Валеева непомерную сумму, играя в предсказателя уголовных кар. А получив отказ, в исступлении ворвался на дачу к свидетельнице, надругался над ней, а затем, запачкав руки кровью, инсценировал ее самоубийство. Доказательства, уверяю, возникнут из ниоткуда. И ты сгниешь в казенных стенах долгих пятнадцать лет. А твоя дочь будет знать, что ее отец – растлитель и убийца».

В тот миг что-то внутри Ильдара надломилось. Не с грохотом обвала, а с тихим, похожим на хруст подтаявшей льдинки, предательским щелчком. Перед глазами возникла не удушливая атмосфера кабинета, не хищное лицо начальника, а та самая, оборвавшая жизнь петля на трубе. И он ощутил себя таким же беспомощным, как и Арина. Система, которой он служил верой и правдой, которую считал своим неприступным бастионом, оказалась гигантским, бездушным механизмом, готовым перемолоть в труху отдельного человека ради сохранения своей безупречной работы.

Часть 1 Уфимский Шепот

Глава 1 Труп на набережной

Стоял вечер, сотканный из ускользающей летней неги. Воздух, всё ещё хранящий тепло дневного солнца, благоухал ароматами праздничного города: сладкой ватой, дразнящими жареными каштанами и едва ощутимым дыханием реки, принесённым издалека. Улицы пульсировали золотом фонарей и мириадами разноцветных огней гирлянд, дрожали от предвкушения праздника. Казалось, Уфа, словно яркая бабочка, распахнула свои крылья, выпустив на волю всех своих жителей. Смех, музыка, ликующие возгласы сплетались в густой, непрерывный гомон, и местами было не протолкнуться – плотная толпа, словно бурлящий поток, медленно неслась по главному проспекту, напоминая шумную, красочную реку.

И в самом сердце этого всеобщего ликования, как зловещий разлом на безупречном полотне, словно тень, скользила одинокая, будто бы потерянная, фигура. Парень, лет двадцати, прятался под помятой кепкой, надвинутой на самые глаза, и длинным плащом, чей капюшон был натянут так низко, словно стремясь создать вокруг своего владельца непроницаемую броню. Его походка была прерывистой, словно он пытался удержать равновесие на шаткой палубе тонущего корабля. От него исходил удушающий флер дешёвого вина и въедливого табака – настолько густой и отталкивающий, что люди, завидев его издали, инстинктивно шарахались в стороны, образуя вокруг него невидимый, но ощутимый барьер отчуждения. Он казался призраком на собственном празднике, живым напоминанием о тёмной изнанке веселья, о горькой правде, скрытой за маской всеобщей радости.

Лишь маленькая девочка, лет восьми, вырвавшись из цепких рук матери, то ли по неосторожности, то ли движимая детским любопытством, не успела отпрянуть в сторону. Она неловко врезалась в него и, потеряв равновесие, инстинктивно ухватилась за его руку.

На миг их взгляды встретились. Испуганный взгляд девочки, по-детски беззащитный и серьёзный, столкнулся с мутным, словно затянутым пеленой, взглядом парня. И в этом мимолетном касании она увидела то, от чего кровь её застыла льдом в жилах: его руки. На сгибе левой руки, чуть выше запястья, гроздьями темнели ужасные, уродливые волдыри и незаживающие язвы. Страшные, до боли знакомые по пугающим плакатам в поликлинике – следы инъекций, клеймо, выжженное иглой на живой плоти.

Он резко выдернул руку, девочка едва не упала, но была тут же подхвачена подбежавшей матерью, которая, бросив на парня взгляд, полный ужаса и неприкрытого отвращения, потащила её прочь, в безопасный, искрящийся огнями мир праздника. А он, словно ничего не заметив, продолжил свой шаткий путь сквозь ликующую толпу, одиноким островом в бушующем море всеобщего веселья.

Он побрёл прочь от яркого эпицентра, туда, где свет фонарей становился скуднее, а шум толпы мерк в шепоте ночного ветра. Его ноги, словно налитые свинцом, еле слушались, несли его к тёмному силуэту каменной стены набережной, где в тени притаилась одинокая деревянная скамья, забытая всеми. Достигнув её, он не сел – он рухнул на жёсткие доски всем телом, словно подкошенный. Голова бессильно откинулась на спинку, кепка съехала на затылок. Мир перестал существовать, погрузившись в пучину тяжёлого, алкогольного забытья.

Он пролежал так несколько часов. Пёстрый карнавал медленно угасал: стихала музыка, редели толпы, замирал смех. Последние посетители праздника, спеша к своим домам и машинам, пробегали мимо, стараясь не замечать тёмный угол у стены. Он стал невидимкой, словно выброшенный за борт жизни мусор, который предпочитают не замечать.

Последней уходила девушка с гитарой за спиной. Её путь проходил как раз вдоль набережной. Взгляд её случайно скользнул по неподвижной фигуре на скамье, и она уже было прошла мимо, но что-то властно заставило её остановиться. Неестественность позы, полная неподвижность. Человек лежал, уткнувшись лицом в шершавый асфальт тротуара, одна рука безвольно свесилась вниз.

«Спит, бедняга», – промелькнуло у неё в голове. Подойти и попытаться разбудить его было страшно, но и оставить в таком состоянии не позволяла совесть. Осторожно приблизившись, она не услышала ни храпа, ни ровного дыхания. Тишина была зловещей. А потом её накрыла волна знакомого, тяжёлого запаха – перегара, пота и чего-то ещё, сладковато-тлетворного, от которого кровь её похолодела.

Она отшатнулась и, стараясь не поддаваться панике, громко позвала:

– Эй, парни! Подойдите сюда!

Из ближайшего поста службы охраны мероприятия на зов вышли двое молодых людей в одинаковой, чопорной форме с бейджиками на груди.

– В чём дело? – бодро спросил первый, но девушка лишь молча указала на скамью.

Охранники переглянулись. Подойдя ближе, они наклонились над телом.

– Эй, дружок, вставай, праздник окончен, – потряс его за плечо один из них. Тело было холодным и одеревеневшим. Они вдвоём перевернули «бедолагу» на спину. Из полуоткрытого рта медленно стекала на куртку мутная, желтоватая пена. Глаза были закрыты, но даже без проверки пульса было ясно – человека больше не было в живых. От него исходил сильный, тошнотворный запах смерти, смешавшийся с кислым запахом вина.

– Блин, – выдохнул второй охранник, и лицо его побелело. Он быстро, словно на автомате, достал из кармана куртки мобильный телефон, отщелкнул замок и набрал номер полиции, коротко и чётко сообщив адрес и суть происшествия.

Дежурный экипаж прибыл на залитую теперь лишь зловещим пульсирующим светом мигалок набережную оперативно. Среди полицейских, вышедших из машины, выделялась фигура офицера Марата Сафина. Высокий, крепко сбитый, с усталым и невозмутимым лицом человека, повидавшего всякое, он первым подошёл к телу. Его взгляд, холодный и аналитический, скользнул по скамье, по отступившим в сторону охранникам, по лицу мёртвого парня, и он тихо, словно для себя, произнёс:

«Ну вот и всё. Финал».

Тишина, наступившая после отбытия экипажа, была густой и звенящей. Она давила на барабанные перепонки, контрастируя с недавним гамом праздника. Офицер Сафин медленно выпрямился, оторвав взгляд от бездыханного тела на скамье. Его спина ныла от долгого наклона, в суставах похрустывало. Он почувствовал на себе взгляды – испуганный, полный неотреагированного шока взгляд девушки с гитарой и растерянные, немного испуганные лица охранников. Они ждали указаний, следующего шага, как солдаты, оставшиеся без командира на чужой, враждебной территории.

Марат повернулся к ним, и его массивная фигура на мгновение заслонила собой уродливую картину. Его движения были лишены суеты, почти ритуально медленны. Он достал из кобуры на поясе не личный телефон, а тяжёлую, потёртую полицейскую рацию. Кнопка нажалась с громким, властным щелчком.

– Алло, дежурный, это офицер Сафин. На набережной, у каменной стены, труп мужчины, лет двадцать пять на вид. Вызываю группу судмедэкспертизы. Необходимо официально изъять тело и доставить к судмедэксперту для установления причины смерти.

В ответ несколько секунд шипел только эфирный шум. Потом в динамике раздался голос, сонный и раздражённый:

– Марат, ты в курсе, который час? Уже глубоко за полночь. А ты Баширова хочешь поднять? Он сейчас, небось, не в прозектуре, а у своей любовницы нежится. Если я его сейчас потревожу из-за какого-то бомжа, он мне утром такой пиздец устроит, что мало не покажется. Уволит, как миленького.

Сафин не изменился в лице. Он знал эту кухню, все её негласные правила и иерархии. Деспотичный главный эксперт Баширов был притчей во языцех. Он смерил взглядом неподвижное тело, мысленно отмечая характерные чёрные волдыри на сгибе локтя, восковую бледность кожи. Скорая могла бы констатировать смерть, а уж потом, утром, возиться с официальной бумажной волокитой.

– Понял, – голос его в рацию был ровным, без тени эмоций. – Тогда вызывай «скорую». Пусть констатируют. Я буду на месте, дождусь утра и официального вызова экспертов.

– Вот и славно, – пробурчал голос в рации, явно довольный тем, что конфликта удалось избежать. – Дежурную бригаду вызываю. Конец связи.

Эфир снова затих. Сафин положил рацию обратно в кобуру. Теперь его задачей было охранять место происшествия до приезда медиков. Он снова повернулся к телу, отгородив его собой от случайных зевак. Осмотр на месте не требовал спешки. При свете фонарика, который он достал из машины, он внимательно, не прикасаясь, изучил карманы плаща – пусто. Ни кошелька, ни документов, лишь ошметки табака и смятая пачка от сигарет. Волдыри на руках были огромными, как старые, так и совсем свежие, некоторые покрыты тёмной, почти чёрной коркой. «Баловался, – беззлобно констатировал про себя Марат. – Баловался часто и, судя по всему, чем попало. Не похоже на убийство. Скорее закономерный итог». Но протокол есть протокол. Тело необходимо было доставить в морг для официального заключения.

«Скорая» приехала не так быстро, как ему бы хотелось. Прошло около сорока минут, в течение которых Сафин металлическим, бесстрастным тоном взял краткие показания у девушки и охранников. Их рассказы были обрывистыми, пропитанными отвращением и страхом. Наконец, на набережную въехала машина с красным крестом. Двое санитаров, видавших виды, с усталыми лицами, выгрузили носилки. Их действия были отработаны до автоматизма.

– Очередной клиент? – пробурчал один из них, наклоняясь над телом.

– Да, – коротко ответил Сафин. – Констатируйте и готовьте к транспортировке. Утром заберет группа экспертов.

Санитары переглянулись. Поняли. Никаких реанимационных действий. Один из них нащупал холодную, одеревеневшую руку, попытался найти пульс на запястье, потом на шее. Вздохнул.

– Констатируем смерть. Время… два часа сорок семь минут.

Они ловко, без лишнего пиетета, перекатили тяжёлое, непослушное тело на раскладные носилки, защёлкнули фиксаторы. Траурный кортеж из двух человек и одной растерянной девушки проводил их взглядами, пока они загружали свой груз в чёрный пластиковый контейнер машины.

Только когда задние дверцы «скорой» захлопнулись, Сафин почувствовал, как напряжение немного отпустило. Он не пошёл к своей служебной машине сразу. Он простоял ещё минуту, глядя на пустую скамью, на которой осталась лишь тёмная, влажная вмятина от тела и невидимый, но всё ещё ощутимый шлейф смерти. Потом развернулся и направился тяжёлой походкой к своему «Мерседесу-Бенцу» – старенькому, но ухоженному, его личной крепости и убежищу.

Он сел на водительское сиденье, захлопнул дверь, и мир снаружи превратился в немое кино. Завёл двигатель, чтобы включить печку – ночь становилась всё прохладнее. И стал ждать. Он наблюдал в боковое зеркало, как медики заканчивали свои процедуры, как заполняли бумаги. Он ждал, пока они закинут его бедолагу, этого безымянного парня в кепке, в свою утробу и увезут его прочь.

Люди, еще задержавшиеся на набережной – притихшая пара влюбленных, запоздалый прохожий, выгуливающий тень своей собаки, – взирали на происходящее с отстраненной, почти одичалой настороженностью. Для них это было внезапным, зловещим кляксом на полотне вечерних развлечений. Чужой финал, чужая трагедия, без спроса вторгшаяся в их мир личных радостей и мелких забот. В бездыханном теле они видели не человека, а досадный инцидент, дурной знак, о котором постараются забыть до рассвета. А офицер Сафин, человек-кремень за тонированным стеклом своего, по их меркам, роскошного кокона, терпеливо ждал. Ждал, когда первые лучи солнца разбудят бездушную машину правосудия, чтобы дать этому безымянному кошмару официальное название и поставить бюрократическую печать: «Дело закрыто».

Первые лучи холодного, безжалостного солнца полоснули по набережной, превращая ночной карнавал в жалкое, выцветшее зрелище. Воздух, еще недавно пропитанный приторными ароматами сладкой ваты и жареных каштанов, теперь сочился речной сыростью и едким запахом свежей побелки. Повсюду, словно шелуха после пиршества, валялись смятые стаканчики, фантики, потерявшие блеск, и прилипшие к асфальту, как проказа, разноцветные конфетти.

И в самом сердце этого утреннего похмелья, у той самой каменной стены, теперь зияла пугающая пустота, огражденная кричащей желто-черной лентой, которая нервно трепетала на ветру, словно предостерегала: «Запретная зона. Вход воспрещен».

С первыми проблесками зари прибыли оперативники. Они вынырнули из утробы серых микроавтобусов, молчаливые и сосредоточенные, словно стая профессиональных хищников, вышедших на охоту. Их движения были отточены до автоматизма. Не тратя лишних слов, они быстро, почти синхронно, установили металлические треноги с лентами, очертив широкий прямоугольник, в который вошли скамья, прилегающий участок асфальта и часть клумбы. Место трагедии было вырвано из реальности, превращено в стерильный лабораторный образец.

Вслед за ними подкатил темно-синий фургон судмедэкспертизы. Из его недр вышли люди в белых защитных костюмах, больше похожих на скафандры космонавтов, их лица скрывали маски и очки. Призрачные фигуры в этом приземленном пейзаже. Достав из фургона блестящие алюминиевые кейсы, они приступили к методичному осмотру. Вспышки фотоаппаратов безжалостно выхватывали из утреннего полумрака жуткие детали:

На серой, изъеденной временем древесине скамьи застыло темное, маслянистое пятно – посмертный отпечаток человеческого тела, смесь пота, уличной грязи и отчаяния.