Официальный сайт автора: www.firestarter.website

Корректор Иванникова Наталья

Редактор Илья Чернецов

Дизайнер обложки Илья Чернецов

© Илья Чернецов, 2020

© Илья Чернецов, дизайн обложки, 2020

ISBN 978-5-4496-2731-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 0. Реанимация

Большое, отделанное кафелем помещение, в котором лежат умирающие люди. Более того, эти люди уже накрыты простынёй полностью. С головой. Что как бы намекает на то, что они мертвы. В реанимациях умирают от разных вещей. Кто-то от гангрены, кто-то от ожогов, кто-то от пули в голове. Объединяет этих людей одно – смерть. Именно смерть характеризует реанимацию как помещение и отличает от любых других больничных площадей.

Следующий «кабинет» после реанимации – морг. Место, в котором трупы разбираются патологоанатомами, моются санитарами перед захоронением, оформляются социальными службами, если не было родственников. Такая упаковочно-сортировочная для трупов. Людей, умерших в реанимации.

Так чаще всего происходит. Изредка, конечно, людям везёт, и их перевозят в палату. Происходит это где-то в одном случае из тысячи. Да, расклад довольно неприятный. И тех, кто здесь не был, это шокирует. Но уверяю вас, местные санитары вполне обыденно относятся к таким вещам. Жмуром больше, жмуром меньше – какая разница?

В реанимации холодно. И если ты целый день таскался по жаре, то тебе будет приятно здесь оказаться. Минут на десять, не более. Потому что оборотная сторона этой прохлады… Конечно, смерть. Здесь холодно просто потому, что в тепле трупы гниют. Это не морг, да, но подавляющее большинство лежащих здесь «людей» уже трупы. С очень высокой долей вероятности. Слово «жизнь» здесь актуально только в отношении персонала. Для тех, кто накрыт простынёй, слово «жизнь» здесь возможно только в соседстве со словом «случайно».

Если спросить работников больницы о том, что такое реанимация, они никогда не подтвердят того, что написано здесь. Они произнесут формулировку, согласно которой реанимация – довольно занятное место, где люди обретают второй шанс. Но если кто-то из них серьёзно заболеет и получит возможность оказаться в реанимации, то, конечно, не станет надеяться на мифический «второй шанс». И вот это уже – реальный расклад.

Реанимация не лучшее место, в котором можно проснуться. Говорю об этом с полной уверенностью потому, что я вообще просыпался в разных местах.

На этот раз я проснулся в реанимации.

И если вы выбираете, где вам проснуться, советую не рассматривать реанимацию вообще. Потому что у кого угодно крайне мало шансов проснуться в реанимации. Здесь велик шанс умереть.

Мне Господь дал шанс выжить. Я им воспользовался. Радости мне это не принесло.

Потому что, проснувшись, я посмотрел на себя. И мне стало страшно.

Моё тело. То единственное, в котором я родился, в котором пережил приятные моменты и испытал потрясающие эмоции. Одно на всю жизнь тело, которое я не выбирал, но без которого не было бы меня. Оно замотано бинтами, из него торчат трубки, оно сильно похудело, кожа на нём бледная, сухая, безжизненная. Его мышцы настолько ослаблены, что титанических усилий стоит снять с себя простыню. После чего совершенно не остаётся сил, чтобы подняться с кровати-каталки.

Я понимаюс вдруг, что со мной произошло нечто из ряда вон выходящее и что теперь не будет так, как было прежде.

В этот самый момент сквозь туман, наполняющий мою голову, начали простреливать воспоминания. Одно за другим. Кадры, сложенные в сцены, сцены, сложенные в эпизоды, эпизоды, сложенные в самое неприятное воспоминание в моей жизни. В опыт, который мало кто пережил и мало кто бы хотел пережить:

…

Меня тащат по грязно-зелёному коридору с мерцающим серым светом. Это не люди, хотя у них есть руки, ноги, тела. Они голые, бесполые, их кожа фиолетового цвета. Они чрезвычайно мускулисты. Они сильные. Я ощущаю их власть над собой и совершенно не могу возразить. Атмосфера гнетущая, но в воздухе нет никаких эмоций, я ничего не испытываю. Я просто есть, и меня несут. Не знаю, куда и зачем, но мне всё равно. Просто всё равно. Безразлично.

…

Я в помещении, наполненном этими существами. И то, что происходит дальше, мне уже не безразлично, а само безразличие пугает до глубины души, до самых потаённых её мест. Тех, о существовании которых я даже не догадывался. Этот страх пронизывает меня, пропитывает, он часть меня и, как вирус, распространяется по всему моему существу, заражает душу и всё то, что любой человек мог бы назвать «Я». Потому что эти бесполые, обнажённые, фиолетовые существа с прекрасно развитой мускулатурой разрывают меня на части. Это больно. Это так больно, что не могу терпеть ни секунды этой боли. Эта боль – физическая, ментальная и духовная одновременно. Невыносимое отвращение, рвотный позыв в завершающей стадии, который никак не может реализоваться и застревает в горле, не давая дышать, доставляя дискомфорт. Такое до боли противное ощущение, как будто тебя должно вырвать твоими лёгкими. Они постепенно отрываются от внутренностей, продвигаясь вверх по глотке, на выход. Но застревают в горле. И ты не можешь дышать. Одновременно с этим тебя всё ещё рвёт твоими лёгкими. Ощущение органов, отрывающихся и скручивающихся внутри тебя в клубок. Ощущение крови, превратившейся в песок, и затвердевших вен, не способных больше гнуться. Ощущение глубокой, бездонной тоски и дикой потребности реветь, что невозможно. И это омерзительное, грубое ощущение абсолютной беспомощности, немощи, невозможности сделать хоть что-то. Ты всё ещё в своём теле, но уже не хозяин ему. Ты можешь только чувствовать то, что с тобой происходит. Насколько бы возмутительные вещи с тобой ни происходили. Безысходность. Бесконечная, всеобъемлющая и необратимая. Руки, ноги, голова, живот, моё тело рвётся на куски существами без ртов. Многослойная, беспрекословная, властная боль и опустошающее безразличие. Огромное помещение, битком набитое фиолетовыми существами, безмолвно рвущими моё тело, потрошащими мой дух, пронизано безразличием. Нет, не наплевательским отношением, не бесчеловечностью, не злобой. А безразличием. Полным отсутствием эмоций. Вакуум.

…

Это происходит целую вечность. Время не существует. Есть только этот момент, насыщенная боль, полное отсутствие возможности что-то изменить, власти над телом, безграничная власть над твоим телом чужих существ и твои ощущения в качестве зрителя, который в то же время главное действующее лицо.

…

Постепенно я вспомнил всё, что происходило со мной за эти четыре бесконечных дня комы. Полную картину всего настоящего ада. Это было самое страшное, что мне удалось пережить в жизни. Нечто настолько страшное, что теперь я даже не представляю, существуют ли какие-то границы реальности.

 
                                               ***
 

Моё тело. Моё некогда прекрасное тело. Что с ним стало?

Оно обмотано бинтами, бинты пропитаны кровью, из меня торчат трубки.

Когда я последний раз видел себя в зеркале, это было почти два метра здорового белого парня, без признаков жира. Хоть по телевизору показывай. И в армии отслужил, ничего не случилось.

А что там сейчас под бинтами? Может, инвалидность, ведь свободно может. Или всё обожжённое, раскуроченное.

А что теперь будет? Как я буду теперь жить? Это же теперь навсегда. А если там всё вообще плохо? Как быть? Что делать? Я серьёзно. Как дальше жить со всем этим? Это же моё единственное тело. У меня нет другого. Это мой единственный ресурс. То, через что я живу. Как так? За что? Почему, блять, со мной произошла какая-то неведомая хуйня, после которой я весь в бинтах и, может, вообще инвалид?

Я плачу. Прямо навзрыд. Ведь у меня нет ничего другого. А с этим я уже ничего не поделаю. Это горько! Этот факт, который я должен просто принять. На тебе! Получи, распишись. Это моё тело, пидарасы! Моё единственное тело!

Мне 22, и ничего уже не вернуть обратно. Я покалечен! И этого уже не изменишь, понимаете? Это просто есть. И это – кусок мяса, завёрнутый в бинты.

Вот она, необратимость. Невозможность вернуть что-то, что очень хочется вернуть.

Всё, не вернёшь.

Что бы там ни было под бинтами, другого нет.

Как только я представил, что там может быть под бинтами, мгновенно сунул руку между ног и выдохнул:

На месте! Целый! Мой мальчик! Спасибо, Господи!

Ну, кое с чем порядок. Это ок. Руки на месте, ноги. Голова!

Вообще-то если посмотреть критично, то только корпус. И то до пояса. Конечности просто худые, это отъестся. Слабость? Опять-таки еда. А если я теперь не могу нормально есть? Если теперь всю жизнь сосать через трубку?

Как хочется сигарету!

Лёгкие. Надеюсь, я смогу курить. Дышать сложно, булькает. Фу, бля, как больно кашлять. Как будто лёгкими кашляю! С сигами точно придётся повременить. Их просто никто не даст, а сам я в таком состоянии никуда не смогу сходить за ними. Дерьмо.

Заглянуть бы под бинты, но даже чуть потрогать больно. Пиздец там, наверное.

Даже если всё более-менее, по-любому из жизни выпал. На месяц, не меньше.

Твою же мать, а. Твою же мать!

 
                                              ***
 

После саможалений проснулся организм. Это принесло облегчение, т. к. отодвинуло остальные мысли на задний план. Я безумно захотел есть. Лёжа в морге, окружённый трупами, я захотел есть.

– Эй!

Тишина. Никого нет. Возможно, меня никто не слышит. Возможно, сегодня выходной и дежурная сестра смотрит сериал, в котором брат сестры мужа тёти находит на своей заднице родинку в виде тюленя, едущего на гусе в Данию, что доказывает какие-то потрясающие вещи.

– Эээээээээй!!!!!

Я крикнул и решил не дожидаться чуда, а самостоятельно встать, покинуть это мрачное помещение и дальше – по обстоятельствам. Пока я вставал с кровати-каталки, послышались шаги. Отлично. Потому что я совершенно не знаю, как отключить от себя все эти провода. Я, конечно, видел в кино, как персонажи просто отрывают их от себя, но, чёрт возьми, эти провода воткнуты в моё тело иглами. Здоровыми, сука, толстыми иглами.

Заходит сестричка. Не моя сестричка, медицинская сестричка. Хотя у меня вообще-то есть сестра. Но сейчас не о ней. Маленькая, хрупенькая медсестричка в коротеньком белоснежном халатике, отлично обтягивающем маленькую круглую задницу и небольшие же титюшки. Вдуть захотелось мгновенно. Обычно самки в больничных халатах меня не возбуждают, потому что ассоциируются с лечением, а значит, с болезнями. Но у этой как-то всё ладно сложено, аккуратно. Или давно не трахался?

– Что вы делаете? Немедленно ложитесь. Вам нельзя вставать.

Похоже, я не в её вкусе. Или холодно?

– Я очень голоден, – говорю, стараясь держаться непринуждённо и бодро, как будто полон сил. Потому что, хуй его знает, может, получится вдуть. А какая девушка захочет, чтобы ей вдувал полутруп?

– Ложитесь, всё будет, – говорит она, протягивает руку к моему паху и… Вытаскивает из члена длиннющую трубку толщиной в мизинец!

Твою же мать! Какого хрена в моём члене торчала эта срань? И почему она такая здоровая? И почему она вросла? Блять, как же неприятно!

Я несколько вскрикнул, желание вдувать пропало, а сестричка повезла меня прочь из этого сраного, трупного места.

 
                                              ***
 

Меня везут по длинному коридору, перед глазами плывут длинные белые лампы, периодически коридор заканчивается поворотом, и начинается новый коридор. Мимо меня проходят люди в белых халатах, я слышу обрывки разговоров между врачами, между пациентами, фразы, произносимые пациентами врачам. Например, о том, что горячее молоко лучше на обед, а кефир на завтрак.

Невозмутимый санитар, сменивший медсестричку в коротком халатике сразу на выходе из морга, катит меня всё дальше и дальше в неизвестном мне направлении. А тем временем в моей памяти всплывают новые сцены из моей прежней жизни:

…

Драка. Между мной и какими-то парнями. Их много. Крики. В моё прекрасное лицо летит острое, блестящее лезвие ножа. Вот-вот оно воткнётся мне в переносицу. Время замедляется, я смотрю на это лезвие и каким-то машинальным чудом перехватываю бьющую руку.

…

Короткий, яркий, запомненный в деталях эпизод с лезвием. Он отпечатался в памяти, как оттиск фамильной печати на мягком сургуче.

…

Удар под колени сзади, словно кто-то всем телом прыгнул на ноги. Я падаю на спину.

Я на спине, в меня летят удары. Ногами и руками, как из пулемёта. Не успевает долететь один, уже летит другой. Боли нет. Только злость, адреналин и ненависть. И дикое желание сохранить нос. Я закрываю его руками, тело остаётся беззащитным.

…

Мой нос, который очень мне нравится, который пережил массу неприятных приключений и сохранил правильную форму. Руками хирургов, конечно. Когда мне ставили его на место в последний раз, я попросил врачей сделать его неломаемым. Люблю свой нос и ненавижу каждого пидараса, который пытается ему навредить. Поэтому нос – единственное, что я закрываю.

…

Острый, злой, наглый нож входит в грудь слева. За доли секунды медленно и уверенно он проникает в моё тело, прокалывая сердце сантиметр за сантиметром. Как в тёплое масло, как само собой разумеющееся. Как нечто простое и обыденное. Как будто так и должно быть. Тут-то всё и остановилось. Чем глубже проникает нож, тем меньше остаётся надежды на жизнь. Он выдавливает её. Всё теряет смысл. Тело залито горячим, свет меркнет.

…

Ночь. Зима. Тишина. Обледенелые, чёрные ветки деревьев. Я лежу на белом снегу в луже собственной крови. На лицо мне падают снежинки, жизнь, пульсируя по инерции, выходит из тела. Идеальная смерть.

Но меня поднимают, остатками сил я говорю:

– Меня пырнули…

И выключаюсь.

…

Отлично запомнил эту фразу. Странно, я никогда не использовал слова «пырнуть». Никогда. Но вот когда это произошло, я использовал именно это слово.

Каталку завезли в лифт. Поехали. Специальный грузовой больничный лифт. Едешь в нём и ощущаешь движение каждой шестерёнки, что приводят его в действие.

…

Машина. Переднее сиденье. Тело залито горячим. Из моей груди плотной струёй выливается кровь. Изображение расплывчато, и боль – дикая, нестерпимая. Бессвязная речь, туман, незнакомая девушка нежно и мягко успокаивает, ласково гладя меня по голове. Тьма.

…

Что за баба? Откуда взялась? Мы были с девчонками, но отправили их домой, когда всё началось.

Каталку завозят в палату. В палате сидят люди, угрюмо и молча разглядывая свои тапки. Тишина угнетает.

– С чем?

– Ножевые.

– Хуёво…

И снова тишина.

Базару ноль, не лучший расклад.

…

Меня выгружают из машины.

– На кой привезли этот труп? Выкиньте где-нибудь, – слышу я чей-то голос.

Это кто-то спрашивает у тех, кто меня привёз. Надеюсь, этого гандона как раз и выкинут где-то, когда он будет умирать.

…

В палату заходят санитары. И увозят меня обратно в коридоры. Завезли не в ту палату, вернулись и оперативно исправляют свою ошибку. Ну и славненько, а то эти угрюмые уёбки совсем не произвели на меня впечатления.

Снова коридоры, лампы, светло и спокойно.

…

Уже на каталке, но ещё в одежде, адская боль. Хотя какая там адская? Адская будет позже.

На меня наваливается Мазик, тот чел, из-за которого всё и произошло.

– Всё будет заебись. Не умирай, братан, – настраивает он меня на позитивный лад, выдыхая мне в лицо пары перегара. Как дракон, который пульнул струю огня не из, а в себя.

– Мазик, дебил, свали, – с трудом выговариваю я.

В этот самый момент какое-то совершенно демоническое воплощение бюрократической машины начинает грузить меня абсолютно левыми вопросами:

– Имя, фамилия, отчество, место работы, домашний телефон? Как? Что молчишь?

Уродливое порождение далёкой от совершенства системы, сидящее за стойкой регистратуры и задающее бессмысленные вопросы. Вносящее ответы на бессмысленные вопросы в бесполезные карточки, выполняющие лишённые смысла цели.

Как? Ну как ты пропустила свою очередь на раздачу мозгов? Как ты её проебала, чучело?!

– Корова ёбаная, я умираю тут, говно ты!

То есть должно же быть понятно, что я умираю, и последнее, что меня заботит – это номер моего домашнего телефона.

Мазик и Нава, типочки, которые со мной, отвечают на её вопросы, заполняют бланки, пока я тем временем тухну с каждой секундой, как догорающая свеча. Забавная ситуация, верно? Хотя реально в этом нет ничего забавного. Взять бы в тот момент её голову, сунуть ей же в очко и выбросить всё это на мусорку.

Пока бланки заполняются, сраная овца выполняет свои должностные обязанности, за что, кстати, получает зарплату, которой не хватает даже на лечение зубов, я лежу в этой каталке, испытывая охуительную боль и ощущая кровь, вытекающую из моего организма. Такое чувство, как будто сама жизнь, пульсируя, покидает тело.

– Сначала напиваетесь, потом дерётесь. Кто тебе виноват?

Откуда ты такая умная взялась? Такая морально подкованная. Такая разумная и прагматичная. И ок, раз уж ты именно такая, то какого хрена ты сидишь в сраной приёмной, а не читаешь лекции в Принстоне?

– Иди нахуй! Пиздуй, сука, нахуй! – говорю я ей. И, кстати, это нужно было сделать в самом начале. Желательно сопроводив фразу размашистым локтем в центр лица. Но какой там локоть, когда я не могу разогнуться?

Опять Мазик со своим перегаром:

– Братуха, всё нормально, ты сможешь, ты вырулишь.

И так ведь и наваливается. Ну понятно, ноги не держат, бухой же. Дебил, блять.

– Мазик, еблан, съебись нахуй! Ты тупо меня раздавишь сейчас!

А потом у меня перед лицом оказывается бланк и ручка:

– Подпишись.

Думаю, если бы я отказался подписываться, меня бы оставили на улице.

 
                                               ***
 

Другая палата. Меня выгрузили с каталки на кровать отвратительного качества. Пружины настолько слабые, что тело проваливается чуть ли не до пола. Думаю, это как-то связано с тем, что главврач ездит на отличном автомобиле, хорошо питается и отправляет своих детей в качественные вузы.

В палате чисто, просторно. Три мужика сидят на своих кроватях. На вид чуть более коммуникабельные, нежели предыдущие.

Когда санитары уходят, один из мужиков начинает рассказывать, как прошлой ночью увидел у себя на груди таракана. И как однажды, когда он лежал в другой больнице, одному мужику таракан залез в ухо.

– И этот таракан так скребётся, как будто ломом кто-то в ухе ковыряет. Это он так говорит, я-то не знаю, мне ни разу не залазил, – говорит этот мужик.

– И что потом?

– Вытащили потом.

Тем временем я наблюдаю в своей памяти последний и самый ужасный пазл из моей прошлой жизни:

 
                                               ***
 

Операционная. Я лежу на столе. Голый. Передо мной большая железная лампа с кучей огоньков.

Вокруг меня врачи.

Боль уже часть моего бытия настолько, что я к ней привык. Я окончательно измотан и даже не держусь, я просто жду, когда это всё закончится. Я не просто готов к смерти, а просто понимаю, что скоро умру. И этот факт меня никак не трогает. Наконец-то конец.

Меня привязывают к операционному столу, вставляют в рот плотный тканевый валик. Неожиданно доктор подносит скальпель к моей груди и рассекает её, оставляя ровные срезы моей плоти по обе стороны лезвия. Плевать. Холодный скальпель скользит по моей груди, и мне просто всё равно. Мне больно, ощущения живые, полноценные, зрелище пугающее. Но мне просто всё равно. Безразлично.

Как я узнаю позже, в этот момент моя жизнь висит на волоске. То есть шанс есть. Для меня факт существования шанса ничего не меняет. Что умру, что буду жить – без разницы.

Наркоза нет. Моё сердце на последнем издыхании от повреждений, и наркоз его просто убьёт. Режут на живую.