А насчёт де-юра утверждения этого факта, то тут не урегулированы ещё некоторые формальности с его строптивым папашей Феодосием первым, выжившим из ума стариком, всё не желающим оставлять свой монарший пост по весьма резонной причине для обоих сторон это возникшего на ровном месте конфликта, из-за его большой забывчивости. Забывает Феодосий пока что король, а наряжается он прямо как королева, в ажурные чулки и шмотки аки платье (и здесь повестка дня не обошла стороной монаршие структуры управления государевыми умами), что пора бы честь знать и освободить место для управление страной, свой трон, молодой поросли, и всё гад цепляется за своё место и при этом очень умело это делая, играя на противоречиях на будущее своего трона среди своих наследников. Которых было не пруд пруди, а для монаршего престола более чем достаточно в лице двух принцев. Где Феодосий второй был хоть и первым по возрасту претендентом на престол и значит в ближайшем обозримом будущем более предпочтимой фигурой, но его брат близнец (не в физическом плане, а чистотой своих помыслов и взглядов на своё и престолонаследие будущее), как же быть без такой трагедии и интриги для монаршего престола, принц Ланселот по требованию этого на выдумки горазд брата наследника престола Тутси, как опять же он гад шутит, а так-то он носит вполне благообразное имя принц Альберт, кто уж сильно не страдал, а за него страдали все остальные, изобретательностью своего ума, который вдруг себе втемяшил вот такую глупость и чуть ли не переворот в правилах престолонаследия. – С какой это стати Феодосий должен занять трон, когда он недостоин такой большой чести. А считать своё имя за тот самый аргумент (раз меня назвали в честь короля, то это знак моей королевской судьбы), который становится пропускным билетом к трону, уж слишком наивно.

А вот почему Феодосий всего это недостоин, то тут можно не одного только Альберта не спрашивать. А зайди в какие-нибудь доки и спроси первое же попавшее лицо о том, кто более чем достоин навязывать ему свои мысли, то после того как ты в себя придёшь, оказавшись на грязной мостовой, после навязывающего свою точку зрения удара интеллекта этого интервьюируемого тобой лица, ты более чем задумаешься о такой арифметике престолонаследия.

И как людьми, знающими толк в политических манипуляциях и интригах на почве родственных связей, то наличие двух таких центров принятия решения насчёт будущего устройства государственного аппарата управления, – и всё это находится в подвешенном состоянии по воле бога сказали бы люди отсталого мировоззрения на ход сменяемости дня и ночи, а также жизни и смерти, а так-то всему причиной человеческая инсинуационная модель систематизации жизни, и её сейчас представляет строптивость и неуёмная жажда жить и ею всех тут мучить, короля Феодосия, – всегда несёт собой большие сложности в определении будущего государственного устройства.

А так как и в этом деле никогда нет единства мнений, то на этом ровном месте всегда возникает столько всяких противоречий, что никто окончательно не знает, чья партия в итоге власть в свои руки возьмёт. Ну и учитывая то, что на этом поле политического действия и сражения действуют всё больше люди капитального мироустройства в себе, то получается так, что они не делают все свои ставки на одно лицо, кладя все свои капиталы в одну корзину. И тут как монета ляжет. И не только в руках принца Альберта, определяющего свой дальнейший путь с помощью такой монеты, держа её в постоянной готовности в своих руках, чтобы для себя и для всех остальных наметить свой дальнейший путь.

– А сегодня мой путь лежит к этому типу, Терентию. – Бросив монету и убедившись в том, что она следует за его мыслью, рассудил Альберт, не сводя своего взгляда с заголовка утренней газеты, где на весь белый и не только так не толерантно свет, по чём есть честили его брата Феодосия, выставленного этим Терентием дурак-дураком. И Альберт от радостного возбуждения даже сперва порывался пойти навестить своего брата и поинтересоваться у него о его самочувствии.

– И главное надо поинтересоваться о судьбе картины Малевича-некст. – А вот эта мысль прямо взбудоражила своими перспективами Альберта, вспомнившего предысторию выхода на первый план взглядов на современного искусство в лице этой картины у его брата, решившего таким образом отметиться в глазах своего папаши, здравствующего короля Феодосия, кому в качестве подарка на именины и предназначалась это картина. А всякие коррупционные схемы, которые сопровождали информационный шум вокруг этого мероприятия по приобретению этой картины, то это дело второстепенное и куда без этого, когда доходы венценосных особ тоже благодаря инфляционным процессам снизились.

– Что уж тут поделаешь, – разводят свои липкие руки кровопийцы банкиры, оправдывая свои сверхдоходы, – таковы основополагающие, физические законы жизни. Коим подчинены, и мал, и стар, человек самой гнусной социализации и нечета ему венценосная особа. Все они подвержены давлению сил инфляционных процессов. И это к сожалению неизбежно и неотвратимо.

– Почему? – а вот непонимание Альбертом вот таких очевидных вещей, физических законов обесценивания жизни человека, по своей сути являющимся тем же жизненным процессом, ведущим человека к смерти, прямо обескураживает его доверенное лицо по ценным бумагам, Кузьму Продкова-Ротшильда, и найти в своей голове не могущего причин для объяснения себе и самому Альберту, откуда в нём такая анархическая арифметика взялась. Что же касается самого этого вопроса, то и здесь Кузьма, который Ротшильд, не может найти для себя доводов довести до сведения Альберта истинных причин вот такого кругооборота вещей и событий.

Он же не спрашивает, хоть когда-то и спрашивал, с чем связано вот такое мировоззрение его родителей на себя, уделивших только раз до жизни и в жизни к нему внимание, наделив вначале его правом на жизнь, а затем наградив таким, много каверзных вызывающих вопросов именем Кузьма. Уж совсем не похожим на имена их фамильного древа. Что даёт повод для его беспокойства в сторону легкомысленности взглядов, а затем поведение его благоверной матери, решившей вот таким кардинальным образом указать своему супругу на наличие у неё своего отдельного мнения и взглядов на их будущее. И бл*ь, Теодор Ротшильд, тридцать девятый из колена Ротшильдов Теодор, вынужден был, скрипя зубами, принять достойно право своей супруги на своё мнение, хоть оно и несло измену всему его прежнему мировоззрению.

Но Теодор не был бы Теодором Ротшильдом, если не внёс свою поправку в это утверждаемое своей легкомысленной супругой будущее. И эта его поправка относилась к имени отпрыска личного мнения Анны Ротшильд, супруги Теодора, в девичестве Морозовой Анны Савовны.

– Тогдась нарекаю его Кузьмой. Как ты того и хотела, Анна на шее. – Вот такой фортель выкинул с именем своего наследника всех своих жизненных утверждений Теодор Ротшильд. В данном случае видимо слишком замудрив в своей изощрённой на месть изобретательности, что на него отчего-то все косо смотрели, когда в его присутствии представляли Кузьму. Начав при этом хмурить лбы и задаваться вопросами: Откуда такое поветрие у Теодора обретать своё будущее с восточным соседом.

Но как буквально скоро, через оффшорные эмитенты новостной политики узрело в движение мысли, то Теодор, как это было на него похоже, вновь всех опередил дальновидностью своих взглядов на будущее, связав его и свои капиталы с востоком. И теперь его слова: «Солнце всегда восходит с востока», когда-то никем не понимаемые и вносящими сумятицу в головы людей, ведущих свою капитализацию несколько веков, обрели для себя то самое значение, которое раньше всем не давало покоя своей туманностью, а сейчас не даёт уже завистливого покоя.

– Таковы законы жизни. – Как-то удручённо, без надежды на другой состав жизни, говорит Кузьма. На что Альберт смотрит с сомнением, и он отчего-то уверен в том, что Кузьма тот ещё прохиндей и он от него что-то скрывает.

– А как насчёт того, чтобы изменить эти законы жизни? – задаёт провокационный вопрос Альберт по своему непониманию, как это всё делается в коммерческой жизни, или тут имеет место что-то более сложное. И Кузьма Ротшильд, пока что держа в уме второй, более для себя опасный вариант, принимает за основную версию первый вариант.

– Боюсь, что нельзя. – Фигурально разводя руками в сторону такой несправедливости жизни, которую и он сам терпеть не может, говорит Кузьма, ожидая от Альберта принятия такой неизбежной действительности. Но куда там, Альберт так уж воспитан, что для него не существует никаких авторитетов, и он пока сам на своей шкуре не убедится в том, что он не совсем бог, а только к нему приближен по некоторым функциональным началам, он, бл*ь, от тебя не отстанет.

– И кого вы боитесь? – А вот это был очень глубоко копающий и идущий вопрос Альберта, прямо всё в глубине Ротшильда переворачивающий от неожиданности увидеть, что он вдруг оказался в одном шаге от раскрытия самой великой тайны банкиров – порождения инфляции, ведущей почему-то к росту доходов банкиров и одновременно обесцениванию жизни человека (хотя в ценах она растёт). И за раскрытие этой вселенской банкирской тайны, его, и не посмотрят, что Ротшильда, ждёт полнейшее отлучение от связей с жизнью.

– Никого я не боюсь. – Фальшиво пытается всё обратить в смех Кузьма. – Это такой оборот речи.

– Оборот речи, говоришь. – Говорит Альберт, и по нему видно, что он ни одному слову Кузьмы не верит.

– А что скажешь насчёт вот такого моего аргумента. – Берёт вновь слово Альберт. – Если, к примеру, физические законы, того же всемирного тяготения, в праве и в своей возможности отменить или переписать высшая сущность, тот же бог, то законы человеческого интеллекта, к которым относится и закон кругооборота физических ценностей в лице тех же денежных средств, во власти человека изменить. Как тебе такая логика? – ставит Кузьму в безвозвратное положение Ротшильд. И пойди найти теперь, чем его эту логику переубедить.

И вот же чёртов сукин сын Кузьма, он нашёл аргумент, что б перебить этот ход мысли Альберта. – От того мы и не верим в бога. – Не в бровь, а в глаз бьёт Альберта этим своим откровением Кузьма Ротшильд, раскрывая перед Альбертом секрет своего банкирского успеха и могущества.

– Ладно, убедил. – Усмехается Альберт, отпуская Кузьму, но не в коем случае своего брата Феодосия, вон чего себе надумавшего, вложить в подарок их между прочим общему отцу, столько будущих посылов. И как не самый, а самый чёрный квадрат Малевича (ну и что, что некст), несёт в себе столько очень туманных посылов и знамений на твоё будущее. И в него можно столько вложить закамуфлированного и в тебе нереализованного по вине или благодаря тому человеку, в кого этим подарком сейчас столько вкладываешь, что одаренный этим подарком человек, в данном случае король Феодосий, и уснуть больше никогда не сможет спокойным сном, тем самым приближая Феодосия к вожделенной цели всего этого мероприятия.

– Ну смотри, Феодосий, как бы тебе самому не встал боком этот, так называемый чёрный квадрат современного Малевича, со знаковым именем Надскрёбышев. К тому же фигурального исполнения и фигуры речи. – Ещё тогда, при первом сообщении Феодосия о выборе такого подарка другому Феодосию, тому, что по важней и по старше, понимая, что того никак не переубедить остолопа, Альберт, бл*ь, получается, что накаркал ему. И сейчас Феодосий в первую очередь его обвиняет во всём случившемся. И не как фактор суеверного фатализма, а Альберт во всём этом деле имел свой интерес и выступил организующим все эти беспорядки лицом. Из чего делается один логический вывод. Если переубедить Феодосия никак нельзя, а оправдываться Альберт не собирается, то нужно всё это дело возглавить своим дальнейшим участием. То есть найти этого Терентия, и…А там посмотрим.

Феодосий и его замыслы

А на что посмотрим, то Альберт пока что не может отвести своего памятливого внимания от краеугольного камня всего этого закрутившегося с Феодосием и людьми вокруг него события. Физического воплощения в форме искусства всего того, что человек в себе не может сдержать и из него всё это так и прёт и рвётся наружу, в сторону изваять что-нибудь (что есть обратная сторона сломать что-нибудь природное), или же обрисовать случайным прохожим ситуацию с собой, и вы, мол, мил человеки, даже не думайте меня игнорировать и со мной, и моим талантом всех цеплять не считаться, а если в общих, объединяющих все эти действия словах, то доказать всему миру, что с ним нужно опять же считаться по крайней мере.

А взгляд человека на искусство не меньше вызывает споров и диаметрально-противоположных и критических взглядов на него, нежели само искусство, за которое не всякое твоё творение можно принять, признать и сойти (что за хрень такая?! Искусство! Во бл*ь, искусство). И вот тут-то и возникает один из самых архиважнейших вопросов, касающихся этой проблемы, порождённой человеческим разумом, не знающего успокоения. По какому критерию определять, что перед тобой, искусство, блажь удручённого собственным абсолютизмом разума, или просто бытовая поделка, целью которой является скрасить интерьер твоей жизни, и какой мерой всё это мерить, хрен его знает. И тут первое, что приходит на ум при выяснении этого вопроса, так это алгоритм определения ценности того или иного продукта. А именно торговые отношения, через которые как бы рождается цена выставленного на продажу, к примеру, продукта. Вот только искусство – это не предмет первой необходимости, без которого можно запросто прожить, и здесь необходим какой-то иной подход.

А из этого следует, что в продукцию искусства, его творческого потенциала, в первую очередь вкладывается субъективизм его создателя, в котором он пробует, местами не безуспешно, отразить требования своего сердца и души, и параллельно ему та же категория ума приобретателя этого объекта искусства, которому пришлось по душе и сердцу то, что в себе не смог удержать этот талант изобразительного или другого тематического искусства. И если этот объект искусства, если использовать для объяснения современный язык общения, набирает для себя критическое количество лайков, то он, пожалуй, имеет свою вероятность стать шедевром.

И как из всего этого выходит, то каждое время налагает свои взгляды на искусство. И больше всего подвержено влиянию конъюнктуры времени, то это изобразительное искусство, являющее окном в современный мир. Ну а учитывая то, что задачей всякого художника является его желание своими откровениями поразить, а лучше потрясти зрительскую публику (и доказательством чему служит то, что движущей силой всякого таланта является его гордыня и тщеславие, как бы это не прискорбно говорить, ведь все таланты такие грешники, раз бросают вызов самой природе творения), то их мировоззренческий реализм изображения действительности подчас проходит через фильтры сна разума, который, как все знают, рождает чудовищ. Что как раз и нужно современному зрителю, пресыщенному до предела реалиями современного мира – предельным насыщением среды существования человека информацией. И что его хоть что-то трогает, так это что-нибудь из ряда вон выходящее.

И как в своё время Малевич поставил в тупик искусствоведов и его зрительный нерв своей дислокацией цветовой гаммы порождения реальности в отдельно взятой части света и полотна, где всей этой иллюминации цвета и фантазии художника портретиста реальности и анархиста будничных дней, склонных к вечере, сопутствовала аура из взведённых на тебя в курках маузеров, так и в нынешнее время, по своему революционное, как минимум, беременное революцией, возникла необходимость в своём Малевиче, но только некст. Где бы его картины открывали окно не в безрадостное и неизвестное, всё в потёмках будущее, – нынче обыватель демонстрирует в себе бессмертие и бесстрашие через тот же новый алгоритм современного откровения камин-аут, открывающего для него ворота в земной рай (а другого рая и нет для атеиста, о чём почему-то никто не упоминает в своём откровении), – а они бы стали окнами в этот новый, фантастический мир (вот почему такое распространение в жизни получили окна в виртуальный мир; но там всего не пощупаешь).

И картина нового Малевича, Малевича-некст, под именем которого себя позиционирует Надскрёбышев, большой талант находиться для вас в нужном месте и в нужное время, что и есть самое важное качество программиста реальности, как определяет значение всякого художника Надскрёбышев (Малевич-некст), где он выхватывает из этой реальности, даже не само это место в этой позиции времени, а он ухватывает суть этой точки значения, перекладывая всё это на полотно, как бы оцифровывая эту реальность, за которую и вокруг которой разгорелся весь этот сыр-бор, и в самом деле была до предела реалистичной, представляя из себя реальное окно в мир. И это была не фигура речи, как бы выразился Феодосий или Альберт, а буквальное окно в этот и тот мир фантазии. Единственное, что оно было небольшое по своему размеру и в специальной рамке, чтобы придать этому шедевру, больше драматического, чем изобразительного искусства, условность его определения как объект искусства, а не то что вы подумали: Кто опять окно выставил и за собой не убрал.