– А ты это, чего вносишь дисгармонию в учение своего учителя. Зенон, видишь ли, на входе стоически отстаивает постулаты своего учения, а ты тут, невзирая на него, восседаешь в наслаждениях. – Заржал Платон, за чьей широкой грудью послышались смешки его всегда с ним учеников.

– Ну, застой случается в головах, а не в ногах. – Ответ Клеанфа заставил побагроветь Платона от такого мудрствования его более удачливого по рингу противника. От чего Платон, сам себе не признаваясь, всё чаще обращал свой взор на философию, в которой этот последователь школы стоиков Зенона, как оказывается, тоже умеет его крыть.

– Не знаю, чья философия сильнее, но скажу одно, чтобы выстоять и не поглупеть, слушая твоего Зенона, надо иметь столько же счастливой удачи, что и на ковре в схватке с самим Гераклом. Где, впрочем, и она не поможет. – Платон, когда волнуется, всегда переводит любую схватку в партер, что совершенно не мешает ему трястись от смеха.

– Я бы, сделал одно не маловажное уточнение. Выстоять и не посчитать себя за глупца, это как раз уже есть первый шаг к мудрости. – Клеанф, выговаривая потихоньку слова, уже заставляет Платона трястись не от смеха, а от бешенства.

– Ну, видимо Аристон, не выдержал наплыва этой мудрости и поэтому, как только твой учитель отвлекся на болезнь, быстренько и покинул его школу. – Озлобленность Платона, заставляет его вытаскивать на свет грязное белье и таким грязным пиаром, крыть своего противника.

– Пути глупцов предопределимы. – Последовал ответ Клеанфа, для которого напоминание об Аристоне, бывшем ученике Зенона, переметнувшимся от него, тенью легло на Клеанфа. А ведь ему симпатизировало отношение Аристона к театру, заявлявшему, что мудрец должен быть подобен хорошему актеру, который может надеть маску, как Агамемнона, так и Ферсита, и обоих сыграть достойно.

– Ну, с этим я не могу с тобой не согласиться. – Платон, заметив брошенный мимолетный взгляд Клеанфа на миловидную красотку, выходящую из своего партера, решил использовать, эту свою приметливость. – И видя твои устремления, не могу не задаться вопросом, а туда ли должны быть направлены твои воззрения, когда душа жалкого пропойцы, имеющая свойство бесценности, тоже имеет своё право жаждать, а ей тем временем, обманным путем переходит дорогу душа мудреца. Так может ли этот мудрец, после этого, столь не заслуживающего его поступка, называться этим словом. – Платон с каждым своим сказанным словом, обретал уверенность в себе, отчего, наверное, его и стало, как-то даже ещё больше вширь распирать.

Клеанф же, слушая Платона и глядя на него, постепенно начал сомневаться в своём решении, дать тому шанс на исправление. А ведь он никогда не спешил и всегда давал шанс на исправление любому, но сейчас ему показалось, что он очень поспешил, дав этот шанс Платону. Правда, потом он всё-таки передумал и, посмотрев на эту расплывшуюся от удовольствия физиономию Платон, с расстановкой слов ответил ему:

– Я не пойду путём Диогена (при упоминании Диогена, который заявлял, что он Платон конформист и использует имя Сократа в своих целях, Платон вновь покрылся гневливой краской), выбивая пыль из ковра, пытаясь тем самым, указать на твою спесь. Я же просто отвечу тебе мудростью Ксенофонта, в своё время говорившего: «Почему спрашивается, философы стоят у дверей богачей, а не наоборот. А потому, что они знают, чего хотят, а другие нет». Вот и я, знаю, чего хочу, а та душа уже забыла. – Клеанф замолкает и, сдвинув с прохода Платона, пройдя мимо него, направляется вверх к выходу, откуда на него уже поглядывала эта очень кареглазая нимфа.

Между тем, не один только Клеанф удостоился своего пристального взгляда. Так обладающий весёлым и добродушным нравом Софокл, этот уже признанный всеми трагик, без чьих пьес уже не обходился ни один праздник Дионисий, всё же несмотря на всё это, в одних глазах, так и остался молодым, подающим надежды дарованием. Что, конечно, могло бы польстить начинающему поэту, но Софокл, чей возраст уже переступил… Хотя, конечно же, в деле искусства возраст сочинителя вещь весьма относительная. Ну а тогда, как насчёт того, что его первая тетралогия доставила ему победу над самим Эсхилом и ещё несколькими трагиками. «Ах, вот почему!», – ошеломляющая сознание догадка поразила Софокла, попытавшегося сквозь окружившую его толпу его почитателей, рассмотреть где находится тот, кто до сих пор, со снисхождением называет его подающим надежды, когда как, он давно уже заслуженный трагик.

Но взгляду Софокла, на данном этапе не суждено было обнаружить своего соперника по трагическому искусству, ведь на его пути встала красота, мимо которой разве может пройти человек искусства, который отдал себя делу служения прекрасному. Так что в том, что его взгляд задержался на Елене, которая также как и он, оказалась в не меньшем количественном кругу ретивых почитателей уже её природного таланта красоты, не было ничего удивительного. Залюбовавшись этими видами Елены, Софокл на время забылся от этих окружающих его невзгод, в виде желающих славы поклонников его и в особенности своего творческого таланта, которые пытались ему тут же продемонстрировать выдержки из своих сочинений.

– Софокл. Зацени. – С этих слов начинал свой стих каждый из молодых сочинителей, растолкавший своих собратьев по перу и оказавшийся перед очами Софокла, после чего на него обрушивалась своя порция сочинения.

– Я, заценил. – Облюбовав Елену, Софокл по рассеянности, которую всегда вызывает красота, своим высказыванием, поверг в благоговейный экстаз молодого поэта декламирующего ему свой дифирамб. А, добавленное Софоклом: «Да уж, совершенству нет предела», – и вовсе заставило молодого поэта обнаружить слабость у себя в ногах, чем не преминули воспользоваться другие поэты жаждущие признания, и имеющие желание сдвинуть, а скорее всего, выкинуть того из передних рядов, где как все знают, нет места слабакам. Ведь написать поэму, это всего лишь пол дела, когда как пробиться к читателю, слушателю или к тому же зрителю, необходимо иметь не меньше напористости, выдержки и локте-толкательного таланта.

– Софокл. Зацени. – Снова звучит требовательное уведомление от следующего счастливчика, пробившегося воочию Софокла, чей взгляд на этот раз выражал затуманенную строгость, вызванную появлением того, кого бы он поначалу хотел увидеть, но когда он обнаружил его в кругу Елены, то это почему-то стало для Софокла неприятным открытием. Конечно, то что круг поклонников вокруг Елены был количественно не мал, не могло не вызвать в Софокле, как и у каждой известной личности здесь в амфитеатре, ревнивого чувства к тому, что у кого-то другого, почитателей таланта очень даже не меньше, чем у тебя. Ведь через эту видимость, шло негласное соревнование между общественными лицами полиса, претендующим на своё место в истории, ну а ещё лучше, на своё тёплое место в ареопаге. И хотя количественная статья, это дело поправимое, то замеченный Софоклом Эсхил, чья лысина обрела своё место рядом с Еленой, поднял в нём весь памятливый ил воспоминаний, в которых ему так и слышались, эти на его счёт слова этого аристократа Эсхила:

– Да, в нём что-то есть.

– Я тебе покажу, что у меня есть. – Сжимая в руках свою ручную черепаху, закипел от злости за такое признание Софокл. И он, как сейчас помнит, в тот раз чуть не сплющил панцирь черепахи и заодно не раскроил ею эту лысую башку отца трагедий.

– Попробуй, ещё сказать мне, что я сынок. – Так и хотелось довершить начатое с черепахой, уже переполненному гневом Софоклу, стоявшему в невидимой боковой близости от Эсхила и подслушивающего его рассуждения об идущей на сцене его трагедии «Антигона».

– Ладно, посмотрим ….что из него выйдет. – Следующая, правда только первая, услышанная Софоклом часть фразы, брошенной Эсхилом, стала судьбоносной для обоих. После чего Софокл опустил руки и, сказав: «Всё, в воле богов», – отправился в гримёрку, подгонять этих увальней актёров, которые стали совсем неуправляемыми, стоило только ему ввести в трагедию третье лицо, так называемого тритагониста. После чего они, быстро определившись и сообразив на троих, принялись выкидывать различные фортеля. Видите ли, им для создания образа на сцене, просто необходимо употребить для храбрости, а там глядишь, и маски перепутают или вообще, в виду не стойкости третьего, начнут устраивать на сцене междусобойчики, благо маски этому содействуют. Отчего Софоклу, как зачинателю этого новшества, приходилось переквалифицироваться в актёра и частенько выходить на сцену вместо потерянного для себя и зрителя актёра.

Но как только Софокл увидел, как этот монумент истории, воссевшись рядом с Еленой, благосклонно принимает от неё почитание, то в нём вновь взыграло то забытое, нестерпимое чувство под названием любовь к себе подобным, а не только к Музе. А ведь он всегда следовал заветам отцов и не отвлекался на всех этих красивых актеров. «И он даже….», – пролетевшая в голове Софокла крамольная мысль, заставила его очнуться от всех этих его переживаний, которые он никому не расскажет и не покажет, и ни одна, даже самая дикая мысль, не покинет его мужественное, с большой буквы тело.

После чего он, увидев перед собой выжидающее его решения лицо начинающего поэта, задумчиво нахмурился. Правда, Софоклу, в следующий момент, почему-то, вдруг стало смешно, что, в конечном счёте, и привело к высказанному им решению:

– Ступай к Диогену, он там у себя в бочке тебя оценит. – Что, конечно, не могло не привести этого начинающего поэта к нервному потрясению, а стоящих позади него, ожидающих своего места рядом с Софоклом поэтов, к потрясению их животов от смеха.

– Ищите женщину. – Софокл, глядя вслед уходящему несчастливцу, наткнувшись на эту мысль об этой причинности всех несчастиях и счастьях, мысленно сделал для себя задел для новой своей трагедии.

– Дань традициям, конечно, бесспорная вещь, но при этом надо признать, что время на месте не стоит и как ещё недавно, здесь среди зрителей не было места нам женщинам, то также в скором времени изменения придут и на сцену. И кто первым это поймёт и уловит эти требования времени, тот можно сказать, сделав этот сценический прорыв, и войдёт в историю театра. – Елена, не сводя своего взгляда с Эсхила, попыталась придать своему голосу, волнующей сердце любого мужчины, томной убедительности.

– К-хе. – Улыбнулся сказанному Еленой Эсхил. – Жаль, конечно, тебя расстраивать, но в историю театра, я уже вошёл… – Не успел Эсхил договорить, как уже поставил на себе жирную точку, с потерей к себе интереса со стороны Елены, для которой желание демонстрировать свои таланты на публике, было сжигающей её изнутри страстью. Ну а когда ты не отвечаешь её перспективам, то разве с тобой есть о чём говорить. Так что, теперь сиди в одиночестве и расстраивайся, глядя на то, как не расстраиваются с Еленой те, кто ещё хоть и не попал в историю, но при этом не прочь в неё даже вляпаться.

Ну, а так как путь на сцену регламентировали законы, определяющие запрет на выступление женщин на сцене, то исполнительными продюсерами этих законов и постановкой пьес, являлись те (все эти трагики и сочинители пьес), кто по первому её требованию были готовы изменить, как не себе, так и многим законам. И если Эсхил, чей почтенный возраст позволял Елене обойти некоторые постельные формальности для достижения своей цели – попасть на сцену, как оказалось, не проявляет должного понимания, то тогда зачем тратить на него время. И, следовательно, нужно обратить свой взор на молодую сочинительскую поросль, среди которой, конечно же, на первом месте стоит Софокл, который, как она краем глаза заметила, не прочь посмотреть ей очень близко в глаза.

После чего Елена, которая на время антракта не последовала вслед за своими спутниками на выход, чтобы там размять все свои затекшие места, а осталась здесь, при своих подушках, не для того чтобы сиднем сидеть и тратить своё молодое время на мятие задом подушек, а с целью привлечь внимание к себе. Так что, все её дальнейшие действия отличались своей последовательностью, направленной на привлечение к себе внимания, имевших своё веское слово театральных бонз.

И если её первые шаги вдоль трибуны, способствовали привлечению, пока что только всякого, лишь имеющего пылкие сердца хлама, то по мере её приближения к местам восседаний всех этих, близко имеющих отношение к театрону лиц, в ней нарастала надежда на то, что она не останется незамеченной теми, от которых зависят все эти постановочные дела. Ну а там она, можно сказать, и завоевала своё внимание Эсхила, который уступив напору женской красоты Елены, на полпути передумал идти на свой прогулочный моцион за добавочной чашей вина, которую ему, конечно же, бы нашлось немало охотников поднести, но его кости требовали от него расжатия, и он, следуя своим внутренним рекомендациям, и хотел прогулять себя. Но что он мог поделать, когда эти красивые глаза призывно глядят на него, на которого в последний раз смотрели лишь очи елевсинской Деметры, которую он сам и вывел, в своей спорной с Периклом трагедии.

Но, как говорится, недолго счастье длилось, что, наверное, для мастера трагедий не должно быть секретом, и где молодости прощается, то там старость не имеет права на ошибку, которую совершил Эсхил, тут же потерявший со стороны Елены интерес и отправленный её удаляющейся спиной в забытье. Правда, из этого забытья, его спустя короткое время вывел появившийся здесь Парадокс, не питавший никакого почтения к театрону и ко всем, даже престарелым внутренним двигателям этого трагикомического искусства, чьего проповедника Эсхила, рассевшегося на его подушках, он бесцеремонно, по своему прибытию сюда и прогнал.

Между тем Елена, оказавшись на новом месте, в перекрестии глаз Софокла, который между прочим, окромя своего трагического искусства, был ещё тот актер, который в ответ на её пристальный и красноречивый взгляд, очень убедительно сыграл свою невозмутимость, которая при этом ответно говорила ей, что он будет через пять минут там, куда она укажет. После чего Елена, прижав правой рукой свою грудь, в знак одобрения его понимания, кашлянула и, развернувшись в обратную сторону, не спеша, ведь надо же и другим дать возможность убедиться в статности её фигуры, направилась к выходу из театра.

– Елена, ты куда? – хотел было встрять в её движение Парадокс, но невнимание ко всему кроме себя, разве позволит быть чему-то услышанному, к тому же, в этом антрактном шуме, разве можно до чего-то докричаться.

– И я о том же. – Вечно найдутся свои знатоки наружного осмысления не касающихся их дел, которые обязательно захотят вставить своё замечательное, только для них слово, в это, не касающееся их дело. Что и продемонстрировал представший перед Парадоксом нагловатый тип, со своим вызывающим слюноотделение видом. Этот тип стоял прямо на проходе перед Парадоксом и уперевшись ногой о находящуюся выше него ступеньку лестницы, держа в своих руках зелёное яблоко, огромными кусками откусывал его, чем однозначно пытался показать свою невозмутимость не перед чем.

– О чём же? – со своей стороны, резок в ответ Парадокс, который, конечно же, мог, сходу врезать этому наглецу, лезущему, куда его не просят, но этот хамоватый тип, обладал по сравнению с Парадоксом, внушительной комплекцией и Парадокс решил дать тому возможность оправдаться за свою, проявленную по отношению к нему дерзость.

– О том, что гнаться за двумя зайчихами, это в своём роде буриданово занятие. – Свой ответ этот тип, в ком Парадокс узнал Эмпедокла, одного из пифагорейцев, сопроводил смачным жеванием откусанного куска яблока.

– А ты, я смотрю, больно наблюдателен. – Ответил Парадокс, глядя на Эмпедокла, и решив, что надо тоже срочно вкусить яблочка.

– Чтобы увидеть фигуры в пространстве, для геометра не составит большого труда, а вот для того, чтобы увидеть их сопряженность и тождество, здесь внимательность и математический анализ не помешает. – Всё-таки все эти пифагорейцы, не упустят возможности выпятить из себя свою спесь, что и продемонстрировал этот Эмпедокл.

– Может быть и так, но на твоё замечание я бы ответил следующее, озвученное тобою интересно само по себе этим фактом, но само по себе не относится к неинтересным фактам.– Ответ Парадокса, на мгновение заставил Эмпедокла прекратить свои жевательные действия и внимательно посмотреть на Парадокса. После чего сплюнул под себя недоеденное и, улыбнувшись ему, заявил:

– А я смотрю, ты преуспел в риторике, для которой, как верно заметил мой ученик Коракс, что красноречие эта работница убеждения, подкрепленное подобными умозаключениями, многого стоит. Так может быть, ты будешь не прочь, присоединиться к нашей школе.

– Мне, конечно, лестно, услышать такое предложение, но имея со своей стороны наблюдательность и аналитический ум (Парадокс решил отзеркалиться и вести свой разговор с Эмпедоклом в его пифагорейском ключе), я не могу не заметить на левой стороне трибун, превосходящее вас количество ваших противников из школы Эвклида. А они, пожалуй, будут не прочь после окончание представления здесь, продолжить его за пределами театра и с помощью логарифмических стимулов, прямоугольных ударов и растяжкой ноги в развернутый угол, проверить на прочность ваши аналитические головы. – Парадокс, выдав эту тираду, следом кивнул в сторону Евклида, который вновь обретя себя, начал обводить своим взглядом трибуны амфитеатра, где обнаружив самого видного представителя конкурентной школы Архимеда Эмпедокла, начал накалять обстановку в рядах своих учеников. Ну а его ученики, на время антракта, не зная, куда ещё пялиться, теперь обретя для себя цель, очень внимательно изучали достойного их кулака Эмпедокла.

– Что ж поделать, раз путь к истине тяжёл и тернист, и на нём тебя всегда ждут нелёгкие испытания, и множество тех, кто захочет свернуть тебя с верного пути. И пока ты не набьёшь себе шишек и синяков, то, наверное, и не поймешь самой этой истины. Так что, выбор только за тобой. – От прежнего наглого Эмпедокла не осталось и следа, и теперь перед Парадоксом стоял совершенно другой, благочинный, очень благозвучно и вкрадчиво выговаривающий слова человек, которому при этом очень хотелось верить.

– Я, конечно, вижу, к чему весь этот сыр бор, но что поделать раз у меня такая натура. – Парадокс выдохнул и твёрдо заявил:

– Я, готов.

После чего Эмпедокл обнимает своего нового ученика и дабы скрепить это решение, отправляются за неразбавленным вином, которое только в таком виде, подходит для подкрепления ваших наиважнейших решений.

Глава 3

Второй акт. Дионисий со своим девизом «Говори, да не заговаривайся»

– Лучшие люди в изгнании, а городом подлые правят. О, если б Зевс навсегда Кипселидов сгубил! – Терсит в своей горячности при декламации стихов Мегарского не знает удержу и уже не раз заставлял уклоняться от своих опасных для лица движений рук, сидящих и внимающих ему слушателей Цилуса и Гипербола, всё-таки нашедшего свой проход в это ложе элитариев. Где он, запустив вперёд не знающего слова «нет» Терсита, для которого любая свобода превыше всего, сумел-таки добиться для себя аудиенции у Цилуса.

Терсит же, волнующийся о том, что эти элитарии не смогут жить без его указующих мнений на их занимаемое место, тут же начал крыть всех подряд. Ну а когда для тебя свободомыслие не инструмент, а цель, то здесь уж лучше ему на пути не только не вставать, но и не сидеть, что, в общем-то, пока он не разошелся, всё же можно. Ведь демократично настроенному Терситу, плевать на всех и вся, пока он занят тиранами. – Они, придя к власти на гребне народного волеизъявления против аристократии, теперь не слушаются своего избирателя и, значит… – Дальше Терсит, пока что не смог должно с формировать свою мысль, что обязывало его перейти к оскорблениям.