А тем временем в кабинете Макрона, вышагивая от одной стены к другой, выходил из себя, злой как чёрт, сам Макрон. О чём говорила бросающаяся в глаза небрежность его костюма, где с вызовом всем канонам моды, на всех дерзко смотрела расстёгнутая застёжка (и где эти чёртовы стилисты?), с другой стороны от которой, на оттянутой вниз нитке висела пуговица, всего вероятней оказавшаяся в таком положении, когда задыхающийся от нехватки кислорода Макрон, в нервном возбуждении попытался её расстегнуть. Что ему и удалось достигнуть, но при этом не обошлось без жертв, которая сейчас повиснув на нитке и мозолила глаза прибывшим на совещание к Макрону, самым из самых влиятельных и занимающих ключевые посты в компании людям; больше конечно влияющих, нежели несущих ответственность за разработку и принятие решений.

Да и само их влияние тоже разнилось и во многом зависело от занимаемого влиятельным человеком места в существующей иерархии компании, который уже и не был человеком в полном значении этого слова, а скорее выполнял роль функции или другими словами, был одной из тех пружин, которые и проворачивали механизм работы системы, которая была тем скелетом, на котором строилась работа и жизнь любой и этой компании. Ну а от жёсткости этой пружины – влиятельного человека, и зависело, как всё там провернётся. Где опять же, его жёсткость, определялась тем весом, какой имел в компании влиятельный человек, что опять же, имело обратную связь, где жёсткость определяла вес и степень его влияния; правда не всегда.

Ну и само собой, от жёсткости пружины зависел и взгляд на те или иные вещи влиятельного человека, который по-разному влиял и оказывал давление на принятие решений. И если одни, уже заржавевшие в своей старой оболочке, тупо давили своим немигающим взглядом, вынуждая Генерального сомневаться в себе и даже терять уверенность в руках, то другие, чьи пружины были хоть и более мягче, всё же были гораздо изобретательнее в своих подходах. И они, пытаясь сбить с толку этих закостеневших в ржавчине консерваторов, прикидывались спящими, и своим храпом вносили диссонанс и создавали неловкие паузы, когда эти консерваторы были вынуждены сами делать эти паузы между своими вносимыми предложениями.

Ну а услышав во время словесной паузы такой храповой ответ, консерваторы терялись и, конечно же сразу принимались за новые слова в попытке заговорить весь этот храп. Ну а что из спешки выходит, когда не зная о чём говоришь, а говоришь, скорее всего лишь для того чтобы заглушить этот посторонний звук – храп – всем хорошо известно. Так что старые пружины постепенно теряли свой вес и этот ограниченный избранностью круг собирающихся в кабинете Генерального, всё больше обновлялся. И, пожалуй, и сам Макрон оказался среди первых избранных, лишь по той причине, что старый скрип ржавых пружин захрапела новая пружинная поросль.

Но всё это сейчас отошло на второй план, когда сейчас на первом плане, вовсю бесновался Макрон, который при последовательном наблюдении за ним, на которое подвиг присутствующих влиятельных людей сам Макрон, начал выказывать многое из того, чего за ним не замечали все эти функции и пружины.

– Да он оказывается, прыток. – Сделал вывод один массивного вида директор, заметив, как быстро Макрон перемещается из одной части кабинета в другую. – Интересно, а зачем он делает такие круги, туда и обратно. Неужели, уже готовится… – Массивного вида директор, вдруг увидел мир в клеточку и даже вспотел от такого своего предположения.

– Какой-то он суетливый, мелкий и не симпатичный. – Постукивая отточенными ногтями по гладкой поверхности ручки стула, посмотрела на Макрона, для вида отвечающая за связи с общественностью, а по сути служащая мостиком для связи с серыми кардиналами, леди Хлоя или по внутренней сарафанной терминологии – леди Сволочь. – Надо было свет включать, когда проводишь собеседование. – Покачала своей довольно красивой головкой леди Сволочь, чьим ушам стало красно за такую оплошность своей хозяйки.

– Что-то он слишком неустойчив и неуравновешен. – Не удержался и мистер Костин, и начал фрондировать, с сомнением поглядывая на Макрона. – С таким подходом к делам он долго не протянет в Генеральных. – Подумал мистер Костин и тут же осёкся, заметив на себе внимательный взгляд, сбоку от него сидящего Реконструктора. – Неужели, он услышал? – тут же запотел в глазах мистер Костин, испугавшись, что его крамольные мысли смог угадать или прочитать этот сующий везде свой нос Реконструктор.

– А он не будет молчать и постарается подставить. – Налившись гневом, мистер Костин зло посмотрел на Реконструктора, который в ответ даже не отводит испуганного взгляда, а наоборот, делает нравоучительный вид и начинает покачивать головой, как бы говоря: «Ай-яй-яй, нехорошо, так думать о высоком начальстве». Что заставляет мистера Костина принять вид ничего не понимающего дурачка и попытаться всем своим видом убедить Реконструктора в обратном.

– Да ничего я такого не думал и даже позволить посметь такого себе не мог. – Своей дурацкой улыбкой мистер Костин пытается доказать Реконструктору, что тот не правильно интерпретировал его взгляды на Макрона.

– Говори кому другому, а я всё видел и не смогу промолчать, и скажу. – Реконструктор, сдвинув свои брови, не даёт никакого шанса мистеру Костину увильнуть от ответственности за свои смелые мысли, в которых он посмел, без санкции серого начальства, принимать решения.

– Я никогда не доверял этим макаронникам. – Сурово кашлянув в сторону Макрона, выказал свою колумбийскую позицию, глава южноамериканского отделения компании, синьор Гонсалес, приехавший сюда, как и другие главы отделений, на презентацию нового продукта компании.

– Он не макаронник. – Покрутив пальцами у своего носа с горбинкой, попытался возразить синьору Гонсалесу, другой глава, уже Европейского отделения компании, сеньор Капти. Который, будучи любителем этих самых макарон и к тому же будучи родом с Сицилии, не мог не возмутиться такому обобщению и припискам со стороны сеньора Гонсалеса, который в каждом втором видел макаронника. И сеньору Капти до кончиков своих тоненьких усов и крепкого сжатия рукой, висевшего у него под костюмом, на плечевой кобуре, ствола пистолета, стало обидно и холодно оттого, что он дал себе зарок и обещание: «Мамой клянусь!», – и теперь вынужден держать в руках себя, а не пистолет, и быть более терпимым к сеньорам и сеньоритам.

И если с последними, скорей всего, из-за симпатичности сеньор, Капти более-менее справлялся без помощи своей любимой «Беретты», то с сеньорами дело обстояло несколько иначе. Ведь все эти сеньоры, с которыми имел дела сеньор Капти, в большинстве своём тоже носили под пиджаком у себя пистолеты, и тут, как говорится, времени на раздумье не было и приходилось бездумно выбирать свою собственную жизнь. А что мог поделать сеньор Капти, если для него его жизнь была куда знакомей и значит ближе, нежели жизнь того же сеньора Гонсалеса, которого он, хоть и знал уже как двадцать минут, но разве этого достаточно для того, чтобы предпочесть его жизнь своей.

– А какая разница. Да и вообще, мне плевать, будь то макаронник или рисоед, все они одним миром мазаны. – Через свою ярко выраженную усмешку, сеньор Гонсалес всё больше провоцирует на действия сеньора Капти, которому уже невыносимо видеть все эти выпады сеньора Гонсалеса в его сторону. И, наверное, ещё одно лицевое движение этого Гонсалеса и сеньор Капти не выдержит, и никого не предупреждая, подскочит с места и прямо в фарфоровые зубы Гонсалеса, всю до последнего патрона разрядит обойму пистолета. После чего, под перекрёстным огнём удивлённых соседствующих лиц глав отделов и секторов, а также других влиятельных лиц, которые уже заинтригованы тем, кто же теперь займёт освободившуюся вакансию главы южноамериканского отделения компании, Капти демонстративно подует на раскалённый ствол пистолета и всем своим видом покажет, что не стоит его благодарить за так необходимую чистку их рядов.

Но всего этого на этот раз не случилось, а всё потому, что услышавший упоминание сеньором Гонсалесом рисоедов, глава восточного отделения – самурай Так-чеши Кидало, тут же замечает волнение на лице Капти, после чего он в один момент, с помощью ослабления напряжения мышц своей груди, вкладывает меч в ножны у своего наколотого на груди, тоже самурая, Ямакаси (всё логично и самурай на своей груди накалывает только самураев, ну и в минуты помутнения сознания, прежде чем помочь сделать кому-нибудь харакири и гейш), присаживается рядом с Капти, и тем самым отвлекает того от своего необдуманного поступка.

– У каждого, и даже у него, свой Дао. И не стоит спешкой сбивать себя с истинного пути. – Тихо проговорил Так-чеши Кидало и, выдвинув вперёд сжатую в кулак левую руку, на поверхности фаланг каждого из пальцев которой, были выколоты неясные изображения маленьких человечков, завладел вниманием Капти.

– Куда бы ты ни шёл и как бы ты не бежал, твой путь определён и тебе лишь только нужно одно – принять его. – Проговорил Так-чеши, и на глазах Капти, завораживающе для него, начал по нарастающей двигать пальцами своей руки. Так-чеши начал с малого – с мизинца, который сейчас приподнялся чуть вверх, и находящийся сбоку Капти теперь увидел, как наколотый на мизинце маленький человечек, приготовился к прыжку. Вслед за этим приподымается безымянный палец и Капти видит, что маленький человечек, каким-то неведомым способом уже перебрался на этот палец. Дальше настаёт очередь следующего пальца, где происходит та же метаморфоза, и так до тех пор пока не настаёт очередь большого пальца, с которого маленький человек уже скатывается вниз, в глубину руки. И пока Капти находится в размышлении насчёт судьбы маленького человека, он к полной неожиданности для Капти, вновь оказывается на мизинце, откуда он снова начинает свой новый путь.

Пока же сидящие, таким образом развлекали себя и слушали ничего не говорящего Макрона, что и двало возможность им так развлекаться, а иначе бы они, конечно, не посмели, так что всё устойчиво и логично, то Макрон, сделав очередной круг – от двери, ведущей на смотровую площадку, к противоположной стене, где висел оригинал картины Мунка «Крик» (у них в галерее ещё три есть), тут и остановился, уставившись на эту явно с определённой целью повешенную, что за страсть картину. И, конечно, Макрон, ещё не дошёл до крайней точки и даже до пивной, чтобы вешать у себя в кабинете такие ужасы (ну и что, что дорогие), и он лучше бы развешал постеры Шварценеггера, на которого куда приятней смотреть, чем на всё это малево.

– Не понимаю я всех этих эксгибиционистов. – В очередной раз посмотрев на эту кричащую картину и, в сердцах плюнув на ковёр, Макрон, переведя свой взгляд на своё отражение в экране телефона, где всегда под рукой находился самый лучший собеседник и слушатель – он сам, так откровенно высказался на счёт себя. И как оказывается, что и узнаёт его собеседник – он сам, то он тоже не всегда во всём разбирается и даже в некоторых вещах проявляет непонимание. – Не зря моего предшественника сняли с должности Генерального. Имея такие взгляды на мир, я совершенно не удивлён этому. – Покачав головой, Макрон принялся перелистывать справочник с номерами аукционных домов, куда можно было сбагрить или обменять на постер Шварценеггера эту картину.

– И ведь не нашёл. – Глядя на картину, Макрон подытожил результаты своих поисков. – А ведь тут дело даже не в моём предшественнике, а всё они, эти ходячие мумии, специально поместили её здесь, чтобы я смотрел и всегда помнил, что меня ждёт, если я их растрою. – Макрон вновь закипел, вспомнив все эти непроницаемые и бесстрастные лица старших партнёров, с кем ему вчера вечером пришлось отужинать в одном самых дорогих ресторанов.

Ну, как отужинать, скорее они, развалившись и вывалив свои животы («И откуда они у них берутся при их тщедушном теле», – Макрон сразу же был поставлен в тупик природой отношений с природой, всех этих серых и тщедушных лиц), ужинали, а он, сидя в чётко регламентированной позиции – на самом краешке стула, вынужден был наслаждаться видами работы вставных челюстей этих акул закулисного мира.

– Ты сынок, не обижайся, да ты и сам, наверное, понимаешь, что ты ещё не заработал, ни нашего доверия, ни на хлеб без масла. – Звучно пережёвывая лобстера, показывая всем вокруг сидящим, что он не зря не снял очки, чьи стёкла подверглись нападению брызг, которые всегда сопровождают всякое рвение, особенно при ужине, мистер Пфайзер, с расстановкой зубов и слов поучал вспотевшего от всех этих видов Макрона.

– Да пусть только попробует обидеться. А мы, посмотрим. Ха-ха. – Вставляет своё слово один из братьев Джадной, рыжий Эрик, который, имея тягу к веселящим напиткам, после их пригубления был не прочь развлечься.

– Ну, что молчишь. Давай, обижайся. – С силой воткнув вилку в кусок стейка, прохрипел второй из трёх братьев Джадной, уже лысый Херк. На что Макрон, хоть внутренне уже не только обижается, но и даже воспылал ненавистью ко всем здесь сидящим за столом людям, кроме только себя, он всё же не подаёт виду и лишь краснеет. Что замечается третьим, с моноклем в глазу, старшим братом Джадной Годном, и он, не веря своим глазам или вернее сказать, глазу в монокле, снимает его, протирает салфеткой за сто долларов и, вставив обратно, и точно, убеждается в том, что он не ошибся и видит эту дерзость, которую проявляет Макрон.

– Это, как понимать? – Вопросительно, с нотками истерики в голосе, заявляет завладевший общим вниманием Годном.

– Ты это о чём? – удивлённо спрашивает его Эрик, как выразитель общего вопросительного мнения.

– А мне интересно, что он хочет сказать или вообще, может быть, на что-то намекает, когда так демонстративно краснеет. – Ткнув в сторону Макрона указательным пальцем, на котором болтался перстень с красным камнем, заявляет Годном. Что тут же вызывает множество вопросов и предположений в головах сих великих людей, которые тут же столько всего надумали, что узнай об этом Макрон, то он бы ещё больше покраснел, только уже по причине гордыни.

А ведь сим мужам действительно было над чем задуматься, о чём непосвящённым никогда и не догадаться. А потому что они не посвящены во все эти закулисные тайны и интриги, где как раз большое значение имеет всякая недоговорённость, тайный символ или намёк, с помощью которых и ведут все свои дела посвящённые во все эти таинства – серые кардиналы политики. И вот когда мистер Годном Джадной задался этим, только на первый взгляд простым вопросом: «Макрон прямо говорит или намекает?», – то умеющие читать между строк посвящённые, а здесь других и не было, сразу же уловили суть его вопроса: а не посвящённый ли он. А уж от ответа на этот вопрос многое чего зависит. Ведь если Макрон посвящён, то это многое меняет и в том числе отношение к нему, что опять же не отменяет вопроса: а кто тогда, без общего обсуждения, посмел его посвятить.

Что заставляет сидящих за столом, пока ещё людей, а не богов, отложить свои ножи в карманы дорогих, с заплатками на локтях пиджаков, а вилки на стол рядом с собой, и боковым зрением подозрительно посмотреть на своих вдруг затихших соседей, которым доверия и так никогда не было, да и не могло было быть, если хочешь невредимым сидеть за этим столом. И теперь каждый из сидящих за столом глав корпораций и владельцев контрольных пакетов акций и активов, хоть никогда и не сомневался в том, что все сидящие рядом с ним люди, все сплошь подлецы, сквалыги и негодяи, готовые ради прибыли продать и заложить чужую душу (своя давно уже находится в залоге у дьявола), то сейчас в очередной раз убеждается в этом. Ну а всякое убеждение добавляет уверенности в себе и каждый из членов этого кружка, и даже объединённые родственной связью, но разделённые самолюбием братья Джадной, теперь не сомневались в том, что кто-то начал свою закулисную игру, для того чтобы стать первым среди равных.

– Это однозначно Годном. – Бросив косой взгляд на монокль Годнома, уже не сомневается в двуличие Годнома его средний брат Херк, никогда не забывавший, как Годном, будучи старшим братом и любимчиком, используя своё семейное положение, всегда третировал их с Эриком, съедая самый большой кусок торта. – И ведь до чего же хитёр, паразит. И чтобы про него никто не подумал, сам первый и задался этим вопросом. – Херк, даже немного наполнился гордостью за то, что его брат такая хитрая бестия.

– Чую, что здесь без руки гера Байерра не обошлось. – С ненавистью посмотрев на подтяжки гера Байерра, подумал мистер Пфайзер. – А для чего он тогда решил сегодня почтить наш кружок своим присутствием. Всё понятно, решил держать руку на пульсе. – Мистер Пфайзер, раз уж ему вспомнилось, тоже захотел проверить свой пульс, для чего и взялся правой рукой за запястье левой.

– Ах ты, гад, сигналы подаёшь. – Заметив эти странные движение рук мистера Пфайзера, вцепился нестриженными ногтями в свою, в отличие от всех жирную ногу, ещё один глава корпорации, Оливье Кредикур.

И кто знает, до чего бы дальше додумались члены этого кружка, если бы тишину не нарушил всё тот же возмутитель спокойствия – Годном.

– Да он своим покраснением хочет показать, что ему стыдно за нас. – Своим новым заявлением, Годном всполашивает лица членом этого избранного клуба, которые на время забыв насчёт друг друга свои кривотолки, наполнились праведным гневом на то, что этот Макрон использует запрещённые в этом кругу приёмы. Что, в свою очередь, заставляет членов этого клуба задуматься над тем, а кто его надоумил на эту подлость. А как это ещё назвать, когда ты специально демонстрируешь у себя то, что у них по душевным основаниям давно уже отсутствует. Правда на этот раз, все почему-то подумали, что тем человеком, кто надоумил Макрона на всё это, был Оливье Кредикур, чья лоснящаяся от жира и покрасневшая от красного вина физиономия, уже не косвенно указывала на его заинтересованность в том, чтобы ему ни одному здесь сидеть с красной рожей.

– На воре и шапка горит. – Сразу всё понял рыжий Эрик и, решив срочно выпить, потянулся за бокалом. Что вызывает внутренний переполох в душах сидящих членов клуба, решивших, что вот оно, начинается. Но к своему не удивлению, Эрик не швырнул бокал в голову Оливье, а со знанием дела влил в себя его содержимое. После чего он отставляет бокал и приступает к закуске, что вызывает у смотрящих на него членов этого клуба приступ аппетита и все, забыв про Макрона, приступают к новой стадии поглощений (В СМИ этот клуб по-разному кличут и, как правило, в основном фамильярничают. Когда как сами члены клуба, не смотря на крики отцов основателей, давно уже между собой более богатыми, называют его клубом одиноких сердец сержанта Джона Уокера (для тех кто придерживается традиционных ценностей – без льда, а для либерального истеблишмента – со льдом)). Где они, забыв обо всём и даже про ножи в карманах, перекидываясь шутками и ведя разговоры, начали заниматься тем, чем всю жизнь и занимались – набирать вес.

Ну а как только наступает их примирение с действительностью, чему способствует внутренняя наполненность организма, то, пожалуй, можно и разделить её с окружающим миром. За что и берётся вечно переполненный чем-нибудь, мистер Пфайзер, который вновь увидев теперь уже бледного Макрона, вначале возмутился наглостью местного обслуживающего персонала, который позволяет себе на работе сидеть, сложив ручки на коленях, но потом, не обнаружив на нём фартука, засомневался в своём предположении на его счёт. С чем мистер Пфайзер и обращается к Макрону: