Я умиляюсь, когда мои сверстники вспоминают свои детство, отрочество и юность так подробно, словно это было совсем недавно. Честно говоря, мне иногда сложно вспомнить, что происходило в прошлом году. Поэтому когда я слышу воспоминания о детстве от других, думаю, что это скорее попытка выдать желаемое за действительное, то есть мои сверстники хотят помнить всё именно так, как они рассказывают.
Память у меня хорошая, несмотря на мои 70, но, как я её ни напрягаю, кроме каких-то отдельных и редких детских эпизодов, мало что припоминаю. Судя по семейным альбомам, родителям было не до фотографий. Всё, что я собрал по своим архивам и с помощью старших сестёр, – это две-три фотографии, на которых мне примерно год и где снят такой толстый бутуз, что мне не верится, что это я!
Как рассказывала мама, по вине японских врачей я едва не умер в годовалом возрасте от какой-то неведомой желудочной болезни. Выходила меня заговорами какая-то бабка. Видимо, поэтому у меня по сей день нет большой любви к японцам, а заодно и к врачам. Вероятно, по этой же причине, если что случается со здоровьем, я ищу какую-нибудь бабку, которая вылечила бы меня от любой напасти.
Когда родились мои дети (а произошло это в столице Австралии – Канберре), мне кажется, не проходило и дня, чтобы их не фотографировали, поэтому альбомы со снимками их счастливого детства занимают не одну полку в книжном шкафу. Вот десятки фотографий моего полугодовалого сына. А здесь ему годик… Тут и видео. Количество и того, и другого удвоилось с появлением на свет дочки.
Когда рождались мои дети, я присутствовал при родах. Не понимаю, почему женщин всё время пугают родами? Мне кажется, наш первенец так легко достался жене, что я не знаю, как жена, – но я даже не успел испугаться, а вот с дочкой запаздывал принимающий врач, и все немного запаниковали. Когда же жене при родах что-то надрезали, я чуть не упал в обморок.
Сыну было около двух месяцев, когда я уехал в первую длительную командировку в Москву, будучи главой семейства из трёх человек. Вернулся я, когда сыну исполнилось шесть месяцев, и он, естественно, меня не узнал, но с любопытством трогал меня за бороду.
Сам я родился (и об этом знаю по рассказам родителей) на станции Аньда, что на западе от Харбина. Когда мне исполнилось пять лет, мы переехали в Харбин. От рождения до Харбина я помню только один эпизод. Я иду по рельсам железной дороги, которая, видимо, находилась рядом с домом. И всё! Насколько это воспоминание важно для психоанализа по методу Фрейда и важно ли вообще, не знаю.
В Харбине мы жили в посёлке Ченхе, на берегу Сунгари. И здесь детали как-то спутались, хотя помню, что жили мы с 1950 по 1964 год в двух домах. В первом – большой семьёй. Бабка с дедом, тётя с сыном, моим кузеном, мать, две старшие сестры. Отца помню смутно. Мне кажется, он часто уезжал. В хозяйстве были две коровы, утки и курицы. Всем этим заведовала бабка, уже тогда сутулая и почерневшая от забот старуха. Как я позже понял, она меня очень любила и всё мне прощала. Прощала, когда я сбрасывал только что вылупившихся утят с высокого крыльца, и они гибли. Прощала, когда я воровал у неё копейки, покупая что-то у китайца-лоточника тут же, за углом. Иногда с группой таких же малолетних сорванцов, как и я, мы по очереди отвлекали этого лоточника и крали у него конфеты. Мне не было пяти, когда я попал в полицейский участок за то, что спустил колесо у автобуса на стоянке напротив дома. Бабке, чтобы выкупить меня, пришлось дать взятку в виде корзины со сливами. Поможет ли и тот эпизод в моём психоанализе сейчас, я не знаю! Знаю, что бабка, иногда рассказывая гостям о моём далёком криминальном прошлом, простила мне и это.
Хотелось отдельно рассказать о моих предках. Всё, что я о них знаю, я собрал по крохам, расспрашивая и родителей, и родственников. Сведений немного, и я не уверен в их правдоподобии. Однако я вижу в себе кое-какие объяснимые наследственные качества. Так, по крайней мере, я думаю. Но из-за запутанности биографий и отсутствия хотя бы каких-то устных деталей я просто отмечу своё генетическое состояние, то ощущая себя отпрыском прародителей голубой крови, то признаки мещанства, а порой и плебейские наклонности.
Я помню своего неродного деда с того момента, когда он после контузии был почти без движения. Они с бабкой ютились на кухне. Из-за его болезни атмосфера в доме была напряжённой, и бабка часто молилась, чтобы Бог поскорее забрал деда. Бог, видимо, тогда был очень занят и забрал деда позже – он умер в Гонконге, на пути в Австралию. Через два года после смерти деда я навестил его могилу. Спустя сорок лет могилы я уже не нашёл, но сейчас пытаюсь выяснить её местонахождение, чтобы поставить там памятник. Я чувствую свою вину перед ним за свою невнимательность к его болезни и детскую неосознанную грубость. Дед служил делопроизводителем при адмирале Колчаке и мог бы рассказать много интересного. Он был очень образованным человеком, но я никогда не видел, чтобы дед читал что-нибудь, кроме Библии.
Бабка после смерти мужа прожила лет тридцать. Сначала хотела дождаться внуков, а дождалась и правнуков. Вся её жизнь – это череда испытаний, трудностей и страданий, поэтому удивительно, что она прожила почти 100 лет.
Про отца и мать я, к сожалению, знаю немного. Отец часто отсутствовал и много пил. В доме он конфликтовал с бабкой, под горячую руку попадало и матери, и нам. Я плохо понимал, что происходит, и отца просто боялся. Наверное, он не был злым человеком, но, по-видимому, не получил от жизни желаемого и отводил душу с собутыльниками и в домашних скандалах. Когда я повзрослел, отец пытался сблизиться со мной, но детские воспоминания – а я запомнил его выпившим и скандальным – не оставляли меня, и подсознательно я никогда не переставал бояться его. Умер отец быстрой счастливой смертью. Несмотря на сложное отношение к нему, я очень переживал его смерть и до сих пор чувствую необъяснимую вину перед ним. Если Бог не будет слишком занят на этот раз, он поможет мне разобраться в своих чувствах к умершему отцу, но, когда росли мои дети, я всегда хотел, чтобы они меня не боялись.
Мать пережила отца на двадцать лет. Она любила меня больше всех и, наверное, желала бы прожить оставшуюся жизнь со мной, но так не случилось. Мать кочевала между моими сёстрами и домом престарелых, где и утратила интерес к жизни. Не знаю, как сёстры, но и по отношению к матери я чувствую себя виноватым. Чувство вины, вероятно, даётся за то, что не было сделано мною при жизни близких. Не уверен, облегчает это жизнь или, напротив, делает её сложнее.
В раннем детстве игрушек у меня не было. Помню, однажды мне подарили ружьё с привязанной к дулу пробкой. Как-то раз оно застряло под диваном. Вытаскивая, я сломал ружьё пополам. Других игрушек я не помню. Трудно сейчас сказать, почему их не было: возможно, из-за бедности, или у родителей находились другие приоритеты.
Когда моим детям было столько, сколько мне в Китае, часть детской комнаты мы отвели для игрушек – от простых до сложных механических. Их, как и ружьё в моём детстве, тоже постигала трагическая участь: куклы теряли головы, а механических игрушек хватало не больше, чем на неделю. Перед каждым Рождеством производилась чистка: игрушки, которые не подлежали восстановлению, выбрасывались, и «загон» пополнялся новыми.
«Криминальных» привычек в этом возрасте за моими детьми не наблюдалось. Был, правда, один эпизод, когда двухгодовалая дочка прихватила в местной лавке маленькое пасхальное шоколадное яичко. По дороге домой она подозрительно молчала, и жена обнаружила похищенное в её руке уже почти растаявшим. Жену обеспокоило случившееся, и она решила в корне пресечь подобные неприглядные проявления в характере дочки. Мы отвели её к лавочнику и объяснили происшедшее. Лавочник отнёсся к этому с пониманием и не привлёк дочку «к юридической ответственности». Он только заметил, что если бы все были такие сознательные, как мы, он был бы в два раза богаче.
За время проживания в Китае наиболее отчётливо я помню частые прогулки на лодке вверх по Сунгари. В километрах десяти от нашего посёлка у старшей сестры с мужем была дача – маленькая избушка из досок и листового железа. Там хранились снасти и огородные принадлежности. Нужно отдать должное китайцам, самим жившим в нищете, и сказать, что они никогда не воровали. Не крали они и в городе, и мне до сих пор стыдно за детские налёты на лоточника. Больше того, китайцы не раз выручали нашу семью в голодные годы. Они привозили продукты с огорода и давали в долг, не зная, сможем ли мы когда-либо расплатиться. Русским выдавали пайки, состоявшие из хлеба, муки, растительного масла по литру в месяц, иногда дюжину яиц в месяц и – ещё реже – по килограмму мяса на душу. Помню, в качестве сладкого у нас были сухарики, которые мы облизывали и макали в сахар. Коронным блюдом матери были жаренные на постном масле лук и рис. Муж сестры, заядлый охотник, приносил изредка дичь и рыбу. Знакомые староверы из провинции также изредка привозили мясо дикой козы – так мы пережили самые голодные годы начала шестидесятых. Приходили и посылки из Австралии – консервы с ветчиной и сливочное масло. Китайцы жили ещё трудней, но не было ни зависти, ни злости.
Я помню, как, возвращаясь из школы и проходя мимо канализационной канавы, впадающей в реку, увидел мёртвых грудных детей, плавающих в этой канаве. (Сейчас просто жутко от того, что это стало происходить и здесь, в Австралии, – брошенные дети в канализации! В XXI веке цивилизации!) Из-за голода съедали абсолютно всё живое, включая крыс и воробьёв. Сдиралась кора с вяза и первая зелень весной. Детей, умерших до семи лет, китайцы не хоронили, и дикие, ещё не съеденные собаки часто таскали в зубах то руки, то ноги выброшенных детей. Я сам не раз видел трупы детей, завёрнутых в циновку и лежавших подальше от глаз – на удалённом от города берегу реки.
Самым памятным было путешествие на поезде в гости к староверам – это 500 километров от Харбина. От станции ещё километров десять пешком до поселения. Оно состояло из десятка бревенчатых домов, расположенных по обе стороны немощёной улицы. В каждом дворе – амбар, баня. Что мне запомнилось: убитые медведи, сваленные кучей за заборами. И это в каждом хозяйстве. Медведей было много, их отстреливали не только как промысел, но и для защиты хозяйства. Медведи нападали стаями и забивали домашнюю живность. Меня также удивляло обилие продуктов, зерна, вяленой рыбы и копчёной дичи. Голод староверов не коснулся. Жили они, строго соблюдая религиозные законы, постились и подчинялись старшему общины. Это был яркий, незабываемый эпизод в моей жизни.
Дети мои никогда не испытывали голода. Проблема была не в том, чем их накормить, а как заставить есть. Путешествовали они с младенчества. Сначала на машине – из Канберры к бабушке и дедушке в Брисбен. Потом на самолёте на остров Окинава через Филиппины. Затем Гонконг и опять Австралия, а позже – несчётное количество раз – в Сингапур, Россию, Кипр, Европу и так далее. На острове Окинава у них была няня-японка. За садом приглядывал садовник, и детям было предоставлено всё – и пляжи, и детский садик, и игрушки.
В шесть лет я пошёл в школу, хотя по правилам положено было с семи. Наверное, меня приняли потому, что я уже умел читать – моей первой прочитанной книгой была «Золотой ключик, или Приключения Буратино». Кто меня учил читать, я не помню. Как учился, тоже не помню. Знаю, что окончил начальную четырёхлетнюю школу успешно и поступил в пятый класс «розовой» школы в центре города. Почему её называли розовой, тоже точно сказать не могу. Скорее всего, потому, что она была покрашена в розовый цвет. В первом классе произошёл один эпизод, который я запомнил и который, наверное, помог бы психоаналитику – по Фрейду – анализировать моё последующее поведение в жизни.
Однажды я заболел и не был в школе пару дней. По возвращении меня обвинили в краже школьного фонарика, который находился в учительской. Никто, конечно, уже никогда не дознается, спёр ли его один из учителей или кто-то из учеников постарше, но я его точно не брал. Было очень больно и стыдно. Помню это и сейчас. Мне пришлось долго терпеть обжигающие обвинительные взгляды. На душе было тяжко, но я терпел, благо мысли о суициде мне тогда не приходили в голову. Наверное, поэтому в дальнейшей жизни я следовал правилу: лучше отдавать, чем брать. Правда, деньги у бабки я продолжал таскать, а она меня прощала и, главное, не била!
Меня никто не бил в детстве. Отец лишь раз за мою шалость, что стоила ему пять иголок от швейной машины, которые невозможно было достать, решил символически выпороть меня мягким замшевым ремешком. На мой крик сбежалась вся женская половина, включая бабку, мать, тётку и двух сестёр, которая и вызволила меня из рук «изверга». Я пообещал, что больше никогда так делать не буду, и действительно, никогда не отвинчивал винтик, державший иголку. Признаться, находилось за что всыпать и потом, но отец не выдерживал моей обороны и ограничивался руганью.
Припоминаю ещё один случай. Я чем-то сильно довёл старшую сестру, и она, не выдержав, хотела треснуть меня по шее. Выворачиваясь, я нечаянно подставил свой нос, на который и пришёлся удар. Из носа вылетели сопли с капелькой крови, и это произвело на меня ошеломляющее впечатление. Я заорал во всю мочь, доказывая, что из носу у меня лезет не что иное, как кишки. Всё тогда, конечно, обошлось, но я всегда патологически не переносил акты насилия, особенно над собой.
В драке я участвовал однажды. Дрался я с однокашниками, вернее, с одним из них. Я даже фамилию его запомнил, хотя нам было по десять. Мы заранее договорились не бить выше шеи и ниже пояса. Оппонент был очень толстый, и мои удары его не прошибали, погружаясь в него, как в тесто. Его же кулаки были настолько мягки, что напоминали удары кота лапой. Тем не менее мы оба ощущали одинаковое чувство страха и паники. Когда нас растаскивали учителя, мы плакали, но, скорее, от страха.
Своих детей мы не били, хотя, признаюсь, зачастую хотелось. Сыну пару раз прилетало рукой по заднице, но это вскользь. О своих драках он не докладывал, но в синяках я его никогда не видел. Когда я намеревался всыпать сыну, он понимал это, и у него округлялись глаза. Он пытался подготовиться к наказанию, но не выдерживал напряжения перед предстоящей поркой и начинал всхлипывать. Рука не поднималась – мне вспоминался отец с замшевым ремешком. Дочку чаще шлёпала жена, да и то в очень раннем возрасте. Жена больше предпочитала высококвалифицированные психологические пытки вроде долгих внушений. Дочка молча сидела с упрямо открытыми глазами, выражавшими героическую стойкость. Потом плакала, но больше от злости. После одного такого испытания в Канберре (а ей было 5) она решила уйти из дому. И ушла. После обеда и до самого вечера. В Интерпол мы не заявляли, но жена, позвонив в пару возможных мест, где дочка могла попросить политического убежища, в панику не впадала и, дождавшись возращения дочки, даже ничего не сказала. В следующий раз дочь ушла из дому уже взрослой и вовсе не вследствие очередного семейного насилия!
В начале 1986-го за моей спиной было десять лет государственной службы в сфере, связанной с экономикой и торговлей с социалистическими странами. Так оформился мой карьерный профиль, с которым я не расставался всю жизнь. Хотя я и стремился стать дипломатом или, в крайнем случае, коммерческим представителем, этого не получилось. В моей биографии было слишком много русского, и даже не происхождения, а, скорее, образа мыслей и – как следствие – поведения. Поэтому комиссия по отбору специалистов, с одной стороны, восхищалась моими знаниями русского и китайского языков, а также глубиной культурной и политической осведомлённости. Однако, с другой стороны, члены комиссии полагали: для того чтобы представлять интересы Австралии за рубежом, нужна глубина погружения в австралийские реалии и в качестве представителя страны необходим коренной австралиец. На заключительной рекомендации членов комиссии по отбору стояла лаконичная резолюция: «недостаточные австралийские истоки».
Я был обижен, расстроен и, прослужив более десятка лет, наблюдал, как представителями страны часто становились совсем некомпетентные чиновники, но с «достаточными австралийскими истоками». Я знал, что подобной политики придерживаются и на родине моих предков, и в Китае, где я родился и прожил 20 лет, и в Европе, но до приезда в Австралию мне внушали представления о демократичности в этой стране и в Америке, которая, возможно, была, но в очень ограниченном масштабе.
Но не всё было так плохо, и впоследствии это обстоятельство даже обернулось в мою пользу. Тогда ещё не был создан комитет по дискриминации, а когда он появился, начались совсем уж глупые крайности: чиновники, боясь быть обвинёнными в дискриминации граждан своей многонациональной страны, в качестве представителей стали утверждать совсем не подходящих кандидатов. С ними австралийские коллеги обращались снисходительно и даже иногда помогали, но не настолько, чтобы вырастить себе конкурента.
О проекте
О подписке