Средние века зря называют темным временем. Это века, которые породили европейскую науку, – долго рождали, но родили. Тогда сформировались две школы мысли: доминиканцы и францисканцы, разошедшиеся в разные стороны. Рассказ о них прямо связан с политикой.

Доминиканская школа появилась во французских университетах. Ее отцами считаются Альберт Великий и Фома Аквинский – великие схоласты. Им принадлежит идея, что мир наиболее четко и чисто явлен в тексте, поэтому и понимать его следует через текст. По их мнению, мы обязаны понимать мир, потому что всякий человек несет в себе задание, которое Бог дал Адаму, – дать имена всем феноменам этого мира. По сути, Он поставил перед первым человеком задачу сформировать понятийное поле.

Фома утверждал, что Бог творит, познавая, поэтому познаваемый и познающий связаны друг с другом и должны иметь точку пересечения. В процессе богопознания звучат два голоса: голос откровения (сверху) и голос человека (снизу), и они смыкаются в точке синергии. В этой симфонии и обретается истина. Точнее, эта симфония и есть истина.

Вот он, великий богословский поворот Фомы. Он сказал, что Бог творит, познавая, и потому находится в движении. Бог не есть эссенция, он экзистенция. Поэтому истина является не унисонной, а аккордной. Божественная симфония не означает бесконфликтную гармонию, в ней есть напряжение, оно должно нарастать и разрешаться на более высоком уровне. Напряжение между человеком и человеком разрешается выше, на уровне других людей, на уровне философии и, в конце концов, на уровне теологии. Это политическая мысль Фомы, что политические вопросы, политическое напряжение – это хорошо, потому что симфония без конфликта невозможна. В поиске гармонии, аккорда мы всегда натыкаемся на этот конфликт.

Когда я объясняю это, то всегда включаю музыку из советского фильма «Александр Невский»^[3]. Помните, есть там прекрасная мелодия русских полей, в которую врезается жесткая тема наступающего тевтонского войска, а потом конфликт разрешается? «Ленинградская» симфония Шостаковича тоже конфликтна и этим прекрасна.

Мысль Фомы: спор между людьми должен решаться на политическом уровне, спор между политиками – на философском уровне, спор между философами – на уровне теологии, которая в этой ситуации вершина всего. При этом Фома отказывался дать универсальные законы, потому что в итоге все решается на уровне Бога. Бог есть жизнь, а жизнь законом не описывается. Мы можем рассказать, где решаются законы, а как они решаются – не можем. В этом поразительная мысль философов Сорбонны.

Почему Сорбонна делала такой сильный акцент на человеческом разуме? Дело в том, что человек испорчен первородным грехом, поэтому он не вправе доверять своим чувствам и ощущениям, но он вправе доверять своему интеллекту. Интеллект есть бессмертная эссенция души, соответственно, он не испорчен первородным грехом. Поэтому разуму можно верить, всему остальному – не стоит.

Святой Фома Аквинский, которому помогали святые Петр и Павел

XV век. The Metropolitan Museum of Art

И да, почему я сейчас остановился именно на Фоме и Сорбонне? Ровно по той причине, что именно этот университет сыграет свою роль в деле тамплиеров.

Полагаю, что об устройстве общества и принципах власти я сказал вполне достаточно. Пришла пора посмотреть внимательно на средневековое рыцарство и духовно-рыцарские ордены.

Рыцарство

Мы настолько привыкли к тому, что в Средние века существовали военно-монашеские ордена, что они кажутся нам абсолютной нормой для пейзажа той эпохи: вот на холме высится замок, в долине крестьяне пашут землю, на речке стоит мельница, а по дороге куда-то скачет рыцарь в белом плаще. Хотя к этому рыцарю стоит присмотреться внимательнее, так как его появление не стоит считать само собой разумеющимся.

Скорее наоборот, оно должно вызвать определенное удивление: как так вышло, что воин, по долгу службы проливающий кровь, мало того, что осенен крестом, так еще и монах, пример для подражания? Святой Бенедикт Нурсийский, узнав о таком, повесил бы себе мельничный жернов на шею и пошел топиться на пару со святым Антонием Великим.

Ни христианская церковь, ни римская культура не героизируют воина. Для христианской церкви поздней Античности и раннего Средневековья война – это что-то крайне сомнительное. С одной стороны, многие этим занимаются и штука вроде как нужная, но, с другой, сказано: «Не убий». Военное ремесло для позднего Рима – это доля тех, кому не очень повезло. Свободные и богатые туда не особо рвались, и социальные статусы люди получали не за свою воинскую доблесть. И в этом есть интереснейший парадокс, который еще ждет своего исследователя и которого мы сегодня касаться не будем: с одной стороны, Рим создал великолепную военную машину, а с другой – никак не героизировал солдата.

Первым христианином, который что-то высказал о войне и доле воина, стал Августин Блаженный с его концепцией справедливой войны. Суть ее в следующем: справедливая война – война оборонительная, война, направленная на восстановление нарушенных прав, война, призванная наказать злодеев, то есть война как отмщение.

Но вообще, война – это плохо. Она есть знак того, что мир лежит во зле, и хорошо бы обойтись без нее – и потому монахи и священники должны подавать пример мирянам и не брать в руки оружие.

И тут Августину вторит Бенедикт из Нурсии, основоположник западного монашества, аббат Монтекассино. Он говорил, что есть militia saeculi – светское воинство, с существованием которого пока приходится мириться, и есть militia Christi – воинство Христа, то есть монахи, воюющие не против плоти или крови, но против духов злобы поднебесных.

При этом святой Бенедикт относился к службе монаха именно как к воинской, употребляя по отношению к монахам и их служению Богу глагол militare. Но отождествление монахов (и, шире, всех христиан) с воинами – это не только его настроение и не только его мысль. Еще апостол в послании к Фессалоникийцам писал: «Но раз мы принадлежим дню, то давайте же оставаться трезвыми, одевшись, как в броню, в веру и любовь и, как шлем, надев на голову надежду на спасение».

Кроме того, восприятие клириков как некоего нового воинства не было идеей исключительно западной, Восток не отставал. Пример такого мышления мы можем найти в молитвах, которыми священник сопровождал (и сопровождает до сих пор) процесс облачения в литургические одежды. Например, при возложении на себя набедренника (элемента облачения, символизирующего ножны) священник произносит: «Препояши меч Твой по бедре Твоей, Сильне». А при надевании поручей говорит: «Десница Твоя, Господи, прославися в крепости: десная рука Твоя, Господи, сокруши враги, и множеством славы Твоея стерл еси супостаты».

Рыцарь. На переднем плане пейзажа два рыцаря на лошадях сражаются поднятыми мечами. На заднем плане – сцена охоты с двумя женщинами на лошадях

Ок. 1450–1474. Rijksmuseum

При этом полнота воинской патетики была направлена именно на клириков, так как они вели войну не на жизнь, а на смерть с врагом рода человеческого. А воины светские, то есть обычные, по мнению первого сословия, должны стараться устроить мир. То есть принудить к миру непокорных и своим вооруженным присутствием усмирять буйных. Иначе говоря, война пусть будет, пока она необходима, но давайте без этого упоения боем, восхваления воинских добродетелей, песен о безумстве храбрых и прочего. Оставьте подобное варварам, а у нас есть войны и поважнее.

Людовик IX во главе крестоносцев

XIV век. Wikimedia Commons

Кстати, о варварах. Уже святой Григорий Великий Двоеслов, Папа Римский, высказал мысль о том, что война с варварами нужна. Но если она является поводом для миссии. То есть расклад такой: светские воины побеждают варваров, не устраивая на их землях никакого особого тиранства и насилия, и готовят место для монахов, чтобы тех не поубивали сразу. Двойная выгода: с одной стороны, на земли христиан не будет варварских набегов, а с другой, сам Pax Christiana – христианский мир – увеличится.

По сути, святой Григорий Великий Двоеслов развивает мысль Августина о том, что война нужна только для того, чтобы был мир, под благословенной сенью которого обычные люди установят замечательные законы и порядки: церквей понастроят, новь распашут, много полезного изобретут. Но пока есть варвары, с ними нужно что-то делать: цивилизовать и христианизировать. Иначе говоря, это продолжение развития не только августиновской, но и частично римской модели, в которой армия нужна на границах для борьбы с варварами.

Кроме того (и опять по словам Августина), война нужна для обороны: чтобы вернуть свое. И здесь уже интересно. Свое – это где святыни, где пролилась кровь христианских мучеников и страдали апостолы, где был распят и воскрес Спаситель. И такое понимание «своего» рождает идею крестового похода. Ее, вообще-то, рождает не только это – там сошлось много чего. Но об этом я сейчас писать не буду, адресуя читателя к фундаментальному труду Карла Эрдмана «Происхождение идеи крестового похода».

Рождение ордена

И на волне крестовых походов просто не могли не появиться они – рыцари духовно-рыцарских орденов, которые еще называют военно-монашескими, что сути не меняет. Это были воины, принесшие очень специфичные обеты.

Как вообще вооруженное паломничество обернулось созданием орденов? Тут воедино сплелось много интересных и важных факторов. Далеко не все из тех, кто принял крест и откликнулся в 1096 году на призыв папы Урбана, были жадными расхитителями и отправились на Восток лишь за тем, чтобы под прикрытием благой цели присвоить себе как можно больше земель. Ведь именно так нам рисовала крестоносцев советская система образования.

Нет, безусловно, там были и те, кто пошел на святое дело не ради дела, а ради грабежа и земель, – это невозможно отрицать. Один Боэмунд Тарентский чего стоил, тот самый, который умудрился ради своего личного интереса поссорить императора Византии Алексея Комнина с предводителями крестоносного воинства. И он провернул это чуть ли не в середине похода, из-за чего его результат буквально повис на волоске.

Но стоит иметь в виду, что общество высокого Средневековья было глубоко религиозным. Очень серьезно и глубоко религиозным. И чисто религиозные мотивации для этих людей были просты, близки и понятны. И война за святое дело – уже достаточное для них побуждение к действию.

А религиозная мотивация может иметь разную силу. Кто-то пожертвует на поход деньги, но не пойдет сам, кто-то сходит и вернется, кто-то сходит, вернется, расскажет всем и сходит еще раз, но уже с друзьями, а кому-то и этого покажется мало, и он попросит добавки.

Именно эти рыцари и создадут ордены, отозвавшись на слова Христа о том, что, положив руку на плуг, не смотрят назад.

Сначала, еще до первого похода, возникнет Госпиталь. Но давайте по порядку.

В 600 году понтифик повелевает создать в Иерусалиме госпиталь для паломников. Это было нечто среднее между гостиницей и больницей. Там паломник мог остановиться, передохнуть после долгого пути, подлечиться от заразы, которую он мог в том пути подхватить. Там же были и специальные служители, которые заботились о постояльце. А помимо этого, еще и сопровождали его к тем святым местам, которые находились не в Иерусалиме: к Вифлеему, Генисарету, Капернауму. Госпиталь разрастался, и через два века, стараниями Карла Великого, там даже появится библиотека – необходимое дело для медицины той эпохи.

В 1005 году этот госпиталь был уничтожен халифом Аль-Хакимом, но менее чем через двадцать лет его позволил восстановить уже другой халиф. И там снова появились лекари, странноприимцы и проводники.

Что интересно, статус этих людей был не очень ясен. Они вроде не клирики, не священники и не монахи. Не городская организация, не воины. Кто они? Исключение из правил. Но пока их было мало, на это исключение можно было закрывать глаза и никак особо не регламентировать их статус.

Ситуация в корне изменится после Первого крестового похода, когда стараниями Жерара Благословенного их станет больше, намного больше. Появится необходимость разделить братьев на лекарей и рыцарей, которые с оружием в руках сопровождали паломников к святыням и обеспечивали их безопасность.

А параллельно с этим возникает еще один орден, тот, который нам и интересен, – орден бедных рыцарей Христа. Или орден бедных рыцарей Христа и Храма Соломона. Его собрал французский дворянин Гуго де Пейн как раз после Первого крестового похода.

Изначально их задачей тоже была охрана паломников. Но если вас всего восемь (а сперва их и было восемь, не считая самого шевалье де Пейна), то охранять паломников весьма затруднительно.

Кроме того, так и оставался открытым вопрос, кто вы, в конце концов, такие и как вас звать-величать в нашем глубоко стратифицированном средневековом обществе. А этот вопрос в ту эпоху решался только одним способом: требовалось отправиться в Рим, к папе, предложить ему проект устава новой организации и смиренно просить о его утверждении.

Но самостоятельно такие дела не делались. Требовалась поддержка сильных мира сего, а сир де Пейн к таковым пока никак не относился. Нет, он, конечно же, рыцарь, но чтобы к самому папе идти и бумаги какие-то подписать просить – тут уж увольте.

И на помощь нашему герою пришел король Иерусалима Балдуин II. Сам он в Рим не поехал. Он (в 1126 году) написал письмо о том, что Господь побудил неких рыцарей, абсолютно безвозмездно и не жалея себя, встать на защиту веры, Гроба Господня и королевства крестоносцев. И эти рыцари, как новое христианское братство, нуждаются в признании и уставе. Адресатом письма был Бернард, аббат Клерово.

Видение святого Бернара Клервоского

Ок. 1440–1460. Albertina, Wien

О, что это был за человек! Он происходил из рыцарского сословия и учился владеть мечом, чтобы повергать врагов земных, но в двадцать с небольшим лет понял, что главная война – война против лукавого. Убедил дядю, двоюродных братьев и прочих родственников в том, что именно против Сатаны рыцарю и следует ополчиться, и пришел с ними в Сито – недавно созданный монастырь нового ордена, славившегося строгим уставом, который будет назван цистерцианским именно в честь этого монастыря (французское слово Cîteaux в устах говоривших и думавших по-латыни монахов стало Cistercium).

Представляю лица брата привратника и отца настоятеля Сито, когда более двух десятков рыцарей оказались у ворот монастыря, вошли в монастырский двор и, пав на колени, начали молить о белом монашеском облачении.

А через три года Бернард уже стал настоятелем в новой обители, которую назвал Клерво – Долиной Света (по-французски Clairvaux). Небывало быстрый рост для монаха: всего три года от нового послушника до настоятеля нового монастыря.

Но этим он не перестает удивлять мир, а только собирается. Святой Бернард очень быстро прославился как прекрасный проповедник и писатель, а его тексты, посвященные молитве, аскетике и христианской жизни как таковой, в католическом мире читают до сих пор. И к его слову уже тогда прислушивались и прелаты, и государи. Его смело можно назвать голосом эпохи. Голосом XIII века станут святые Франциск, Антоний, Доминик, Фома и Бонавентура, а церковным голосом века XII, века крестовых походов, мир признает святого Бернарда.

И вот в келью именно этого подвижника попало письмо короля Балдуина. И примерно через год во Францию прибыли посланники сего монарха. Главой посольства был Гуго де Пейн.

К тому моменту в ордене состояло уже сильно больше девяти людей, он уже зарекомендовал себя в войне с противниками Креста, но устава так и не имел. Как не имел и постоянного финансирования. И, что немаловажно, отчаянно нуждался в новых воинах. Все это первый магистр тамплиеров и должен был привезти на Святую землю.

В 1127–1128 годах Гуго де Пейн с триумфом проехал по Франции, с неменьшим успехом посетил Англию, ему жертвовали золото, серебро, земли. Многие рыцари принимали крест и отправлялись на Святую землю, многие принимали и облачение тамплиеров и тоже следовали на Восток.

Но лишь в 1129 году, на соборе в Труа, произошло главное: орден получил признание своего устава и право для рыцарей быть теми, кто они есть. И, что важно, папа подчинил их напрямую себе.

Все это происходило не само по себе, а при активнейшей помощи святого Бернарда, который много и красноречиво писал. Писал государям, графам, герцогам, архиепископам и даже папе о необходимости поддержать новое братство христианских воинов. Писал он и самому сиру Гуго. И эти письма полны поддержки и искреннего, почти дружеского расположения, а далеко не все адресаты святого Бернарда, даже понтифики, могли похвастаться таким отношением сурового святого.

К примеру, его труд «О размышлении», полный мудрыми высказываниями и высоким стилем, адресован не нашкодившему студенту, как кажется при первом прочтении, а папе Евгению III, который до избрания тоже носил цистерцианскую рясу.

А вот что он писал Гуго де Пейну в письме (которое, вероятно, было открытым) «Похвала новому рыцарству»: